Hallelujah

      Они развалились за столом, которого вообще-то, по словам Скотти, не существует. Тем, за которым он и Ухура играют в покер каждый вечер четверга, спрятанным в недрах инженерного отсека, куда заходят только очень смелые или очень глупые. Будучи немного и тем, и другим, Джим опрометчиво убедил Боунса присоединиться к ним одной тихой ночью восемь месяцев назад, и с тех пор присоединяться к паре членов экипажа после беспокойных смен стало традицией.              Наблюдая за своим давним другом, сидящим напротив, Джим только сейчас начинал понимать, что все еще были вещи, которых он не знал о Боунсе. Важные вещи. Например, где, блять, он научился так считать карты и мог ли он научить его этому скиллу.              – Какого хера, Боунс, ты жульничал.              – Нет. Ты просто злишься, потому что это первая неделя за месяцы, когда ты не выиграл. – Боунс ухмыльнулся ему, лениво опрокидывая стакан, допивая остатки Саурианского бренди; если бы Джим был ответственным капитаном, он бы приказал Скотти выбросить контрабанду, но для особенных случаев… что ж, все мы не лишены пороков.              – Где ты вообще этому научился? Это все Чехов, не так ли? Я знал, что он слишком уж неправдоподобно невинный. – Джим посмотрел на свой стакан, сердито глядя на пустое дно, как будто он заполнился бы силой мысли.              – Ты поверишь, если я скажу, что так папа учил меня математике? – смех Боунса окатывает его от макушки и до кончиков пальцев на ногах. Боже, он влюблен по уши. Джим гордится тем, что спустя три года проживания в одной комнате в академии, еще двух на борту одного корабля и полудесятка медосмотров, санкционированных Звездным флотом, Боунс все еще его не раскусил. Он лжец, вот кто он, но пока у них есть такие ночи, Джим обманывает сам себя, говоря, что это не имеет значения. Он может довольствоваться малым.              Джим поднимается на ноги, обходя стол и предлагая Боунсу руку. Это совсем необязательно, ни один из них не выпил больше пары бокалов, но Боунс слишком джентльмен, чтобы отказаться, а Джиму это слишком сильно нужно, чтобы упустить возможность украсть лишнее прикосновение. Боунс дружески пихает его плечом, когда они идут по коридору, задумчивая улыбка блуждает на его губах.              – Полагаю, это рабочий метод.              – Немного нестандартный, да, но эффективный. Не было ни одного ребенка, который так же сильно жаждал сесть и заниматься сложением, – соглашается Боунс, удовлетворенно хмыкая.              Джим знает это настроение, хоть и не видел его целую вечность; после многих лет дружбы ему знакома каждая грань Леонарда Маккоя, и Джим с уверенностью может сказать, что такие ностальгические настроения – его любимые. Это один из немногих случаев, когда в Боунсе проглядывается что-то от того человека, которым он был до того, как в вербовочном пункте беспомощное отчаянье заставило его отказаться от жизни. Это одна из ночей, когда он готов показать свои уязвимые места – лишь ненадолго, лишь хорошему другу, но Джим почему-то знает, что такой Боунс – наиболее искренний, и для него большая честь – быть одним из немногих, кому довелось видеть Боунса вне его медицинской ипостаси.              – Ты собираешься проводить меня до моей каюты, Боунс? – ухмыляется Джим, только сейчас понимая, что их руки все еще переплетены, а он и не заметил. Блять. Он отпускает руку Боунса, резко, словно обжигающую плазму, и скрывает свое смущение за кашлем – он не видит, как Леонард хмурится, короткая вспышка боли в уголке его рта. К тому времени, как он поворачивается обратно, Боунс собран, немного подавленнее, чем секундой ранее, немного настороженнее, но Джим не знает, что могло стать причиной эти изменений, кроме врачебных инстинктов Боунса. – Прости, поперхнулся слюнями.              – Очарователен, как и всегда, Джим, – фыркает Боунс, удаляясь от него, как планета, сошедшая с орбиты. Улыбка Джима медленно сползает, он наслаждался теплотой присутствия Боунса и теперь неожиданно стало на пару градусов холоднее, и ему это не нравится. Проверяя границы, Джим снова придвигается ближе, успокаиваясь, когда Боунс не отстраняется.              – Значит, да? Я даже близко достаточно не выпил, а в моем шкафу дожидается бутылка персикового шнапса, которую я, возможно, а возможно и нет, забыл подарить тебе на день рождения.              Окей, ладно, не забыл. Джим гордился своей феноменальной памятью, но он хотел, чтобы этот подарок был между ними, перекликаясь с поздними ночами в академии, когда они смешивали напитки и активно обсирали своих преподавателей.              К тому же, Боунс делал лучший «секс на пляже», который Джиму доводилось пробовать; скорее всего, потому что все еще не мог заказать этот коктейль без того, чтобы покраснеть, и кривой улыбки, которые заставляли всех женщин – и немалое количество мужчин – сшибать друг друга с ног с предложениями помочь. Не то чтобы Боунс замечал. Что вообще должно было произойти, чтобы он заметил?              – Персиковый? Тогда я не могу отказаться, – мягкая улыбка вернулась на его лицо, не лишившись легкого оттенка ностальгии. Они переглянулись – выражения абсолютного взаимопонимания и озорство в голубых и карих глазах.              Да, ради таких моментов Джим и живет, и если это все, что он может получить, то он будет довольствоваться малым. Недостаточно Боунса лучше, чем совсем без него, и Джим не собирается похерить их дружбу, просто потому что его тупое сердце не собирается признавать, что это все, на что он может надеяться.                     Остаток пути они проходят в тишине, или, если быть точнее, Джим проходит в тишине, Боунс же напевает какую-то мелодию, которая кажется Джиму знакомой. К тому времени, как они доходят до его каюты, Джим почти набирается смелости спросить ее название. Это ясный мотив, приставучий и повторяющийся, но он боится нарушить это негласное соглашение между ними. Эти драгоценные минуты хорошего настроения слишком редки, чтобы растрачивать их на простое любопытство.              Боунс входит в капитанскую каюту, будто он там живет, и Джим не может удержаться от смешка над недовольным хмурым взглядом, когда актуаторы не реагируют на его односложное «Свет, сорок процентов».              – Давай я. Свет на тридцать пять процентов, – он бросает Боунсу самодовольную ухмылку. – Первым делом я перепрограммировал ИИ, чтобы он реагировал только на мой голос. Это называется обеспечение безопасности рабочего места.              Маккой фыркает:       – На твое капитанское кресло никто не претендует.              – Видишь ли, это ты так думаешь, но в один прекрасный день руководство захочет повысить меня, и мне пригодятся все эти маленькие хитрости, чтобы остаться.              Боунс направляется прямо к шкафу из синтетического дерева в углу комнаты, с триумфальным видом доставая из него шнапс.              – Тогда выпьем за твое предстоящее адмиралтейство? Я смешаю.              – Ничего не имею против.              Джим идет к кровати, привычно скидывая обувь, и ложится на спину, чтобы насладиться шоу. Боунс будет отрицать до последнего вздоха, но в душе он прирожденный актер; он не может устоять и не продемонстрировать свою ловкость, подбрасывая стаканы, словно они не настолько же хрупкие, как снежинки, наливая алкоголь резким движением запястья – все это настолько пассивно-агрессивное хвастовство, какое поискать. Он даже не колеблется, когда видит Джима, прислонившегося к стене, просто забирается к нему на кровать, аккуратно передавая Джиму его коктейль, и по-свойски устраивается рядом.              – Мы давненько так не собирались. Я скучал по этому, – признается Боунс, поглаживая ободок своего стакана; это действие не задумывается как соблазняющее, но Джим не может оторвать глаз.              Руки Боунса всегда его завораживали; они выглядят очень сильными, но Боунс всегда касается нежно, даже подталкивая членов его экипажа на пару-тройку сантиметров ближе обратно к жизни. Джим сглатывает и отводит взгляд, надеясь, что повышенное внимание осталось незамеченным. Боунс мало что не замечает, но он воспитан джентльменом, поэтому ничего не говорит.              