Главное правило подземного города, которое Ривай запомнил, наверное, на всю жизнь — беречь свечи. Беречь всегда, даже когда их у тебя предостаточно, больше, чем у других, даже когда ими завален весь дом. Беречь в любом виде, никогда не тушить прежде, чем она догорит до основания. Не тушить, успевать делать все нужное за короткие полтора часа, что фитиль будет медленно превращаться в ничтожный пепел, пока воском не будет окрашена вся столешница. Использование свеч без необходимости было приравнено практически к преступлению, ибо без них, свечей, в тёмное время суток обойтись было просто невозможно. Попав в разведкорпус, Ривай сначала даже немного опешил от новости, что здесь полно этих цилиндров с фитилями и что у каждого, даже просто рядового или новобранца, есть возможность приобретать их в неограниченных количествах бесплатно. Укол несправедливости каждый раз колол в левой части груди, стоило Аккерману вспомнить заплаканное лицо маленькой девочки в подземном городе, в семье которой убили отца, семья которой была обречена на вечное скитание по вечно темной части их мира.
Ривай сидел в полумраке комнаты, слушая размеренное шуршание кончика пера о свежий лист пергамента. Который вечер он сидел так, в тишине округи и шуме своих мыслей, окутанный тёмной ночью и тусклым светом свечи. Никто никогда ему не мешал. Просто потому, что никому и дела не было до его вшивой натуры и чувств, никто никогда не интересовался самочувствием и сном. Никто не знает, чем он занимается по вечерам, следя за степенью горения свечи, и Ривай почему-то был уверен, что и не узнает никто никогда. Ему было хорошо в своём коконе одиночества с запахом мыла и полыни, было хорошо, когда в сердце не было никого, кто мог бы его отвлекать от чего-то более полезного.
Аккерман был один.
Был уверен, что так и останется навеки в одиночестве, ведь никто вместе с ним не ляжет в могилу, беря крепко за руку и поднося ее к холодным, покрытыми кровавыми укусами губам, никто не пожертвует своим телом и разумом, чтобы спасти черствого и отвратительного капитана, никто не перевяжет ему смертельное ранение остатками своей же одежды и души. Никто не решится на это, ведь Ривай никогда никому не доверял, не позволял себя касаться и подходить ближе, чем на пару метров. Отталкивал, бросался колкими словами, язвил и игнорировал. Никому не было дела до его прошлого, потому что Аккерманы просто не заслуживали любви и понимания. Словно по злому року, только они, обладатели проклятой фамилии, были самыми верными псами. Им всего лишь нужен был человек, который смог бы дать им чувство безопасности, чувство дома и спокойствия. О большем никто их и не стал бы просить.
Проблема заключалась в том, что желающих на свою заботу получать мрачные взгляды не находилось. У Ривая не было у него никого, кроме одной сумасшедшей особы, что никогда особо не спрашивала разрешения, вторгаясь во внутренний мир мужчины, поселяясь у него между ребрами, казалось, на всю жизнь. Эта женщина никогда не была аккуратна, зачастую отвечала колкостью на колкость и всегда находилась рядом. Что бы ни случилось. Она сносила голову, не давала покоя, раздражала и бесила, но без неё Ривая попросту бы не было в живых. Она дышала ему в губы, наполняя прокуренные легкие кислородом, зализывала старые раны, проводя по ним языком. Была везде и нигде одновременно. Аккерман врал сам себе, когда говорил, что никто никогда не мог поселиться у него в окаменелом старыми булыжниками сердце. Он врал себе постоянно. Она теперь и была его сердцем. Лохматая, вечно бегающая, крикливая и смеющаяся…
— Зоэ! — рявкнул Аккерман, едва не дрогнув от неожиданности. Дверь в его комнату резко распахнулась, с глухим ударом ударяясь о стену, а ураган из темной копны волос буквально подлетел к столу из темного дерева.
— Мне только одну бумагу, Ривай, — протараторила Ханджи второпях, склоняясь над столом мужчины, практически в извиняющемся жесте ткнувшись в его щеку лбом.
С каких пор она может вот так просто врываться в его комнату без стука, да еще и рыться в его бумагах у него на столе? Если он однажды позволил остаться у него на ночь, это не значит, что теперь эта комната полностью во владении этой странной женщины. Хотя её абсолютно спокойный вид практически кричал Риваю, что все является именно таковым. Аккерман подумает об этом позже.
