Записка помещика

      Мне часто доводилось бывать на природе, и я ни разу не упускал возможности съездить к тенистым ивам, родным берёзам и мрачным дубам, а когда всё великолепие русской природы склоняется к чистой воде, то я не упускал момента привезти на то место художника, чтобы позднее выкупить полотно. Может крестьянские бабы и упрекали меня вечером, не доверяли моей наружности, но я любил их деревню, а их дочери смущённо улыбались, поднося мне, как собственному барину, воды. Я не скупался на комплименты простому рабочему, пастуху и даже набожной страннице, преподнося их в виде ласкового слова или денег. Наследство отца передалось мне сразу же после смерти и единственным условием для сына немецкого бюргера стало обучение за границей. Я принял этот удар достойно и более двух лет не видел русских земель, а в памяти моей француженки всё более выталкивали помещичьи дворы и уезды. Лишь один случай подтолкнул меня к возвращению.       Если вы когда-либо бывали на вечерах заезжего графа или на приёме почтенной французской дамы, то сможете по-настоящему оценить весь изысканный набор красок во всём великолепии тогдашней Европы. Они не были под гнётом крепостного права и с радостью принимали свободу, хоть и морщились на проституток, а измены мужей росли с каждым годом, доходя до общественных скандалов. Был бы я Мольером! Но я не обладаю особым писательским талантом, и даже эти заметки преподношу в следствии одного ужасного события. Но о нём позже. Бывая в высшем свете и преподнеся себя не только как образованного человека, но остроумного и политически-осведомлённого, меня принимали с радостью во всех знаменитых дворах. Я мог даже похвастать знакомством с Полиной Виардо и некоторыми не менее знаменательными личностями. Сколько женских сердец за эти два года я смог покорить, едва зайдя на порог. Сколько романсов они пели для меня и будоражили моё сознание, пусть и не долго, но с каким страстным чувством. Я был ещё совсем мальчиком, вышедшим из под родительского крыла, который осознал, что вырос белым лебедем. Моё самолюбие выходило иногда из рамок приличий и, улучив момент я даже целовал одну замужнюю леди. Впрочем, жалел об этом. На одном из вечеров, я встретился с давним знакомым своего отца, который поведал мне жуткую историю. Даже сейчас, когда прошло несколько лет, я всё ещё с ужасом отмечаю кошмарные обстоятельства, при которых она произошла.       Павел Алексеевич имел в обществе положение человека образованного, но большого шутника. Не раз ему отказывали в приёме из-за оскорблённой дамы, которая была удивлена, что такой джентльмен имел наглость так шутить в женской компании. Русские мамаши и нянечки ужасно боялись его влияния, не понимая юмора и боясь за своих дочерей, зато во Франции он полностью раскрыл свой потенциал. Он не прогадал со сватовством и обзавёлся весьма недурной невестой с большим состоянием. С ним мы были знакомы ещё детьми, когда мой отец брал нас на охоту. Мы вместе учили французский, потому что его гувернантка имела слабость лишь к немецкому, а у нас дома постоянно слышался français. Даже необразованная кухарка звала нас не к обеду, а к dîner¹. Она звала нас так и к завтраку, и к чаю, но возражать мы не решались. И вот встретившись с ним после стольких лет за границей я, признаюсь, испытал сильнейшее волнение души, которое впоследствии проявилось у меня лишь однажды. Мы крепко пожали друг другу руки, и если бы я был поэтом, то мог сказать вам, что в нём промелькнула какая-то горькая мысль уже тогда. Он начал свой рассказ издалека, подгоняемый моим любопытством и игрой шампанского. Может быть именно оно и влияло на красочность повествования.       