Именно эта проклятая вежливость всегда удерживала Джима от того, чтобы признаться в своих желаниях. Боунс настолько лучше, чем Джим Кирк когда-либо будет, но он ни за что в это не поверит, потому что самоуничижение – его второе имя, когда дело касается чего угодно за пределами медицины. Как кто-то мог отказаться от этого человека, Джим никогда не поймет.              – Ты сегодня ужасно тихий, Джим.              – Просто наслаждаюсь компанией. Тяжелая неделя была.              –Я за это выпью, – он согласовывает свои действия со словами и тяжело вздыхает. – Я думал, этот день никогда не закончится. Помнишь Коулмана? Среднего роста, темные волосы, вечно озадаченное выражение лица?              – Смутно. – Он не помнит. Тяжело смотреть на окружение Боунса, когда сам он находится в поле зрения. Боунс всегда настаивает на том, чтобы самостоятельно лечить любые его травмы, и Джима это вполне устраивает.              – В общем он не туда положил несколько упаковок с вакцинами от Болианской свинки. Мы обнаружили их три часа спустя, он засунул их в холодильник с незадействованным бакпосевом. Парень, может, и талантливый исследователь, но я лучше сдохну, чем позволю ему приблизиться ко мне с гипо.              Джим хихикает, все еще немного зачарованный блеском глаз Боунса.              – Я тебе верю. Но у меня есть история, которая переплюнет твою. – Он хитро улыбается, добавляя короночку. – Она о Споке.              Боунс бесцеремонно опрокидывает остатки своего напитка:       – Тогда мне понадобится еще выпивка. Посторожи мое место.                     Джим не помнит, когда они к этому пришли – где-то между третьим бокалом и четвертым. Был же четвертый? Если нет, то нужно это исправить. В любом случае, теперь они оба лежат: Джим, потому что у него немного кружится голова – ладно, он нахер утратил любое чувство равновесия – и Боунс, потому что он никогда не мог просто сидеть на кровати – ему обязательно нужно занять каждый квадратный сантиметр, какой он может, это абсолютная константа, с которой Джим имеет дело с того самого дня, как они познакомились.              – Я не знаю, Боунс, просто в ней было что-то такое, понимаешь?              – Да, – отвечает Боунс лаконично, звуча самую чуточку раздраженно.              Вообще Джим не впервые развлекает его историями о своих прошлых похождениях, но Боунс впервые кажется недовольным из-за этого. Пьяная часть его мозга шепчет ему, что, может быть, Боунс ревнует, и сейчас самое время к нему подкатить! Трезвый же Кирк отчаянно шикает, потому что, если он что и знает, так это то, что Боунс никогда не посмотрит на него в этом плане. Он пуглив как олененок, когда дело доходит до отношений – Джим никогда не видел, чтобы мужчина приводил кого-то домой, и Боунс никогда не выгонял его из их комнаты, чтобы заняться сексом. Это вопиющий позор, потому что в жизни у него все так часто было хуево, что вселенная, блять, была обязана Леонарду Г. Маккою по мнению Джима.              Ему требуется несколько секунд, чтобы осознать, что вот это лихорадочное «ш-ш-ш!»? Да. Он это вслух. И выгнутая бровь Боунса намекает, что он подумывает отправить его к психиатру. Джим не хочет туда снова; он прошел через столько специалистов и психотерапий, что уже знает всю ту херню, которую нужно говорить. Да блять. Он чувствует, как его глаза наполняются слезами, и теперь Боунс двигается и поворачивается, заглядывая ему в лицо, с первого взгляда замечая его печальное выражение.              – Ты в порядке, Джим?              – Ага. Просто… чуть не чихнул. – Это не лучшая его ложь, и он знает, что Боунс на это не купится, но тот ничего не говорит, потому что всегда как-то знает, когда не стоит давить.              Он судорожно пытается придумать, на что перевести разговор, но единственная мысль, которая кружится в его голове, – это вопрос, на которой он так и не смог дать ответа даже после пяти лет пристального наблюдения.              – Мы всю ночь обо мне говорим, но что насчет тебя?              – Что насчет меня? – Голова склоняется в любопытстве, искренне замешательство читается в линиях, расчеркивающих его лоб. Некоторые из морщинок теперь можно заметить, даже если он не хмурится, и Джим знает, что иногда по утрам Боунс смотрится в зеркало и вздыхает о своей увядающей молодости, но Джим поцеловал бы каждую из них, будь у него право.              – Я понимаю, в академии, ты всегда был занят практическими в лабораториях или сверхурочными в клинике, и я понимаю, что сейчас ты не хочешь плевать в колодец или типа того-              – Что насчет меня? – повторяет Боунс, щуря глаза в подозрении.              – Ты никогда никого не приводил. – Джим криво улыбается, чувствуя, как в нутре его нарастает тошнота, потому что ответ никогда не будет таким, каким он бы хотел, но прямо сейчас ему нужно знать, был ли у него шанс, и если да, то как он его просрал. – Так какой твой типаж?              – Мой типаж? – недоверие и недоумение в равной мере.              – Ты никогда не говоришь о своей бывшей, но я подозреваю что она не просто плод твоего воображения. Что в ней было такого привлекательного? – Джим знает, что это щекотливая тема, поэтому даже сейчас старается добавить нотки шутливости в свой голос. – Я имею в виду, если бы прямо сейчас в твоей постели мог оказаться кто угодно, как бы этот человек выглядел?              Боунс качает головой:       – Мне никогда не нравилось отрывать от людей части и собирать их по кусочкам. Они мне всегда нравились целиком. – Он слишком поздно понимает, что его слова можно интерпретировать разными способами, и Джим обязательно выберет наименее лестный.              – Это успокаивает. – Хихикает Джим. – По крайней мере мы знаем, что ты не станешь следующим Франкенштейном.              Они смеются, долго и громко, пока их животы не начинают болеть и слезы не начинают струиться из глаз. Боунс крепко сжимает руку Джима, утыкаясь лицом в мягкий материал, чтобы заглушить всхлипы. Шутка не очень смешная, но ни одного из них это не заботит.              Джим первый приходит в себя, потому что сегодня его демоны особенно громкие, и ему нужно услышать из уст своей любви, что у него все еще нет ни единого шанса, или он предпримет что-то и разрушит легкие взаимоотношения между ними.              – Ладно, но правда, кто?              Он не может прочесть этот карий взгляд, и это что-то новенькое, потому что Джеймс Т. Кирк – эксперт во всем, что связанно с многочисленными и разнообразными выражениями лица Леонарда Маккоя. В свое свободное время он даже вел о них дневниковые записи как какой-то безнадежно влюбленный подросток.              А потом Боунс наклоняется к нему, небрежно устраивая руки по обе стороны от его головы, не загоняя в угол, а успокаивая. Он колеблется, дыхание лишь немного ускоряется, и все, что Джим видит, – это яркие глаза, раскрасневшаяся кожа, растрепанные волосы… и затем его глаза закрываются, потому что Боунс запечатлевает на его губах легчайший поцелуй – настолько мягкий, он подумал бы, что ему примечталось, если бы не нежные руки, обнимающие его лицо, успокаивающее касание больших пальцев к скулам. Это идеально. Все, как он себе и воображал, и даже лучше. Он никогда не задумывался, как приятно будет ощущать успокаивающую твердую тяжесть на себе, и, хоть он и представлял прикосновение щетины к гладкой коже, он никогда не думал, как эти темные ресницы будут щекотать его щеки, когда он отстранится.              Все несчетные часы фантазий не могут сравниться с единственной секундой, которую он только что прожил.              И в следующую секунду момент разрушен, Боунс отталкивается, вскакивает с кровати, словно она превратилась в расплавленную лаву, засовывает ноги в неподатливые ботинки и говорит в пол, а не глядя Джиму в глаза.              – Завтра рано вставать, тебе нужно немного поспать. Загляни ко мне в лазарет, если будет похмелье, я подготовлю гипо. Спокойной ночи, Джим.              И на этом он уходит, оставляя Джима одного на развалинах этого идеального момента.       

