Сторона бесконечной благодати

Он приходил каждый вечер. Целовал в лоб, мягко улыбался и смотрел с безграничной нежностью. Касался руки, сжимал тонкие, бледные пальцы и ждал, когда его сожмут в ответ. Ждал. Надеялся. Молился. Но единственное божество, что было рядом и слышало – сидящий внутри Арахабаки, проявляющийся в алых узорах на коже и неконтролируемой ярости. А ему молиться было бесполезно. Но Чуя продолжал держать внутри надежду, всеми силами вытесняющую отчаяние. Сидел рядом, смотрел на Акутагаву и слушал пиликанье аппаратов. Прижимая руку к груди, ловил под тугими бинтами ровное биение сердца и молился, чтобы оно не замерло. Рюноскэ Акутагава находился в коме вот уже три месяца. После серьёзного ранения на одном из своих первых заданий, он был срочно доставлен в госпиталь портовой мафии. Врачи боролись за его жизнь много часов, провели несколько операций. Всё это время Чуя яростно сражался, стирая с лица земли тех, кто посмел навредить человеку, что был для Накахары дороже всего. Чужая кровь на руках помогала отвлечься от мыслей о том, что Чуя может его потерять. Думая о тех, кого убивает, он будто отправлял на задний план человека на операционном столе. Вернёт – потеряет себя. Узнав о том, что Акутагава впал в кому, он чуть ни выпустил на волю Арахабаки, способного в одно мгновенье разрушить штаб. Но одно удержало – понимание, что Акутагава жив. Не пока что, а всё ещё. Хвала богам, жив. Чуя был рядом каждую свободную минуту: выполнял задания быстрее обычного, отбрасывал прочь любые церемонии на переговорах, устранял цели прежде, чем они успевали его заметить. Он рвался к тому, кто мог в любой момент открыть глаза. А Чуя ждал этого. Ждал. Надеялся. Молился. Представлял, как Рюноскэ открывает глаза, делает глубокий вдох и, видя рядом Накахару, улыбается. И от этой улыбки, доступной сейчас лишь в воображении, становилось и тепло, и одновременно с этим очень больно. Потому что воспоминания – это всё, что у Чуи есть. Он твердил себе «есть, есть, есть», каждый раз боясь услышать голос Арахабаки и жуткое «осталось». А Чуя так хотел вновь увидеть его улыбку. Казалось, Акутагава вовсе не умел улыбаться. Простое движение мышц, которое многим давалось само собой, без каких-либо усилий. У Акутагавы же с этим были проблемы. Он или не хотел так явно показывать, что иногда испытывает положительные эмоции, или же привык быть либо угрюмым, либо абсолютно спокойным. Но Рюноскэ умел. И улыбался пусть редко, но искренне, ярко и незабываемо. Чуя был единственным, кто увидел это и оказался пораженным в мгновенье ока. И не захотел ни с кем делиться тем теплом, что поселилось в душе. Не хотел делиться. Не хотел терять. Потому тянулся к Рюноскэ каждую секунду. Вдыхал ароматы зелёного чая. Ловил редкие, мягкие взгляды. Кутался в объятья тонких, едва заметно дрожащих рук. И всё сильнее влюблялся. Они теряли друг друга в буднях. Заполненные мелкими и крупными делами, те создавали прочную стену. И находили в вечерней тишине четырёх стен, где единственным звуком было дыхание в унисон. Живя на тёмной стороне Йокогамы, они вытягивали друг друга на свет. Заполняли пустоту, вдыхали жизнь, когда всё вокруг под давлением хаоса начинало превращаться в пыль. Теперь же Чуя возвращался в давящую беззвучностью квартиру, ступал по стеклу разбитого зеркала, на короткие секунды разорвавшего ненавистную тишину, и смеялся. Смеялся до хрипоты, понимая, что не может ничего исправить. А потом шёл в одну из палат госпиталя и ждал, когда жизнь восстановится. Три месяца он жил от визита до визита. Дышал воздухом, пропитанным запахом медикаментов. Слушал ровное биение сердца Рюноскэ. Смотрел, как медленно поднимается и опускается грудная клетка. Чуя не видел ничего и никого, кроме Акутагавы. Держал за руку, гладил пальцы и мечтал вновь заглянуть в обращенные к нему глаза. – Просыпайся, черт тебя возьми! Просыпайся… Пожалуйста... *** Акутагава потерял желание спать. С того дня, как острые штыри проткнули его насквозь, всё стало слишком бессмысленным и бесполезным. Стоя у стены, пока люди в белых одеждах останавливали кровотечение и залечивали физические раны, Рюноскэ думает о Чуе. О том, как он нервничает, когда что-то идёт не так. Как переживает из-за любой раны, даже самой незначительной. «Проклятье! Будь осторожнее». Как довольно