В моём имении, где он был с месяц тому назад, произошли волнения среди крепостных. Моя мамаша вступилась за бедную девушку, которую отец желал выдать за богатого женишка против воли. Этот франт даже лично хотел наведаться к маменьке, но та и на порог его не пустила, потому что уже знала историю крестьянки. Пару недель назад дева увидела его у реки с лошадью. Он представился её офицером, и она вообразила, что он порядочный человек. Две ночи они тайно виделись, но не нужно её осуждать. Молодая девушка впервые влюбляется, да и как обходителен кавалер! Но как оно часто и бывает, девчушка сталкивается с напором офицера и отдаляется. Он имел смелость залезть к ней в окно под покровом ночи и умолял уехать с ним, а после отказа обещал приехать завтра же и поджечь дом. Маменька, услышав эти подробности, строго-настрого запретила крепостным даже разговаривать с молодым человеком, но в деревне не все были согласны с этим мнением. Девчушку пару раз закидывали камнями, а кто-то из мужиков даже организовал подпольные собрания. Люди разделились на два фронта: кто-то поддерживал отца и велел мамаше немедленно отдать замуж девку, а кто-то обещал выколоть глаза наглецу, если сунется на нашу землю. Я был шокирован, впрочем, не этим, а случаем, который вытек из этого. Павел Алексеевич наклонился ко мне и трагически шепнул: “девчонка повесилась”. По моей спине пробежал холодок. На моей памяти был лишь одно самоубийство и то от пьянства, а тут молодая жизнь оборвалась. И какого сейчас моей матери! Я понимал, что письмо, если дойдёт, то не быстрее, чем я пешком. Я двинулся в путь, даже не попрощавшись с хозяйкой.       Имение моё находилось от Москвы в несколько тысяч вёрст и я мчал на поездах, как мог. В промежутках извозчики не отказывали заработать на водку, а я засыпал под свист и песнь ямщика. Как покойно мне тогда было! Я уже предчувствовал состояние своей маменьки, но ещё был далёк от понимания всей ситуации и лишь сквозь пелену сна где-то мерещилась мне повисшая девушка, чью судьбу сгубила порочная интрига.       Я проснулся, не зная времени, но узнавая места. Мою любимую речку и нависшую крону листьев над ней. Извозчику я указал дорогу, сказав, что хозяйка даст ему ещё, коль довезёт вещи в целости и сохранности. Сам я спустился на берег реки и уже жаждал заново открыть для себя жизнь крестьян. Этот интерес снова пробуждался во мне, но сколько я не озирался – собеседника не находил. Ко мне правда вышел он сам, с венком на голове и слишком презрительно-опасливым взглядом. Русые волосы стремились к солнцу и к реке, одновременно образуя хаос из колосьев-прядок. Он осторожно присел рядом, поправляя рубаху. — Ты бы мне воды вынес, а то я с дороги пить хочу. Квасу нет ли?       Мальчишка молчал и я на мгновение подумал, что он нем, но чертёнок глупо улыбнулся, словно дурачок. — Так вот ж река. Пейте.       Я протянул было руки к воде, а он отскочил, как от огня и сам же испугался реакции. В Париже я бывало болтал с одним профессором, который высказывал, что меры воспитания в России нужно срочно менять, а крепостное право отравляет жизнь всему обществу. Я в этот момент вспомнил его слова, но не смог сдержать улыбки. Как бы холоп не считал себя равным, да от природы никуда не денешься. Сейчас я понимаю, что во многом мои суждения были не верны и слишком ограничены, но тогда я испытал высшую власть. Прошу читателя не судить меня строго, но я схватил мальчишку за ухо и протащил пару аршинов вдоль берега. Он только с красными щеками убежал куда-то за деревья, а я довольный своей шалостью шёл к матери. Совесть нисколько не мучила моего сознания, я даже считал, что моё обиженное самолюбие должно было отомстить. Дом стоял ухоженным, словно защищённый от силы времени и природы. Ни один гвоздь не смотрел косо на улицу, а был наглухо вбит в строение. Ни один замок не мог сравниться для меня по значимости с этими стенами. В таком одухотворённом состоянии я вошёл к своей матери. Она питала ко мне уважение и старалась всегда держаться подобающе, соблюдая весь тот этикет, что привили ей в своё время балы и вечера. Но она, женщина высшего воспитания, с пытливым умом, не падающая в обмороки по душевной слабости, а лишь для приличия, она упала ко мне в объятия и весь её грациозный стан постарел, осунулся, сжался под моей молодой кровью и силой. — Mon doux garçon².       