***

      Леонард едва добирается до комнаты до того, как окончательно сломаться. О чем он, блять, только думал? Его лучший друг, его капитан. Он бедовый, и неудивительно, что никто не захочет взвалить его бремя на свои плечи, некоторыми ночами ему сложно нести его самому.              Но это, это настолько хуже, чем все, что он когда-либо творил. Нельзя забрать это назад и притвориться, что ничего не произошло.              Он даже не мог свалить вину на алкоголь, просто… Джим, лежавший там, смотря на него снизу вверх с игривым изгибом губ и дьявольским блеском в глазах, особенная тишина, последовавшая за их лихорадочным смехом, темнота комнаты и годы безответной любви. И он все похерил.              Джим никогда бы не сказал напрямую, что ему было некомфортно. Но вот доказательство – то, как он лежал там так податливо, так доверчиво, потому что он ни за что не ожидал подобного от своего давнего друга. На секунду просто наклониться и поцеловать его казалось самой естественной вещью в мире, пока он не почувствовал, что Джим под ним замер и не отвечает. Леонард не смог бы вынести обвинений, которые, он был уверен, он прочитал бы в теплых глазах. Так что – как трус, коим он являлся – Леонард сбежал. Это постепенно становилось его способом бороться с эмоциональными потрясениями.              Леонард все еще не понимал, что заставило его думать, даже на мгновение, что Джим мог хотеть того же.              Джим никогда не смотрел на него во время их дней в академии. Он не был распутным тусовщиком, каким его любили рисовать слухи, но он никогда и не хранил целибат. Он разбирался в красоте и наслаждался флиртом, как и многие другие студенты. Леонард к их числу не относился и никогда не пытался притвориться, что это не так.              По стандартам Кирка он с первого дня прочно вошел в категорию «старых и скучных», недостаточно безрассудный, чтоб быть корешами, недостаточно красивый, чтоб быть крутым, и недостаточно загадочным, чтобы привлечь его печально известный переменчивый интерес. Парень был гением и, скорее всего, разгадал его уже к концу первого месяца знакомства. И все те вещи, которое Боунс любил в отношениях,– понимание партнера как самого себя, знакомый уют присутствия рядом возлюбленного в мгновения спокойствия, уверенность, что у него всегда будет кто-то, кто поддержит и прикроет спину, – ничего из этого не походило на страстные романы, которые предпочитал заводить Джим.              Леонард сбрасывает ботинки и одежду и плюхается на кровать, безнадежно уставившись в потолок. Джим простит его, он знает, потому что не в его стиле держать обиду и потому что он рассчитывает, что его начальник медицинской службы станет его якорем, его единственной константой в мире постоянно меняющихся переменных. Леонарду просто очень жаль, что он подвергнул это риску.              Его мысли блуждают, пока он лежит, пялясь в потолок, размышляя, как много ему стоит рассказать Джиму, задаваясь вопросом, поменяется ли что-то, если он расскажет всю историю. Чтобы сделать это подобающе, понадобится несколько часов, но Джим заслуживает знать, как далеко заходить его ложь.              Он может назвать точную минуту, когда его отношение к Джиму Кирку поменялось на что-то вроде желания, он знает точную секунду, когда он осознал, что он может чувствовать к Джиму что-то большее, чем просто дружескую приязнь, но этот процесс был длительным, состоящим из множества маленьких, казалось бы, незначительных деталей.              