— Просто Эрвин требует от меня отчета по исследованиям, а я где-то оставила тот чертов лист и теперь не могу вспомнить где. А ты прекрасно знаешь, какой Смит дотошный со своей документацией, ему ведь нужно, чтобы все было детально расписано. И совсем наплевать, что, может, у кого-то в это время руки заняты чем-то более полезным, чем пером и пергаментом, новыми копьями, например. Хотя кого это волнует, правда? Нам же важно знать только то, с какой скоростью может двигаться оружие в бою, а не то, как долго ученые ломали головы над изобретением этих самых копий, сколько человек пострадали при их проверке и сколько нервов ушло на ремонт каждой детали! Нам важно знать их диаметр, а не то, насколько я заебалась бегать с бессмысленными бумажками по кабинетам, вместо того, чтобы заняться усовершенствованием всего этого! Всем же глубоко плевать с высокой башни на то, что кое-кто не спит ночами, пытаясь справиться с головной болью и тревогой, что что-то пойдет на поле боя не так, как нужно и солдаты погибнут по вине одного единственного человека. Эрвину важно знать только то, что… Это что, стихи?!
Резко прекратив гневную тираду-монолог, Зоэ вдруг замерла на месте, сжимая в руках помятый лист с уже выцветшими строками, написанными явно рукой Аккермана. Мгновение назад женщина готова была откинуть обычный листок к остальным, но её взор зацепился за ровные, находящиеся друг от друга на равном расстоянии, столбцы. Ханджи непонятливо сощурила глаза, пытаясь понять, что же такого её смутило в этом, казалось, обычном пергаментном отрывке. Брови, только что находившиеся в недовольном жесте у самой переносицы, теперь взмыли высоко вверх. Губы растянулись в идиотской улыбке, когда Ханджи перевела глумливый взгляд карих глаз на почему-то напрягшегося Аккермана. В голове не укладывалась такая простая и, казалось, не имеющая место быть, мысль. Неужели он и вправду пишет стихи? Зоэ уставилась на Ривая, растягивая губы в улыбке ещё шире. В глазах плясали огоньки, а от взора не утаилось то, как у Аккермана нервно дернулся острый кадык. Она, конечно, подозревала, что Ривай не так-то прост, но чтобы настолько…
— Прочтешь мне? — бархатно, с искренней надеждой спросила Зоэ, упираясь ягодицами в край столешницы, почувствовав, как всё недовольство и гнев куда-то испарились. На место им пришло приятное игривое состояние. — А впрочем, я сама.
Карие глаза женщины перебежали на лист, и губы Ханджи приоткрылись, подготавливаясь к выразительному чтению написанного, как запястье ученой прожгла неожиданная давящая боль. Зоэ едва не вскрикнула, натянувшись, как струна. Ривай оказался прямо напротив неё, впиваясь в женщину свирепым взглядом. Запястье нещадно тянуло, но Ханджи лишь расплылась в ещё более довольной улыбке. Её самолюбие довольно мурчало где-то в глубине души от осознания, что ученая добралась до чего-то воистину сокровенного. Того, что не видел никто.
— Верни, — прорычал Аккерман, пока ещё спокойно протянув ладонь вперед. Злость закипала в нём с огромной скоростью. Он еще мог стерпеть — и то со стиснутыми зубами, — что Зоэ нагло воровала у него его вещи, периодически отвлекала от работы, запуская свои длинные пальцы ему в волосы, целовала скулы в рабочее время, но это… Это было сверх его сил и терпения.
— А то что? — улыбнулась Зоэ, отважно выдерживая тяжелый взгляд Ривая на себе. Знает же, что он ничего ей не сделает, может, только снова что-то съязвит.
Ну или трахнет на этом же столе.
— Я выверну тебя наизнанку. Верни мне чертов лист, — отчеканивает Аккерман, и холодок пробегает по спине Ханджи.
Таким тоном он говорит только с новобранцами, вселяя в тех страх и неуверенность перед своим капитаном. Именно в такие моменты Зоэ чаще всего засматривается на Ривая, неосознанно кусая нижнюю губу, видя его острый профиль и слушая приказной тон. Как же ей нравилось, когда суровый взгляд и давящий тон Аккермана иногда доводили новобранцев до панической дрожи рук и коленок. Именно потому, что Ханджи имела власть над капитаном, как бы странно это ни звучало, и могла вовремя появиться рядом, вынуждая последнего остановить моральную пытку, новобранцы любили её всей душой. Стоит ли говорить, насколько Ривая это бесило?