И я весь погас, осознавая кем я сюда вернулся. Покойный мой отец передал не только имение, но и любимую свою женщину мне в руки. Как же я мечтал тогда заплакать, но по какой-то неизвестной причине я встал, поцеловал ручку maman и отправился во двор. На крыльце, потирая ухо, стоял мой новый знакомый. — Подойди сюда. – он покосился на окно, и я повторил уже громче. – Тебе барин приказывает.       Где-то слева от меня старческий голос просипел “шо вы его, Арсеньий Сергееич, он жеж дурак!”. Я к голосу прислушался, признав жену дворника Андрея, а мальчишка невинно улыбнулся, словно и не было меж нами оскорбления. — Ты мне сейчас расскажешь, что в деревне происходило, а после разберёмся. Ясно? À la guerre comme à la guerre³.       Я улыбнулся своему произношению, а юноша, тогда же я и разглядел, что он юноша, к тому же выше меня, только более надулся. Всю дорогу до реки он беспробудно молчал. Мне снова казалось, что он или моя галлюцинация, или немой. Мы подошли к воде и тонкая струя женского пения скатилась к моему слуху. Я был так счастлив услышать не романтическую историю лорда в исполнении выбеленной светской певицы, а стройную мелодию крестьянки. Скоро она сама показалась, а мой спутник жадно следил за моей реакцией. Его невеста? Она выплыла грациозно, а заметив меня, остановилась, расправила плечи и продолжила петь, почувствовав, что моя блаженная улыбка вызвана её ангельским голосом. Когда она кончила, то преподнесла венок и поклонилась так хорошо, что мне даже захотелось поцеловать у ней ручку, но грозный взгляд не позволял мне такой наглости. — Какая ты хорошенькая, девица! Расскажешь мне, что у народа происходит?       Она послушно кивнула, но взгляд её метнулся к юноше, и она испугалась. Даже я почувствовал его неприязнь и злобу. Казалось, что он кинется на неё, если она откроет рот хоть на секунду. — Ирина. – она опустилась к берегу, не желая более замечать разгневанного взгляда.       Меня поразило не только её имя, не свойственное обычной девке, но и некоторая грациозность, плавность движений. В сравнении с русым дитя пшеничного поля, она казалась нежным бутоном. — Молчи!       Его голос был ураганным порывом и больше похож действительно на голос немого. Я готов был увести его, чтобы он не мешал Ирине, но она неодобрительно цокнула. — Ты дурак. Вместо своих глупых собраний, шёл бы и договаривался с господами. Тебе даже идти никуда не нужно, а ты всё вертишься, как муха над банкой мёду. Я сейчас всё расскажу барину. Вон!       Она взмахнула аккуратной рукой и хоть ладони были в мозолях, но её женская решительность, которую я не встречал нигде, поразила меня в тот момент. Она была женщиной, загнанной в рамки времени под гнётом крепостного права и она посмела прогнать мужчину. Он не ушёл, но тихо опустился рядом с ней и более часа мы слушали её плавный рассказ. Иногда Ирина отдалялась в сильнейшие подробности, и мне приходилось помогать ей выстраивать логическую цепь. Но я был осведомлён сразу по двум основным движениям: в обществе и различных гадостях. Одной из них было похищение девиц из родительских домов и продажа каким-то лордам. Такое случалось редко, но деревня жила в страхе, и ночью более не распахивали окон. Были ночные покушения на девичью невинность или лишь поцелуи, узнать мне не