Он вспоминает совершенно равнодушный взгляд, которым смерил его Джим, когда он, спотыкаясь, вывалился из уборной в шаттле, потрепанный и расклеившийся, в той же одежде, которую носил вчера. Джим выглядел не лучше; Лен заметил засохшую кровь, и пожелтевшие синяки на его лице говорили о том, что он встретился с несколькими кулаками за последние 24 часа. Первоначальная неприязнь Джима сменилась на неохотное уважение, когда Лен выплюнул несколько способов, которыми они могли умереть еще до приземления; он никогда не забудет выражение лица Джима, когда он предложил ему фляжку – это не было легкомысленным поступком, кто знал, откуда принесло всю эту шпану. Но он не пожалел, как мог он при виде полного неверия на лице Джима, униженную признательность, что он не был одинок.              Были ночи, когда он возвращался домой после смены в клинике так поздно, что любой здравомыслящий человек уже спал бы в это время только для того, чтобы обнаружить Джима, дожидавшегося его, даже если его глаза слипались и приходилось усилием воли сдерживать голову в вертикальном положении.              – Просто хотел убедиться, что ты нормально добрался до дома, – одни и те же слова каждый раз, и улыбка, которую никто другой не видел; не самодовольная усмешка или колоритная ухмылка, просто улыбка. Просто улыбка.              И сотни таких отдельных секунд, запечатлевших, как голо, Джима, смеющегося или сердитого, рассказывающего шутку или стирающего кровь с уголка рта, потому что он еще не закончил с этим ублюдком, с которым он дерется, насмешливо салютующего или тихо помогающего Лену убираться на кухне после ужина. Именно в эти мелочи он влюбился за годы, все эти краткие, красноречивые подсказки, говорившие о том, что в Джиме было нечто большее, чем чистое честолюбие и неустанное желание проявить себя.              И затем Леонард достает на свет последнее воспоминание, тот момент, когда он понял, что обречен.              (Леонард просыпается однажды ночью и инстинктивно смотрит на кровать Джима. Обыкновенно парень ворочается во сне, вечно беспокоен, никогда не лежит смирно; он разговаривает и бурчит что-то под нос, смеется и иногда даже плачет. Тишина настораживает, и, хоть он и понимает, что никто не мог утащить Джима, не разбудив его, все еще остается момент паники между сном и пробуждением, в который он почти поднимает шум и начинает бить тревогу. К счастью, он успевает только судорожно вдохнуть, прежде чем замечает открытую дверь на балкон.              Он вылезает из постели, его суставы скрипят и хрустят так громко, что он замирает на мгновение, удостоверяясь, что остался незамеченным. Это ощущается неправильным, почти вуайеристским, но Лен все равно крадется к двери, прислоняется к косяку и выглядывает, чтобы узнать, чем занят Джим.              Он перегибается через перила, подняв лицо к звездам, и Леонард никогда не видел такой голой жажды на лице парня. Огни города не сильно мешают обзору из академии, здесь регламентирующие акты против светового загрязнения всегда были строгими – Лен думает, это затем, чтоб напомнить курсантам, чего они должны стремиться достичь. Джим никогда не забывал – мальчик, рожденный среди звезд, и тоскующий по ним с тех самых пор.              Днем Джим никогда не молчит; у него всегда есть какое-то релевантное замечание, которое он считает обязанным сделать, или самоуверенный комментарий, который обязательно добавит ему работенки. Сейчас же он тих и полон благоговения – человек, наконец-то нашедший свою религию.        О, – думает он, и это звучит меланхоличным вздохом даже в мыслях, потому что он знает, что из этого ничего не выйдет. Леонард наконец понимает, что он любит Джима, целиком и полностью, той любовью, которую человек, настолько свободолюбивый как Джим, никогда не захочет. Ему никогда не нравились обязательства, в то время как Леонард всегда находил успокоение в грузе ответственности.              Еще хуже осознание того, что он хочет Джима – и дело не в изгибе его позвоночника под чересчур тонкой футболкой, не в лунном свете, запутавшемся в бесхитростно взъерошенных волосах, не в ширине его плеч, настолько очевидной сейчас, когда он не сутулится намеренно, чтоб показаться меньше, чем он есть. Это уверенность в его осанке, доверие в его глазах и та особенная невинность, нуждающаяся в том, чтобы верить во что-то большее, чем в самого себя. Леонард хотел бы быть частью этого большего, но сейчас не время говорить об этом.              