Свидание в тринадцатом веке

      Заходит тихо, ключами не гремя. В кабинете Влада запах тяжкий и затхлый, как в сырых подземельях. Но здесь они всегда оставались друг для друга чем-то понятым, кем-то родным. Полночь тихо присоединялась к ним, как к братьям от небосвода оторванным, как они посмеивались над всем, что вменяли им и переставали казаться себе чем-то сверхъестественным и святым. Старели, горели, догорали.       Сейчас же здесь действительно поселилась старость.       — Задержался у западных. Ничего?       — Ничего.       Сядет на диван, ногу на ногу закинет, постарается не дышать. Ноэ не любит его кабинет. Здесь слишком много старых вещей, пыльных книг, фотографий, запечатлевших неприличное количество прожитых лет. На одной из них Лайя: красивая, счастливая, рукой из пленки машет – передает привет. Как же быстро идет человеческий год. И сколько не проси, не вымаливай у господ, никто не даст больше положенного: сколько отмерят — столько дано. В тихой гавани памяти — цунами соленых вод. Что же это за сила его носила и не спасла.       — К Лео в гости зайди. У него, вроде как, юбилей.       Пока болтовня его усыпляет и деревья подымают вой, Ноэ закроет глаза, растворяясь в омуте – нет толку привыкать к воде, когда ныряешь с головой.       Домик с садом на границе Флоренции вновь примет своего родного. Вот, его величайшая из наград, позади оставить свой личный ад, остановить время, сбросить имя, прийти к той, что давно мила и увидеть взаимность в ее глазах.       Он остановится в прихожей, чувствуя пион и жасмин. Впитать — и все унести под кожей. Чтоб хватило, как пловцу воздуха, в заплыве на сотню лет. Он не прожил и дня без нее, не протянет и ночи. А она стоит на кухне, чай разливает в кружки, без мелкой дрожи в пальцах рук, ведь каждый ее жест отточен, выверен, отыгран без всяких запинок и многоточий.       Он бы смотрел век на нее, но вскоре Лайя почувствует его взгляд, обернется, подбежит, в объятия бросится и руки на шее сомкнет.       — Скучала. Сильно. Боялась, не придешь, — признается откровенно, ничего не прося взамен. Будет смотреть на него своими большими и чистыми глазами, как у новорожденного олененка, доверяющего всем вокруг.       — Я тоже скучаю, — гладит ее по щеке, некогда разукрашенную глубокими морщинами, а сейчас снова по-юношески гладкую.       Как хорошо, что погода в капсуле не меняется с настроением. Иначе бы у порога разлились бы лужи скорби, а на его белых кедах – слякоть. Когда-то Влад прознал о его зависимости и заставил поклясться самому себе: «Я не вернусь». В ту же ночь он сжал ее в объятиях, крепко целуя и постоянно неловко кашлял, вместо того чтоб плакать, не чувствуя под пальцами проклятый пульс.       Где-то далеко его уколет совесть: «Ты действительно не должен был приходить». Он рассмеется — не почувствовал, смотря, как она расцветает от его слов. И снова заговорит, неважное рассказывая, раз уж так мил.       И пальцы с ним переплетя, потащит его качаться в сад, где цветочная лоза вьется у веревочных ножек, постоянно их шевеля вперед-назад. Уместится на его коленях, не краснея, не дрожа. Опять будет смотреть на него прямо, нагло, в упор, не отводя взгляд, лишь крепче прижимаясь к нему.       — Чтоб равновесие не потерять, — и улыбнется ласково, предрекая его судьбу.       Она его первая, мучительная и сладкая мысль по утрам. Как ее вынести, вымести, выместить? Он никогда не видел существа прекрасней, а она забрала его чувство кем-то любимости, заставляя задыхаться и читать по губам: «Тебе дорого: смерть за грамм». Только, почему-то, не предупредила, что ныне любая доза будет для него горька, нарезана временем любовь его ломтиками острыми. Специально для тех, кто рожден монстрами: вместо пиона и жасмина — запах могильной земли и терпкого табака.       Его горькая улыбка не спугнет ее, и прильнув к его губам Лайя вновь вернет его себе, упругими нитями, стянувшими их давно. Волосы на затылке пальцами переберет, дрожать его заставляя. Давай, милая, ты уже знаешь, что будет дальше. Притягивает к себе ближе, чуть покусывая губу и тихо вздыхает в поцелуе. А впрочем, ей лет-то двадцать, в груди пожар, и он рад вновь гореть с ней, раз уж она ждет от него искру.       Сжимает руками талию сильно и не сдержась, роняет на траву. Поцелуй распадается, чуть покалывая губу. Он нависнет над ней тучею, они столкнутся взглядами, сильно, как никогда, его затянут эти чистые карие глаза, чей взор прозрачен, как коньяк, и сладок, как карамель. Запах земли перебьют цветы. Он любит ее лет пятьдесят уже и все еще томим ранимой нежностью трикстера.       Поэтому целует ее крепко, то в губы, то в щеку, то в шею, пока она его плечи сжимает, мнет дорогую ткань пиджака и поддается, тихо постанывая в его руках. Теплая, ласковая, морочащая, мучащая. Время — знаток, стратег тыловых атак, оставь же его любовь в покое, что она натворила, что ты с ней так. Ты — самый сильный яд, самый первый крик и предсмертный стон. Но это Ноэ гореть в самовозведенном аду, где каждый кирпич и камень его плоть, где он строитель, архитектор, дизайнер и художник, пишущий картины со своих воспоминаний, пока Данте Алигьери считает круги.       Она возьмет его лицо в свои руки, мягкими пальцами гладя мочки ушей, посмотрит в его глаза так преданно и нежно, поцелует сейчас, наверное…       Все воспоминания клеймом запекаются на груди.       — Тебе так больно, милый. Пожалей себя. Не губи себя. Пощади.       Ее плач сменяется на голос чей-то в дали. Выдуманный мир растворяется, плывет, растягивается, реальный рвет завесу туманную. Он хочет напоследок обнять, завести за ухо прядь, уже не успев признаться, что она одна сплошная червоточина из «Я боюсь тебя потерять». Но любовь его не убивает — пускает корни в височной доле, сознании, нервной системе и муки длит, парализует ритм жизни, лишает воли и гибнет с той, которую спасти соблаговолит. Этот сад — последний его день, запертый в банке с воспоминаниями, мелочью и примерно с тремя с половиной тысячами суток. Этот кабинет — его скука, его реальность с вычурными статуэтками, запылившимися чуток.       — Слышишь, что я говорю, Ноэ? — вопрошает строго, в своей хладной манере князя. Кинув взгляд через плечо и продолжая расставлять по местам толстые и старые фолианты.       Ноэ промычал в ответ, не открывая глаз.       — Так вот. Милли я цветов уже заказал. Лео подаришь вино. Восемьдесят лет все же. А внукам отдай львят. Только забрать их не забудь.       Разрывая сознания на части, деля свой мозг на две ложи, будто для мальчиков, засыпающих в позе ложек. Тяжко воздух втягивать и молить, чтоб вернуться в их тихий сад самой важной весточкой, самой точной пулею, самой быстрой из неотложек.       — И к Лайе на кладбище зайди тоже. У нее, вроде как, юбилей.