удалось. Нравственные устои Ирины не позволяли ей даже описать мне хоть что-то, и она перепрыгивала на описание тех, кто буянил. Кого-то из них я помнил из своего детства, но были и новые лица. Я понимал, что за разговором можно провести и вечность, но мне до жути хотелось есть и спать. Я прервал рассказ и узнал, где я смогу найти её позже. Оказалось, что это дочь местного учителя, которого моя матушка пригласила для учения крестьян. Я хотел было уйти, но она шепнула “Антон защитник. Поговорите.” и испарилась. Кто этот Антон, я начал подозревать уже после чая и удостоверился в этом от матери. Поговорить с ним обязательно, но завтра…

***

      Утром я проснулся в приподнятом настроении и даже было поспешил к учительскому дому. Позже мне вспоминала прислуга, что я выглядел, словно ночью мне приснился ангел. Я прибежал и дверь мне открыла Елизавета Телятникова. Она стояла с мешками под глазами и мешком муки в руке. Я было хотел помочь ей, но она смутилась своего платья и позвала мужа, а как опомнилась, что я всё ещё на пороге – смутилась сильнее. Макар Телятников был человек образованный, и если бы не положение в обществе, я может отрекомендовался, как жених, но Ирина пусть и была милой девушкой, не могла взбунтовать моё самолюбие. Я прошёл и сел за ветхий стол. — Что ж вы, барин, давно у нас не были? – хозяйка с почтением оглядела мой сюртук и подала квасу, хоть я и не просил. — Нужда заставила.       Макар вышел из спальни и пожал руку. Наверное, он единственный не опускал глаз передо мной и не считал, что я его выше. Конечно, ещё мальчишка, но он другое… — Вам если действительно нужна информация, то пусть Ира ведёт к Антону.       Во мне тогда вскипела злость, что по иронии судьбы, все дороги вели к этому русому Риму. Но я с уважением поклонился хозяевам (такое было возможно только в этом доме) и вышел к реке. Все дороги ведут в Рим.       Он сидел у воды, и я помню, как он посмотрел на меня. Испуганно-безнадёжно. Он черпнул из реки, вкушая часть природы, пропуская её через себя. Знал ли, что она пройдёт через весь его организм, станет где-то его частью? Наверное, нет. Мне казалось, что для его скудного ума непостижимо знание и всё, что он может это стоять посреди пашни, размахивая плугом или целуя лошадь. Я наклонился и отпил воды рядом с ним. Его взгляд был направлен сквозь меня, но мы на какое-то мгновение стали ближе. Вы скажите, что я перечитал французских романов, что я сам стал романтиком и проч. Но пусть так! Я готов был стать даже предателем Родины, чтобы ещё раз увидеть это искреннее одобрение. Как сильно оно играло на моём самолюбии. Ни одна кокетка не заставляла меня так унижаться и любить это унижение. Я ведь ещё вчера проучил его, а сегодня нарочно поддаюсь и, кажется, проигрываю. Он склонился к моему лицу, и я надеялся услышать секрет. — Перестаньте считать меня дураком.       Если бы я мог сесть от удивления, то я бы сел. Я только качнулся на траве и растерянно осмотрелся. Я не ожидал и свою реакцию тоже. Он ввёл меня в смущение, и быстро осознав это, продолжил. — Вы думаете, что вернулись из своей Франции с состоянием от отца, и я кинусь вам прислуживать? Вы уже заранее убийца, играетесь с человеческими судьбами и разбрасываетесь деньгами. Вы кажетесь милым, но я не забуду…       Я вгляделся в черты лица и одна ужасная догадка подошла к моему сознанию. Антон, как бы угадал моё настроение и горько кивнул. Мне не хотелось говорить, но он сказал за меня. — Он её убил, и вы такой же.       Я внезапно понял барышень, которые падают в обморок каждый раз при сильных потрясениях. Моё потрясение достигло предела, и скупая слеза смочила щёку. Мне не было стыдно, я был раздавлен. Ведь сколько судеб я сам сгубил по молодости? Сколько невинных сердец ждали от меня вечного счастья? Я позволял себе слишком многое, зная, что женские сердца будут склонны меня простить. — Я вам помогу.       