Он проскальзывает обратно к своей кровати, голова идет кругом от неожиданности этого откровения. Он все еще борется с этими мыслями, когда Джим прокрадывается обратно в комнату десять минут спустя, останавливаясь посреди комнаты, чтобы посмотреть, как ровно поднимается и опускается его грудь в течение минуты, двух, прежде чем вернуться, наконец, в кровать. Он снова засыпает под ритмичное дыхание Джима, и улыбается, потому что знает, что этот человек видел его в худшие его времена, и все еще удосужился остаться рядом.)              Леонард чувствует, как сон, наконец, овладевает им, и на него нисходит странное умиротворение. Он ничего больше не может поделать, и, по крайней мере, теперь он не будет чувствовать себя лжецом каждый раз, когда Джим обнимает его за плечи или притягивает беспечно близко-близко для объятий. Его последний секрет от Джима наконец-то раскрыт.       

***

      Когда Джим просыпается утром, ему все еще больно. К сожалению, это не та боль, которую можно было бы вылечить с помощью гипо, нет, эта боль исключительно в его голове, хотя Джим может поклясться, что его сердце на самом деле болит. В его животе пустота, там, где должны быть бабочки, и его глаза все еще горят от непролитых слез.              Он одевается механически, снова и снова прокручивая ночь в голове. Злость постепенно сменяет боль, разочарование затмевает желание. Боунс опять сбежал, не остался, чтобы обсудить это, как взрослый человек, которым он, блять, должен был стать к тридцати с хвостиком годам, не выполнил свое невысказанное обещание. Он сбежал как вор в ночи, и Джим просто так заебался оставаться позади; что в нем делает его настолько незначительным?              Энсины разбегаются с его пути, когда он выходит из своей каюты, члены экипажа, которые обыкновенно останавливаются поболтать с ним, бросают один взгляд на его лицо и поспешно отступают. Джим взял курс на медотсек и не замечает ничего больше.              Когда он приходит, Боунса там нет, и это, наверное, к лучшему. Пока он шел сюда, его голова немного прояснилась, и Джим честно не хочет затевать ссору. Если Боунс его не хочет, это исключительно его личное дело, он не собирается пользоваться своим служебным положением и заставлять мужчину говорить. Он вообще уже не хочет ничего обсуждать, он просто хочет притвориться, что вчерашний вечер – в который ему просто нужно было взять и вбросить этот необдуманный вопрос – не существовало.              Его решимость испаряется, когда Боунс появляется, осунувшийся и изможденный, но безукоризненно одетый по уставу. Его униформа даже накрахмалена, но на этом безупречность его внешнего вида заканчивается; его волосы растрепаны достаточно, что технически можно сделать ему за это выговор, лицо бледное, несмотря на загар, а синяки под глазами еще более насыщенные, чем обычно. В общем и целом, он выглядит потрепанно, но в то же время ужасно привлекательно, и Джима бесит, насколько легко это его очаровывает.              Он напрягается, когда Боунс шагает ему навстречу; он знает, что доктор заметил его реакцию, потому что его походка сбивается с ритма на мгновение. Теперь Боунс смотрим ему в глаза, и Джим не может прочитать их выражение; он не может вспомнить последний раз, когда он не мог прочитать мысли, проносящиеся в этих широких глазах. Ему всегда было легко прочитать Боунса, и это становится еще одной вещью, которая меняется между ними.              – Джим, ты здесь за тем гипо?              – Конечно, док, – он старается говорить легким тоном, но у него ужасно выходит. Боунс оглядывает медотсек, очевидно, подсчитывая количество зрителей, и как хороший маленький джентльмен с юга решает не выносить сор из избы.              