— Не-а, — протянула учёная, игнорируя тупую боль в правом запястье.
Свободной рукой она поднесла лист к лицу, театрально причмокнув губами, якобы готовясь к прочтению. Аккерман мужественно держался, очень хорошо себя сдерживая, чтобы не сломать к чертям кости этой придурочной. Взгляд его блеснул сталью. В следующую секунду Зоэ тихо пискнула, когда вокруг её второго, ещё здорового запястья, сомкнулся круг из пальцем Ривая. Майор перевела темнеющие глаза на капитана, только сильнее сжав в ладони лист пергамента. Аккерман дернул Ханджи на себя, отрывая от поверхности стола, и та послушно повиновалась. Выпрямившись во весь рост, она, казалось, теперь имела над ним преимущество, хоть и в виде роста. Ривай угрожающе смотрел на неё снизу вверх, источая от себя практически ощутимое напряжение. Запястья неумолимо ныли, а Зоэ даже не имела возможности размять их как следует. Хватка у этого мужчины, конечно, что надо.
Аккерман, резко отпустив одну из рук учёной, потянулся за листом, но женщина подняла его ещё выше. Ривай едва не зарычал от того, насколько сильно его выбесила вся эта ситуация. В которой раз капитан смог удостовериться, что Ханджи — полнейшая дура с соломой вместо мозгов. Вот разве не хватает ей приключений на задницу, что она лезет к нему? Неужели хочется сейчас выебываться, зная, как сильно Ривай это ненавидит? Аккерман смотрел на Зоэ так, будто сейчас к херам расплавит её своим взглядом узких серых глаз. Не сказать, чтобы на учёную это очень сильно действовало, но от того, насколько сильно сжимает запястье Ривай, и того, как угрожающе вглядывается он прямо ей в тёмные глаза, ноги подкашиваются, а мурашки непроизвольно начинают гулять по телу.
Аккерман был для Ханджи загадкой, которую разгадывать было легко и сложно одновременно. Он был той головоломкой, над решением которой Зоэ ломала голову не первый год. То, как он общается с солдатами — грубо и резко, прямолинейно, не щадя словами никого, — не имело ничего общего между его общением с ней. Бывали вечера, когда Ривай даже забирался к Зоэ на кровать, доверчиво подставляя её ладоням свой затылок, позволяя зарываться в волосы длинными пальцами, поглаживать и сжимать их; или когда Аккерман залезал головой под растянутую до безобразия майку женщины, так и засыпая, лёжа головой на теплой и размеренно поднимающейся груди, Ривай напоминал ребёнка, маленького мальчика, которому нужна была забота и принятие. Ханджи не понимала, чем именно заслужила такое к себе отношение, если даже к командору Аккерман относился с лёгкой неприязнью и дистанцией. Оказали ли на это влияние тот случайный поцелуй в душевой или первая проведенная ночь вместе? Были ли важны ужины у него на полу в комнате или ночные прогулки в саду? Понимал ли он, что делает с Зоэ каждый раз, когда появлялся на пороге её комнаты, упираясь головой в дверной косяк? Знал ли, насколько важно было то, что он не выгонял её из комнаты и смиренно молчал, когда она врывалась к нему без стука. То была небольшая часть вопросов, которые кружили голову учёной ежедневно, ежеминутно. Однако на один всё-таки она могла дать чёткий ответ: если бы Аккерману было плевать на неё, то он бы так не стоял сейчас. Выкрутил бы руки, сбил с ног и оттолкнул, что ему это стоит? Ханджи в несколько раз слабее его, сделать с ней такие простые действия Риваю ничего не стоило. Но он стоял, испепеляя женщину взглядом, лишь терпеливо держа вытянутую руку. Зоэ задела его за что-то важное, она это видела, и её прирождённое любопытство желало узнать, за что именно. Что же там, чёрт возьми, такого написано, что Аккерман так взбесился?
— Я отдам тебе это, — Ханджи немного помахала листом перед носом Ривая, натягивая на губы улыбку, — если ты пообещаешь, что прочтешь мне их.
— Иди к чёрту.
— Хорошо… если я умру первее, то ты прочтешь мне их даже над могилой. — Аккерман замер, скептически приподняв бровь. Что за бред она сейчас несёт? У неё жар? Лихорадка?
— Что за бред ты сейчас несёшь, очкастая?
Но Зоэ проигнорировала его слова, чуть наклоняясь к капитану.