Это не было порывом геройства или доказать, что я не такой. Я искренне хотел загладить свою вину, ведь вдруг если бы я был в имении, то этого бы не случилось… Моя мать сильная женщина, но что она имеет против пьяных разбойников. У неё не было шансов. Антон на моё счастье пообещал показать эти собрания, и мы договорились встретиться ночью. Весь день я был сам не свой. Я гулял в саду, садился за Мольера и бросал его к чертям. Я решил взять коня и проскакать куда-нибудь за село. Конюха я не нашёл и тут пригодился мой знакомый. — Антон! – я радостно окликнул крестьянина, но тут же стал более серьёзным. – Запрягай коня. Барин в поле хочет. — Если вы в поле хотите, то так и говорите. Я чужому барину ничего делать не стану.       В его глазах блеснул азарт. Он искусно ходил по краю хамства и услужливости. — Так ты признаёшь, что я твой барин? — Коль вам так угодно, но вы на барина не похожи.       Я сам выхватил у него поводья, запрягая лошадь, потому что меня раздражала его медлительность и паузы, которые он делал, отвлекаясь на лишние действия. — Чем это я не похож? – крутанулся я на месте.       Я ожидал бессмысленного ответа, насмешки или очередной выходки. Но он остановился, и я никогда больше в жизни не слышал более правдивой и сердечной интонации. — Вы это любите.       Мне показалось, что он сам не понял про что сказал, но его “это”… Я был тронут. Лошадь я запряг машинально, а Антон вскочил на неё и выскочил. Любой другой был бы уже у моей матушки за решением дела, но я почему-то сделался великодушным и запряг другого коня. Он ждал меня под палящим солнцем. — Неважное время для прогулки. – крикнул он мне. — Значит, отнимем шляпки у дам!       Наверное, он решил, что я пошутил, но я помчался к дому учителя и постучался в окно. Ирина, не смея отказать мне, вынесла две лучших шляпы с атласными лентами. Антон посмотрел на меня, как на сумасшедшего, а я лишь крепче затянул шляпку на голове и проделал тоже самое с макушкой приятеля. Не судите меня. Я назвал крепостного приятелем, но тогда… Это такая мелочь, друзья. Все эти сословия были такой мелочью. Как же глупо он смотрелся в шляпке! И мы скакали через поля. Мы были быстрее ветра, быстрее французской революции, мы были молоды и так наивны. Люди всю жизнь будут верить, что их решения однажды приведут к положительному результату, но в истории нет таких. Все события просто существуют, ведя к прогрессу или регрессу, а наше дело создать достойных потомков. Но я был радостной крупицей в общей массе людского населения. И я счастливо встретил тогдашний день, а позже я встречу смерть с улыбкой.       Мы встретились снова ночью и уже кидали дружеские взгляды. Его лицо смягчилось, а днём я уже знал, что он любил красть из матушкиной библиотеки Мольера. Ему нравились мои пометки на полях и юношеские приписки (я иногда портил книги, оставляя едкие комментарии). Он не был в восторге от некоторых моих умозаключений, но находил меня достаточно умным для тогдашнего моего возраста. Мы зашли в какую-то низкую и сырую лачужку. Подвыпившие люди обернулись на нас, та половина, которая смогла обернуться во всяком случае. Некоторые уже лежали на полу и столах. Такими темпами не барская воля, а водка убьёт наш народ. Какой-то медведь подошёл ко мне так близко, что я попятился на несколько шагов. Он оглядел Антона затуманенным взглядом, но быстро понял с кем именно тот пришёл и оставил нас в покое. Я залез на стол и произнёс единственную в своей жизни речь, поскольку говорить их никогда не умел, да и не представится больше случая. — Прошу от всех внимания! До меня дошли ужасные слухи, словно тут организовывают не только похищение