Рассветы

Яманами знает, что Хиджиката не умеет слушать, знает об этом так хорошо, что не может скрыть разочарования, когда его не допускают к допросу, приходится шпионить за своими. — У Вас длинные уши? — полушутя бросает Нагакура, заметив, что второй замкомандира слишком уж невзначай прислонился к стене пристройки. Рука привычно тянется вверх — неужели заметно? Лёгкая вибрация морока и прикосновения к заострённому кончику уха успокаивают. Становится как-то неловко и в то же время забавно, но где-то в глубине тёмного помещения слышится неясный звук. Отвлекая, он прокатывается чередой неровных шагов, распахивается дверь, а пальцы перекидывают сразу две бусины, Тара сегодня не очень-то к нему благосклонна. Хиджиката недоволен и зол, разговор получается бесформенным и скупым, но его достаточно, чтобы погрузить казармы в лёгкую тревожность. Начинаются быстрые сборы, более-менее здоровым спешно выдаётся форма, так и не успевшая обсохнуть после стирки. А те, кто, как выражается командир, ещё успеют, даже не перешёптываются, момент ответственности действует на всех лучше, чем самый злой окрик. На вопросительный взгляд Кондо пожимает плечами, их с Яманами подозрение, что Чошу помогает скрываться не только ловкость рук и хороший шпионаж, не находит своего подтверждения. Но и отрицания не находит, оптимистично думает Яманами, просчитывая маршрут поиска. Где-то посередине, но так, чтобы оба возможных варианта были в равной доступности. Вариантов, конечно, далеко не два, кто-то из рядовых предполагает, что Мацуна-я тоже вполне бы подошла в качестве места встречи, но когда что-то привычное даёт несколько осечек, на это стоит обратить внимание. Яманами уходит в ночь, крепко сжимая в ладони две непривычно холодные бусины. Постепенно в шипении ветра и лёгком шелесте шагов растворяется последний отзвук казарменной жизни, дышать становится как будто легче. В насквозь пропахшем нечистью городе совершенно невозможно ориентироваться на слух или зрение. Мелкие храмы, полуразрушенные дома и даже некоторые участки дорог до сих пор хранят резкие, выбивающие слезу, отпечатки особо сильных тварей, и только многолетние чутьё может заставить остановиться, но его ощущения пусты и тяжелы, как мокрая вата. Улица разветвляется, скрадывая все намеченные ориентиры в прожорливой пасти перестройки: там, где по плану должна быть рамэнная, лежит груда досок, такая же груда прячется чуть левее, на карте это место было отмечено как колодец. Небо безмолвно смотрит на старинный город, пряча звёздные пальцы в туманное хаори ночи, наверное, ему тоже холодно. Боги, как же здесь холодно, и ни души. Яманами неуверенно поворачивает направо, не сразу замечая, что идёт в тупик, делает ещё с десяток шагов, и только тогда в отблеске одинокого висящего фонаря различает стену, под стеной что-то шевелится. Он смотрит на фигуру, затаившуюся подальше от слабого света, впечатления спутанные, из груди к животу расползается страх. Страх из тех, что постепенно проникает внутрь и становятся навязчивой идеей, фальшивый, инородный, но жутко прилипчивый, и смотреть в одну точку становится почему-то трудно, ткани воздуха расслаиваются, раздваивая тёмно-серые оттенки окружения. А фигура, что фигура, мало ли в городе сумасшедших, а этот просто сидит на дзабутоне посреди улицы и что-то чертит. Вокруг усыпляюще медленно растекается спокойствие, Яманами делает шаг назад, чтобы, как подсказывает другой, более рассудительный он, бежать, чтобы обволакивающий туман не зацепил его, и спотыкается. Доли мгновения хватает заметить нервно дёрнувшийся хвост, как только зрение ловит мимолётное движение, все иллюзии пропадают. Рука хватается за пустоту на поясе, Тара сегодня действительно неблагосклонна к нему. Яманами смотрит на бесполезный сейчас запечатанный клинок, и невесело думает, насколько не по-самурайски будет огреть незнакомца этим самым клинком по голове, ножны тяжёлые, может и