ухмыляется, прикладывая лёд к разбитым костяшкам – отомстил Дазаю за пощёчину. Смеётся над отчётами подчинённых, когда те не справляются с заданиями из-за лотерейного билета с числом «9». Покупает яркие браслеты и, складывая в ящик, забывает об их существовании до следующей покупки. Как… Акутагава думает о сотнях мелочей, связанных с Чуей, и переставляет на полку выше, чем желание получить признание наставника. Ещё он думает и о самом Дазае, который наверняка разозлится – ученик провалил операцию и чуть ни умер. Абсолютно бесполезное существо. Думает, и сердце его замирает, подавляя несколько ударов. Почти смерть. Но он умирать не хочет. Не тогда, когда жизнь почти прекрасна. Когда всё, что её отравляет – это борьба за существование и желание доказать, что чего-то достоин. Хотя бы чего-то. Хотя бы Чуи. Акутагава каждый день смотрит в зеркало и пытается понять, почему так получилось. Когда он успел наступить на горло своим принципам и сделать что-то настолько доброе, что мир в благодарность вручил ему Чую. «Вселенная дала сбой». Рюноскэ смеётся над собой. Смеётся жестоко и сам это прекрасно понимает. Потому что позволил другим вбить себе в голову отвратительную мысль, с которой слишком легко согласился. Он ничего не достоин. Ни счастья, ни доброго слова, ни спокойной жизнь. Ни жизни вообще. Чуя же с удивительным упорством эту мысль из его головы вытравливал. Твердил: «Достоин». Убеждал: «Нужен». И злился до пробуждения «порчи», если кто-то говорил, что это не так. Смягчал взглядами, успокаивал прикосновениями, веселил сотнями историй, лечил душу объятиями. Акутагава продолжал сомневаться, но уже шатко. Корил себя за доверие и боялся его потерять. Доверие, тепло, любовь. Сейчас же он терял жизнь, но не испытывал никакого страха. Просто, потому что не она была тем, что имело для него цену. Последняя операция прошла, а Рюноскэ всё ещё смотрел на себя со стороны. Под белым одеялом, в трубках, подключённого к раздражающе пищащему аппарату. Смотрел и ненавидел. За слабость, из-за которой не может вернуться. За бесполезность – простое дело, и то не выполнил. И за то, что заставил Чую волноваться. Он влетел в палату как вихрь и был похож на привидение – даже бледнее Рюноскэ. Акутагава впервые увидел, как Чуя плачет. Не сжимает зубы, не хмурится, не трёт яростно щёки. Просто плачет, отбросив опасения, что его увидят вот таким. От беспомощности и страха. Тихим шёпотом просит прощения и влажной рукой касается прохладного запястья. Нащупывает пульс и вздыхает с каплей облегчения – хотел убедится сам, почувствовать. Акутагава стоит рядом и проводит невесомыми пальцами по голове. Ему бы и самому заплакать, только слёз нет. Сейчас он не может ничего: ни обнять, ни успокоить, ни ответить на его просьбу. «Ты в этом не виноват». Но Чуя не слышит. А если бы и услышал, то подумал, что сходит с ума, и тогда всё бы стало ещё хуже. Рюноскэ не желает ему такого, потому и радуется, что до Накахары его слова не доходят. Чуя уходит глубокой ночью, а Рюноскэ идёт бродить по госпиталю. У него есть радиус в несколько метров – по две палаты в обе стороны, дальше становится плохо. Слева – двое из тех, кто был с ним на задании. Один в сознании, второй в том же состоянии, что и сам Акутагава. Сидит, забившись в угол, смотрит на своё тело и раскачивается, словно уже умом тронулся. Увидев Рюноскэ – вздрогнул и разрыдался, продолжая качаться. А Акутагава подумал: сколько у него осталось времени, прежде чем настигнет безумие? В следующей палате пусто. Напротив – несколько спящих и один только что умерший. По правой стороне по одному человеку в палате. Живые, спящие. Акутагава не любил долгие разговоры, особенно с людьми, которые ничего не значили для него. Но в этот момент почувствовал лёгкую грусть и одиночество. Единственный человек, с которым он мог перекинуться парой слов, находился не в том состоянии и боялся Акутагавы как всепоглощающего пламени. Рюноскэ всё понимал и не винил его, но всё же это огорчало. Сутками напролёт он ходил из стороны в сторону, сидел на стуле напротив постели и смотрел на Чую, приходящего каждый вечер. От его нежных взглядов становилось больно, но Акутагава не отводил глаз, продолжая всматриваться в любимые черты, словно боялся, что со временем образ Чуи сотрется из памяти. Что, если он очнется, то