девок, но и поддерживают взгляды, коих крепостные крестьяне поддерживать не могут. Разве вам плохо у моей матушки живется? Чем обделила вас моя родительница, что вы пьёте на её земле, спите на её кровати, смотрите на её реку и смеете против её воли выступать? Может вам плохо сделали девы? Этот исключительный случай дошёл даже до Франции! Можете себе такое представить, что вы прославили честное имя моего отца, как разбойника и душегуба? С этого момента, я буду следить за положением дел. Лично буду! Не подведите ту каплю доверия, что ещё быть может к вам осталась. Что утихли? Пейте! Празднуйте! У вас всегда есть повод. Я вас предупредил.       И никогда бы я не представил, что мои скомканные слова смогут вызвать слёзы у мужиков. Я даже подумал, что совсем спились. Мы вышли с Антоном из лачуги, и он смотрел настороженно. — А если они тебя…?       Я только посмеялся и поплёлся к реке. Я чувствовал себя непобедимым правителем этого мира. Сейчас я вспоминаю, что заплакал только один мужик, а остальные смотрели странно, кто-то даже обозлённо. Моя молодость и неопытность в общении с крепостными не сыграли мне на руку. Пусть я и был барином, но они были не как Антон. Он питал ко мне подсознательную страсть, он знал, что в минуту моей болезни, побежит к моему ложе. Он был моим крепостным, как бы не хотел это опровергнуть. С детства ему рассказывали обо мне, мой образ вселился крепко в его душу, и она тянется ко мне светлыми лучами. Я шёл к реке, он шёл за мной. Потому что был предан. Мы остановились на берегу. Я ловил себя на мысли, что хотел бы его выучить. Он был не глупым, он стремился к знаниям и немного пугал меня. Сколько ещё таких детей, где гений обрубается в зачатке, потому что они родились при помещике. Здесь, в имении, был учитель, а где его не было? Как там жили люди? Я спросил у Антона, умеет ли он читать. Он сказал что-то из Пушкина, а я улыбнулся. Мы сидели около часа у воды, а после пошли к дому. Какое-то странное чувство зародилось в моей душе. Я всё ближе подходил и больше переживал. На меня неслась баба. — Арсеньий Сергеевич, караул! На Татья…       И она задыхалась в словах, а в моих ушах уже звенело что-то ужасное. Я рывком перескочил огромное расстояние, вбежал в спальню, но меня сразу же вывели бабы. Антон схватил за плечи и это был единственный раз, когда он меня ослушался. Я кричал впустить. Темнота. В тот вечер я не потерял кормилицу, но кажется, рассудок мой помутнился. Она умерла через неделю от кровопотери и стресса, как сказал доктор, а я все эти дни не мог есть. Я просыпался лишь иногда, когда мне сбивчиво читал Антон в отцовском кабинете. Как его пускали – не знаю, но сил прогнать у меня не хватало, и я с покорностью по сотому разу слушал историю старухи у разбитого корыта. Себя я ощущал с разбитым сердцем. Я могу признаться, что даже эти чтения стали для меня утешением. Мне намеревались поставить гувернантку, но я просил лишь пения Ирины, которой в бреду целовал ручку и локти (она давалась из уважения и горько плакала), и чтения Антона. Приезжал врач со смешной фамилией на “зов” и прописал успокоительные капли. Впрочем, мне кажется, это была простая валерьянка и особого эффекту моё лечение не дало. Мать похоронили без меня. Я в тот день валялся без сознания. И я услышал отпевание. Может, это лишь казалось моему больному сознанию, но я выбежал на улицу и долго кричал “Мама!”