сработать. — Форма — кицунэ, — негромко говорит он, привлекая к себе внимание. Кицунэ нарочито небрежно разворачивается, ловким движением опирается на палку, которой чертил, взмахивает ей как шинаем и замирает, становится ясно, что противник тоже безоружен, или, как было бы правильнее выразится: недостаточно вооружён. Палка совсем обыкновенная, обломок ветки то ли кедра, то ли сосны, даже не облагороженный, вряд ли долго выстоит против окованных в древнюю сталь ножен. Яманами делает шаг назад, находя опору. Свет наконец падает на лицо противника, и удивление сложно сдержать. На своём веку Яманами встречал немало прекрасных, ужасных, забавных или даже божественных образов, поэтому был готов ко многому, но не к тому, что на него будет спокойно смотреть мужчина-ровесник, настолько обычный, что хочется сморгнуть. У Яманами плохая память на лица, и иногда приходится перерисовывать ориентировки, запоминая детали движениями рук, но сейчас ему почему-то кажется, что именно эти черты впитывались в него сегодняшним утром. Он не уверен, что стоящий перед ним человек именно Кацура Когоро, неуловимый Кацура, хитрый преступник Кацура, совсем неуверен, и разве может случай быть настолько насмешливым? Они стоят так некоторое время, сделать движение — выбор не решимости, а злости, этого чувства нет в душе ни у одного из них. Кицунэ первым опускает импровизированный шинай, его движения неприятно плавные, поворот головы замедлен, его можно разбить на сотню почти одинаковых картинок, от этого кружится голова. Кицунэ смотрит на землю, где, должно быть, остались его рисунки, хвост недовольно подёргивается, и хвост — единственное, что отличает кицунэ от обычного, невероятно обычного человека. Пока противник всматривается в еле различимые канджи, Яманами пытается сопоставить ощущения с тем, что он видел, не замечая, что произносит имена в слух. — Ивасаки Кинджо, Рёта Собэй, Ёшида Тоши-как-то там… — после каждого имени по кончикам пальцев бегут неровные изгибы ртов, уголки глаз, жирные пятна, потому что кто-то, наверное Гэн-сан, толкнул под руку, снова изгибы. — Нет, не они. В ответ на слова, две бусины, он до сих пор сжимает эти проклятые чётки, выскальзывают из пальцев, а желание рассмотреть поближе становится таким же навязчивым, каким недавно был страх, Яманами не вовремя вспоминает, что по-хорошему сейчас нужно начать разговор, чтобы выяснить Суть и Первопричину, но относится ли незнакомец к простой нечисти, с которой он привык иметь дело? Аякаши или же истинный ёкай, может, мононокэ? Клинок запоздало щёлкает, выдвигаясь на треть сяку, блестящая полоска стали маячит навязчивым предупреждением, тусклый свет фонаря беспомощно долбится о зеркальную поверхность, разбиваясь на сотни игольчатых искр, это зрелище завораживает. — Тошимаро мёртв, — глухой голос выводит из задумчивости. Яманами внутренне сжимается, выражение лица кицунэ такое же, как было у Хиджикаты, когда пришла весь о смерти Аюму, как было, наверное, у него самого в ночь убийства Серизавы. Тёмный всплеск всепоглощающей вины расползается по радужке, смотреть в глаза становится физически больно, и словно бы чувствуя это, кицунэ поднимает голову. Из ниоткуда выползает луна, она охватывает своим светом сразу всё, топя глухие улицы своей призрачностью, при свете становится видно, что незнакомец всё-таки чуть больше зверь, чем казалось раньше, серебристая шерсть на кончиках длинных ушей подёргивается в безветренной духоте, а когти, не замеченные раньше, поблёскивают иглами. Черты становятся чётче, сейчас Яманами запросто мог бы поставить свой вакидзаши на то, что встретил именно неуловимую тень Чошу, а катану на то, что именно благодаря этому существу мятежникам удавалось так долго скрываться, только тупиковый переулок оказывается пуст. А где-то вдали слышится шум десятка бегущих людей. Предчувствие говорит Яманами, что в эту неправдоподобно холодную ночь Шинсенгуми победили.