увидит перед собой совершенно незнакомого человека. Акутагава ходил вокруг, желая запечатлеть в фантомной памяти каждую деталь. Чувствовал себя глупым параноиком, но не мог остановиться. Словно что-то внутри пыталось убедить его – потеряешь. Чую терять не хотелось. Как часть жизни, важную деталь, без которой Акутагавы просто не станет. Сидя перед ним на полу, Рюноскэ касался кончиками пальцев острых скул, гладкой кожи, мягких губ. Не чувствовал ничего, кроме грусти, от того, что не может коснуться по-настоящему, но продолжал водить бесплотными пальцами по воздуху. А Чуя тяжело вздыхал, но продолжал улыбаться и рассказывать о миссиях. – Боссу одна тварь дорогу перешла. Пришлось разобраться. Он по вечерам в одном парке гуляет. Людей там мало, так что никто лишний не пострадал. Он замолчал, уставившись в одну точку, будто думая о чём-то. Словно не зная, стоит ли об этом говорить. Пока Чуя находился в раздумьях, Акутагава прорисовывал в голове голубые, как чистое небо, глаза. – Он виновен в том, что тот склад взлетел на воздух. Он разлучил нас. И я был вдвойне рад с ним разделаться. На этих словах Акутагава замер с занесенной вверх рукой, а Чуя усмехнулся. Злая усмешка победителя в жестоком сражении. В их отношениях она мелькала, лишь когда Накахара мстил за Рюноскэ. В такие моменты Акутагава чувствовал себя странно, будто его слабость выделяли в глазах других, но делали это из добрых побуждений. Это и злило, и радовало одновременно. Чуя всегда защищал его и делал это с ненавистью ко всему миру, словно в минуты мести полностью отдавал себя в лапы Арахабаки. И очень часто Рюноскэ думал, что так оно и есть, и боялся сильнее, чем любил. Просто Арахабаки – это уже не Чуя. «Ты же Чуя, да?» – спросил Акутагава, надеясь на молчание. Ведь, если это не сон, и он на самом деле бродит рядом со своим полуживым телом, ответ ему дать сможет лишь сидящее внутри божество. Да, оно не разлилось узорами по телу, не изменило голубые глаза на бездушные кровавые омуты. Но кто знает, на что ещё способен Арахабаки? Но Чуя молчал, продолжая смотреть на бледное лицо Акутагавы и поглаживать подушечками пальцев прохладную кожу руки. Он думал о том, как подавить рвущиеся из глаз слезы, и не нашёл способа лучше, чем история мести за дорогого человека – она доставляла ни с чем не сравнимое удовольствие. К сожалению, ей до желанных прикосновений было ещё очень далеко. – Хэй, – тихо сказал Чуя, опустив голову, – ты же уже скоро проснёшься, да? Он смотрел прямо на сидящего перед ним Рюноскэ, почти в глаза. Но всё же это не был тот контакт, который мог бы в прямом смысле свести с ума. Взгляд в пустоту, которая была чуть меньше, чем кажется. Акутагава опустил руки, глядя в невидящие его глаза. «Конечно. Очень скоро», – успокаивал он, скорее, самого себя, чем тянущуюся к нему душу Накахары. Потому что врачи не давали никаких прогнозов, а Акутагава очень хотел вернуться. Время тянулось бесконечным, непрерывным потоком. Акутагава не спал. Наблюдая за тем, как работают приборы, как редкие визитеры приходят с целью проверить «жив он или уже нет», он потерял счёт дням. Впрочем, если вспомнить, сколько раз приходил Чуя, то прошло девяносто четыре дня. В последние дни Накахара был переполнен злостью и отчаянием, словно уже не верил в то, что Рюноскэ очнется. Он и сам потерял всякую надежду на выздоровление. Стоя у изголовья кровати, Акутагава слабо усмехался. «Ты уж прости, что не оправдал ожиданий. Видимо, моя слабость сильнее любви к тебе. Хах, слабость сильнее… Какая ирония». Рюноскэ никогда не любил никого, кроме сестры. Ни родителей, о которых забыл уже очень давно. Ни детей, чьи расстрелянные тела были похоронены под грудой обломков. Ни странную девушку, что бегала за ним хвостом и постоянно краснела. Ни уж тем более Дазая, который хоть и помог ему полтора года назад, но знатно портил жизнь. И все попытки Акутагавы заполучить его признание – лишь желание доказать, что он чего-то достоин. Ну и капля уважения. Чуя же был словно подарок свыше. Чудо, о котором Акутагава не смел и мечтать. Не требовал беспрекословного подчинения, не унижал у всех на глазах, принимал за равного, искренне беспокоился, думал о чувствах Рюноскэ, обнажал свои. Дарил время и покой, спрашивал о мечтах и желаниях и воплощал в реальность. И никогда не лгал. Акутагава