. Меня хватали чьи-то руки, тыкали носом в капли, махорку, и что только не тыкали. Я лежал. Не знаю сколько прошло времени, но я начал выходить к реке. Антон читал сочинения, которые мне прислал мой друг. Выборочно, конечно же. Я позволил ему читать только то, что он сам находил занимательным. Убийцы моей матери были сосланы куда-то в Сибирь. Давний знакомый матушки вступился в это дело. Оно дошло даже до Петербурга и мной интересовались вплоть до столицы. На письма я отвечал сухо, всё более отдавал их своему секретарю. Антон с этой ролью справлялся прекрасно. Его преданность не могла подразумевать кражи или действий, которые могли бы повредить моему здоровью и репутации. Он был добр, но объективен. Он заботился о моём здоровье, помнил все мои привычки, планировал наш день. Я думал заняться вместе делами, свозить его в Париж и познакомить с некоторыми великими деятелями. Но судьба сыграла со мной в твист, а я ужасно играл.       Антон пришёл поздно ночью ко мне в кабинет и двигался резче, чем обычно. Я отмечал его нервозность и молчаливость уже с неделю, но сегодня это был предел. Он был комком мыслей и чувств. Я думал, что он хочет заявить о помолвке или отставке. — Мне нужен врач.       Он сел в кресло, а я сильно испугался. Я подскочил, приложил ко лбу ладонь, и он хотел отскочить, но впереди было моё тело, а сзади бархатная спинка. Его глаза сделались огромными с размеры Луны. Я всё больше не понимал в чём дело. — Что с тобой? — Арсений… – шепнул он.       И я угадал. Меня прошибло током и чувством. Я отнял руку и прислонился к столу. Не мог же он? Но вот эти глаза, он преданно смотрит на меня из-под ресниц, и глубоко вдыхает. Он томится, он любит, в нём играет страсть. Он тряхнул головой, а я в ужасе молчал. Мне стало душно и страшно. Как я не доглядел? Да разве мог я представить, что крепостной может? Меня снова ударило осознание. Он обращался ко мне по имени. Мы были на равных, я сам впустил его и позволил любить. Я униженно ждал его чтений, я внимал его голосу, я хотел, чтобы он меня полюбил. Он, видя моё замешательство, выскочил из кабинета. А я сделал уже вторую роковую ошибку в своей жизни. Я схватил перо и написал. Мой верный крепостной, приятель, Прошу простить меня за данную надежду. Я ваш мучитель, при этом сам страдаю. Вы не поймёте, а я слишком сведущ. Корю себя, что в вас не различил Я признаки духовного признанья. Как жаль, что вас любовью приручил. Я ухожу. И вот моё прощанье. Не стоит вам печалиться, мой друг. Пусть ваш рассудок памятью храним Найдет себе семейный узкий круг. Я оставляю вас засим.       О, как размашисто и твёрдо стояла моя подпись! Как уверенно я сбежал тогда из родного дома, выслав письмо своему старому другу, чтобы он приезжал скорее принять имение на себя. Вы скажете, что мой стих был более похож на издёвку, но я тогда вспомнил Евгения Онегина, совсем забыв, как страдала Татьяна. Я был исполнен гордости, что не стал мучить друга и ушёл вовремя. Я забыл, как страдал потом Онегин...       С той поры прошёл ровно месяц, и я каждый день жалею, что бросил тогда имение. Мне кажется, что из всех людей на планете, я сейчас самый глупый. Я хотел бы вернуть всё назад, но не могу. Хочу, чтобы общественность знала все детали этой мрачной моей истории. Неделю назад мне пришло письмо, что Антон повесился на том же дубе, что и девушка. Я воспринял этот удар болезненно, и всё что мне осталось от покойника это эти строки. Я вас любил. Любовь ещё быть может Не полностью повисла на суку. Ваш голос по ночам меня тревожит, А вы в Париже ищите жену. К чему мне ваши глупые слова? Я был готов принять вас молчаливым. А ты готов был не губить меня? Ты – трус! Ты – трус! Ты мне противен. Прошу приди, мой вечный ангел, Как ты когда-то к нам пришёл… Я сохранил бы нашу тайну, Но ты ведь бегство предпочёл.

Сегодня 3 ноября 1852 года. Я, Арсений Попов Сергеевич, прошу общественность не винить бедного крепостного Антона *** *** в любви к своему помещику, а также кого-либо в моей смерти. Я умираю в здравом сознании и разрешаю публикацию этих материалов. Имение завещаю Сергею Матвиенко Борисовичу.

И раздался в ночи громкий выстрел…