— А если ты умрёшь первее, то я, так уж и быть, расскажу тебе о своём детстве и семье, идёт? — Ханджи вытянула вперёд мизинец и улыбнулась, сощурив веки. Ривай смотрел на неё с укором в глазах. Неужели она и правда предлагает ему такой уговор? Бессмысленный в обоих исходах уговор? Может, она и правда больна? Или пьяна, может. В здравом уме любой человек, даже эта поехавшая, не решился бы о таком просто думать, не то что сказать вслух. — Ривай, ну пожа-алуйста, это ведь совсем просто, а?
Зоэ выглядела слишком весёлой для такого диалога. Или это просто Аккерман всё себе усложняет? Может, нет здесь ничего такого, а ночью очкастая сама проберётся и прочтёт написанное. Она найдёт, где бы он ни прятал, ведь это же Зоэ. Она нашла место, где можно поселиться в его голове, а отыскать вшивый лист среди других бумажек не составит особого труда. Подыграть её любопытной натуре, или всё-таки послать к чёрту с такими разговорами? К сожалению, в последнее время он стал замечать, что противиться Ханджи стало всё сложнее. Она словно взяла его на поводок, подчинила себе. Всё, что ни попросит, всё, что ни скажет, хоть и не сиюминутно, будет выполнено. Она могла сказать ему что-то при новобранцах, упиваясь выражением ненависти на его лице, но он выполнял. Всегда выполнял, делал лучше, чем для командора.
Ведь она была важнее командора. Этот уговор пугал Ривая только своим условием. То, что это существо когда-либо перестанет находиться в его комнате, приводило Аккермана в ступор.
— Я соглашаюсь на эту сомнительную авантюру только потому, что горю желанием узнать, от кого из родителей ты унаследовала своё нездоровое любопытство и долбанутость, — фыркнул Аккерман, скрещивая руки на груди и смотря на Ханджи снизу вверх.
— Ты должен сказать, что обещаешь! — Учёная потрясла рукой с выставленным мизинцем перед лицом капитана, и тот недовольно скривился.
Ей что, пять лет? Хотя… чему он удивляется? Нехотя вытянув руку вперед, Ривай переплёл их мизинцы в знак заключения договора. Ханджи тихо рассмеялась, оголяя ряд ровных зубов. Не вязалось это действие с угрюмой натурой Аккермана, ох как не вязалось. Славившаяся своей честностью, Зоэ протянула Риваю злополучный лист, и мужчина перехватил его, убирая куда-то на стол, однако всё еще не размыкая их рук. Было в этом что-то до дрожи интимное и приятное, и взгляд Ханджи снова замылился красотой профиля этого мужчины. Отточенный, острый, идеальный, одним словом. Надо было срочно учиться не заглядываться на него каждый раз, когда капитан поворачивался боком, но учения эти откладывались в долгий-долгий ящик.
А в голове Аккермана зудел вопрос: какого чёрта он согласился? Почему поддался на короткие уговоры очкастой? Правила же проигрышные с самого начала для них двоих. «Если я умру первее, ты прочтешь их»… А умрёт ли? Почему-то Риваю всегда казалось, что Ханджи всегда убежит от этой участи. Улетит на УПМ, вскочит на шею любимых титанов и скроется где-то вдали, где её никто не найдёт. В этом плане Аккерман всегда готов был быть рядом, готов был жертвовать всем, что у него было: здоровым разумом или жизнью. Он думал, что в любой момент сможет оказаться неподалеку, закрывая женщину своей спиной или клинком, отталкивая от опасности в бездну. Ривай был уверен, что с ней ничего не случится, потому что такая вечно улыбающаяся головная боль на ножках не могла исчезнуть просто так, кровь не могла пролиться на землю, выливаясь из глубокой раны, глаза не могли закрыться не по своей воле. Сердце не могло остановиться, прекращая стучать о рёбра. Ханджи Зоэ проиграет в этом бессмысленном споре. Ривай это знал.
И знал неправильно.
Влажная почва неприятно проваливалась под ногами, мешала просто стоять на месте, вынуждая время от времени переступать с ноги на ногу. Тёмные тучи накрыли небо непроглядной плёнкой, опуская всё во тьму. Стоя в длинном плаще с нашивкой разведки на спине, Ривай сунул обмёрзшие руки в карманы, сжимая кулаки. Только что прошёл дождь, оставив за собой отвратительную слякоть по всей территории, которую Аккерман терпеть не мог. Словно в добавок ко всему, на улице было до скрипа в зубах холодно, так, что даже капитану морозило концы пальцев. Отвратительная погода. Отвратительная причина выйти сегодня из дома.