ценил в людях честность и это, пожалуй, стало главной причиной того, что он так быстро доверился Чуе. В бою, в отношениях. Он доверил ему собственную жизнь и, когда Накахара неожиданно произнёс непривычное для Рюноскэ «люблю» – отдал всего себя. Наверное, если бы Чуя принёс ему стакан воды и сказал, что он исцелит от всех болезней, Акутагава поверил бы и выпил его, прекрасно понимая, что это обычная вода. «Если простая вода может исцелить тело, пуля исцелит сердце». Он принял бы и её, если бы она могла облегчить им жизни. Чуя перестал бы надеяться и ждать, а Акутагава… Акутагава часто думал о том, когда настанет момент безумия. Когда он так же, как и умерший сосед, будет раскачиваться из стороны в сторону и безостановочно плакать. Этот момент настал на сотый визит. «Уходи», – бросил только что вошедшему Чуе. Неуслышанный, он бросился вперёд и закричал ему в самое ухо: «Уходи! Пошёл прочь!» Чуя сел на стул и привычно взял Рюноскэ за руку. От прикосновений к собственному телу, которые не может почувствовать, Акутагава чуть ни взревел. Но безумие его проявлялось иначе: он засмеялся и, развернувшись к Чуе спиной, запрыгнул на кровать. «Я же не проснусь. Чуя, я не проснусь. Хватит сюда приходить». – Я люблю тебя. – Раздалось за спиной, но Рюноскэ не обернулся. Какой смысл, когда обращаются не к тому, кто может услышать. – И я буду рядом до тех пор, пока твоё сердце бьётся. Акутагава сжимал кулаки, смотря на своё неподвижное лицо. Если бы Чуя знал. Если бы он только знал, что происходит с душой Рюноскэ, пока тело спит спокойно долгим сном. Он хотел очнуться. В мгновенье ока, прямо сейчас. Хотел точно так же, как и сгинуть с этого света. Свет или бесконечная тьма. Что бы ждало его на той стороне? Рюноскэ не самоубийца, вовсе нет. Такого в него Дазаю заложить не удалось. Он устал. Сошёл с ума. Запертый на одном месте без возможности поговорить с тем, кого безгранично любит. Захлебнувшийся временем, отданным на убивающее одиночество. Он слушал своё сердце и жаждал изменить его ритм. «Сердце». Отчаянный шаг, ведущий в неизвестность. Оставить черту позади, разорвать свой предел и узнать, что случится. Акутагава спрыгнул с кровати и бросился прочь из палаты. По коридору, мимо первой, второй, третьей. Он ощущал, как сил становится меньше, как в груди сдавливает тисками, но продолжал идти дальше. Надеясь, что на этом всё закончится. *** Чуя терял его. Говоря о любви, о сердце, которое заполучил с большим трудом, он чувствовал, что теряет его. Просыпаясь от собственных криков, Накахара боялся, что смерть Рюноскэ из его кошмаров станет реальной. Сбрасывал пелену сна и шёл к приоткрытому окну, в которое ночной ветер забрасывал свежесть моря. В палате что-то изменилось, Чуя даже не сразу понял что. Смотрел, но не видел. Прислушался. Сердце. Сердце, что всё это время билось так ровно и спокойно, дало сбой. Пиликанье прибора сначала зачастило, а затем превратилось в длинный писк. Сердце Рюноскэ остановилось. Чуя смотрел на монитор и задыхался. Внутри резко всё оборвалось, образовывая пустоту. В миг всё изменилось, исчезло безвозвратно то, что было дороже всего на свете. Собственное сердце разрывалось на части от мгновенно осознанной потери. Чуя не бросался на бездыханное тело, которое окружили медики, не содрогался от рыданий, хотя горькие слезы застилали глаза. Он словно застыл во времени, наблюдая за мелькающим перед взором как в замедленной съёмке. Врачи что-то кричали, выбегали из палаты и возвращались обратно, пытались привести его в чувства. Но Чуя не видел ничего, кроме размытых очертаний кровати и тела на ней. Слышал лишь неразборчивые голоса и протяжный писк. Писк оборвался, и Чуя сделал шаг назад, падая на стул. И раздался вновь. Короткий, привычный слуху. Потом ещё, и ещё. Суета прекратилась, и он услышал тихий голос. Родной до боли, ожидаемый сотню вечерних визитов. – Чуя… Пришедший с моря ветер проник в приоткрытое окно и колыхнул тонкие занавески. Чуя Накахара проснулся с желанием – быть рядом с любимым человеком до самого последнего удара сердца. Желание исполнилось. Он был с ним в тот момент, когда юное сердце остановилось. И услышал, как оно забилось вновь. И случилось то, чего он ждал, во что верил и на что молился сотню визитов. Впервые за долгие месяцы Рюноскэ Акутагава открыл глаза.