Уставшие, воспалённые глаза капитана смотрели прямо, словно сквозь могильную плиту, на которой было выгравировано имя Аккерманского ночного кошмара.
Она приходила каждую ночь, не жалея Ривая совершенно, садилась на стул за его столом и смотрела внимательно своим одним глазом, утопшим в темноте. Сидела, не улыбаясь как раньше, словно совершенно забыла, как это делается. Уголки её губ навеки были опущены вниз. Дыхание сдавливало невидимой рукой, перекрывая доступ к кислороду. Она приходила каждую ночь, не давая заснуть, протягивая свои длинные руки, вдоль и поперёк изуродованные розовыми свежими шрамами. Хотелось кричать, и пару раз это даже получалось. Тогда в комнату к Риваю вбегал врач, появившийся по зову солдат, что слышали крики из комнаты их капитана, выписывал снотворное и уходил. Но она появлялась во сне. И всё шло по кругу. Аккерман сходил с ума, медленно и верно, а всему причиной была…
Ханджи Зоэ умерла два месяца назад.
Ветер пронизывал насквозь, звоном отдаваясь в ушах. Полы плаща развевались, поддаваясь порыву стихии, а Аккерман был непоколебим. Он, словно скала, стоял сейчас, не реагируя ни на ветер, ни на начинающийся дождь. Ограждённый от всего этого, он просто смотрел на серые буквы её имени и медленно себя ненавидел. Прошло два месяца, а он уже начал забывать её черты лица, которые обещался помнить вечно. Он всё еще помнил её темные волосы, неровный нос и карие глаза, но остальное постепенно стиралось из его памяти, словно кто-то насильно выцарапывал образ учёной из его головы. Каждую ночь её силуэт расплывался в ночной черноте, но продолжал приходить. Аккерман сжимал кулаки, работал всю ночь, не разгибая спины, но даже тогда просто
чувствовал её всем своим телом.
— Довольна, очкастая? — процедил Ривай, сжимая в кармане коробок спичек. Сегодня он пришёл не просто так, даже не с пустыми руками, как это бывало раньше. Ведь раньше было просто ужасно, Аккерман едва находил в себе силы просто стоять на месте.
Холодными пальцами Ривай достал из нагрудного кармана одну самокрутку, поджигая её кончик. Ярко-оранжевый букет искр осветил местность, но так же быстро погас, не оставив на память совершенно ничего. Несколько секунд Аккерман втягивал саднящий горло никотин, а потом выпустил изо рта клуб тёмного дыма. На секунду Риваю даже стало легче. Несколько капель приземлились рядом с капитаном, что свидетельствовало о скором начале еще одного акта дождя. Аккерман невольно поежился, сжимая сигарету зубами. Масляная чёлка спадала на лицо капитана, отбросив на него, кажется, вечную тень. Слабый огонёк на кончике сигареты медленно тлел, приближаясь к губам капитана всё скорее. В последнее время Ривай слишком зачастил с курением.
На улице стремительно темнело, а Аккерман всё стоял рядом с могилой, обжигая пальцы, пачкая их в пепле. Капитан уже точно знал, почему она появляется у него в комнате каждую ночь. Знал и больше всего боялся именно этого момента. Ривай всегда был скептичен, но сейчас, возвышаясь над могильной плитой в темнеющем вечере, понимал, что именно так и должно быть. Капитан прятал замерзшие ладони в карманах, но это не помогало унять беспокойную дрожь во всем теле. Ривай прозяб до кончиков пальцев, но упорно стоял на месте, выкуривая сигарету. Что-то в районе левой части груди предательски саднило, и Аккерман едва сдерживался, дабы не сжать это место в своей руке. Глаза наливались свинцом, и мужчина накрыл их ладонью, устало потирая. Как же он
задолбался. Задолбался делать вид, что все хорошо, когда у него под кроватью с каждой ночью скапливается всё больше баночек со снотворным и успокоительным. Задолбался каждый день рыться в ящиках Ханджи, ища хоть какую-то причину выспаться сегодня. Задолбался выкуривать сигарету за сигаретой, задолбался видеть лица этих чертовых кадетов, которые смотрят на него так, будто у него, блять, руки оторвало к чертям. Жил же он как-то без Зоэ, в чём проблема?
Почему же сейчас внутри него разгорается дыра, чернее, чем цвет его легких?
Ледяными, пропаленными пальцами Ривай выудил из кармана скомканный лист пергамента, склеенный в разных местах. Угрюмо глянув на него исподлобья, Аккерман горько усмехнулся:
— Этого ты хотела, Зоэ? Неужели и правда ради этого мозги мне ебёшь каждый день? Даже после смерти… — Ривай замолк, неуверенно сжимая в руках клок бумаги. Ему даже искать долго не пришлось — за всё время он ни разу его не доставал. От непонятного кома в горле дышать становилось всё тяжелее, темнота резала глаза, почти до слёз заставляя всматриваться в белеющий предмет в руках капитана. Ветер пронизывал насквозь, подолы плаща колыхались всё яростнее, а Аккерман буквально разбивался у себя же на глазах. Почему ему сейчас было так плохо, он не знал. Почему хотелось лечь прямо на влажной земле, заскулив от беспомощности, он не знал равносильно. — Это всё твои глупые клятвы. Дура.
Последние слова сорвались с его губ, и Ривай опустил голову, позволяя волосам закрыть узкие глаза. На губах его играла глупая усмешка, пальцы нервно теребили пергамент. Впервые он позволил себе слабость в этом плане, и от неё же становилось ужасно мерзко. Аккерман больше всего боялся именно этого состояния: словно у собаки отняли хозяина навсегда. А не так ли это и на самом деле?
Аккерман не стал даже разворачивать глупый лист, просто достал коробок спичек и провернул его в руке. Неумолимо сосало под ложечкой от своего же решения. Но медлить было уже невозможно — перемены в образе жизни капитана стало замечать даже начальство, недоверчиво поглядывая на темные тени под глазами мужчины. Отряд Аккермана, возомнив себя его близкой семьёй, пытались даже оказывать какую-то жалкую поддержку, вроде успокоительных чаёв от Браус из спелых ягод, или просто разговоров каждого из солдат с капитаном. Кадеты вытягивали Ривая в походы, устраивая посиделки у костра, не сказать, что это сильно помогало, но отвлекаться
иногда получалось. Аккерман всё равно был истощён, а временные передышки могли попрепятствовать хотя бы стремительной потере веса, что для воина было непростительным.
Короткое движение руки, приглушённый звук чиркающей спички — и кончик листа вспыхнул пламенем. Огонь моментально распространялся по всей поверхности пергамента, пожирая давно написанные строки и превращая бумагу в пепел. Ветер уносил его куда-то в небытие, навсегда уничтожая из памяти Аккермана. Тонкие пальцы саднило от пламени, что почти обжигало руки. В последнее время Ривай перестал бояться пламени, не волнуясь об оставленных шрамах от потушенных о кожу самокруток. Уставшими глазами мужчина смотрел, как лист, который когда-то он написал в порыве зияющей боли, сгорает у него же в руках. Лист, из-за которого всё началось и теперь, скорее всего, всё закончится. Риваю было всё равно.
Когда пергамент окончательно превратился в пепел, оставшись приятным осадком на пальцах, Аккерман выдохнул, глянув на могилу, что растворялась в темноте ночи. Странное облегчение пробежалось мурашками по его телу, и, он был готов поклясться, капитан даже на секунду смог услышать её смех. Рвано выдохнув, выпустив при этом клуб пара из-за холода, Ривай накрыл глаза обеими руками и присел на корточки. Сердце глухо ухало в груди. Не сдержавшись, Аккерман тихо рассмеялся.
Этой ночью он, впервые за всё время, выспался.
***
Я буду ждать тебя мучительно,
Я буду ждать тебя года,
Ты манишь сладко-исключительно,
Ты обещаешь навсегда.
Ты вся — безмолвие несчастия,
Случайный свет во мгле земной,
Неизъясненность сладострастия,
Еще не познанного мной.
Своей усмешкой вечно-кроткою,
Лицом, всегда склоненным ниц,
Своей неровною походкою
Крылатых, но не ходких птиц,
Ты будишь чувства тайно-спящие,
И знаю, не затмит слеза
Твои куда-то прочь глядящие,
Твои неверные глаза.
Не знаю, хочешь ли ты радости,
Уста к устам, прильнуть ко мне,
Но я не знаю высшей сладости,
Как быть с тобой наедине.
Не знаю, смерть ли ты нежданная
Иль нерожденная звезда,
Но буду ждать тебя, желанная,
Я буду ждать тебя всегда.