Джим моргает, пораженный желчностью собственных мыслей. Он впадает в истерику, как ребенок, такого он от себя точно не ожидал. И, хоть Боунс и не мог его слышать, он ловит себя на том, что бросает ему извиняющийся взгляд.              Боунс более точен с гипо, чем обычно; когда он, наконец, отстраняется, его рот по-рыбьи беззвучно открывается и закрывается. Джим игнорирует мерзкий голос на задворках сознания и выпрямляется, чтобы посмотреть своему другу в глаза.              – Нам нужно поговорить, – почти шепчет Боунс, настолько тихо, чтобы никто их не услышал.              Джим чувствует, как его лицо лишается всяких красок, и как складываются на нем четкие морщины неодобрения.              – Нет, не нужно.              – Джим, то, что я сделал-              – Мы, блять, не говорим об этом, Боунс, здесь нечего обсуждать.              Санитары пялятся, медсестры приостановили свою работу, головы очевидно склонены в его сторону, глаза Боунса полуприкрыты в ожидании катастрофы.              Нерешительно, неуверенно Джим протягивает руку, чтобы потрепать Боунса по плечу в попытке успокоить, но отстраняется, как только чувствует, как Боунс вздрагивает от его прикосновения.              – Тут ничего обсуждать. Все в порядке, все в полном порядке.              Он покидает медотсек в рекордные сроки, ни разу не оглянувшись.                            Следующая неделя проходит до жути обыкновенно с точки зрения Леонарда. Он не общается с Джимом два дня, но на третий набирается, наконец, смелости дойти до капитанского мостика. Джим приветствует его улыбкой – теплой и дружелюбной – и ни слова не говорит о том, как это непривычно для Лена не показываться здесь в течение сорока восьми часов, тогда как обычно требуется приказ капитана, чтобы прогнать его в медотсек.              В принципе никто не говорит об этом, даже Спок, хотя вулканец периодически задерживает на нем взгляд на несколько секунд. Леонард практически завязывает спор ради развлечения, но неожиданно одна только мысль о том, чтобы спорить, утомляет его. Он уходит через двадцать минут, задержавшись настолько, только чтобы не выглядеть полным придурком.              Карточная игра в пятницу как обычно шумная и веселая, Скотти подтрунивает над тем, что он проигрывает три раздачи подряд после изумительной череды неделю назад. Джим смеется вместе с ним, рьяно хлопает его по спине и объявляет себя чемпионом в покере этой недели – ровно как Леонард говорил, он мог бы, если бы постарался. Хорошо. Если Джим готов простить и забыть, он не собирается вставлять себе палки в колеса. Лен принимает удары судьбы как чемпион, поэтому продолжает отыгрывать у Джима каждый кредит, который он ему проиграл только для того, чтобы проиграть их все Чехову в последнем раунде.              К тому времени, как вечер подходит к концу, он чувствует себя достаточно уверенно, чтобы принять руку Джима, когда тот ее протягивает. Он упорно отказывается проводить параллель с прошлой неделей, даже когда Джим останавливается у своей каюты и приглашает пропустить по стаканчику.              – Ты зайдешь? – Голова Джима склоняется набок, и Леонард принял бы это за флирт, если бы говорил с кем-то другим, а еще он может прочитать напряжение, кроющееся за широкой улыбкой.              – Мне не стоит, Джим. Кристине нужна моя помощь с инвентаризацией завтра утром. – И это даже правда.              – Нет нужды оправдываться передо мной, Боунс, я не твой хозяин. – Улыбка Джима гаснет, и кажется, что коридор тускнеет без нее. Он вводит код и входит в комнаты, бросая глухое «ночи».              Леонард не может понять, привиделось ли ему разочарование или нет. Если бы он мог видеть Джима, прислонившегося к двери и проклинающего себя за то, что просит слишком многое слишком скоро, возможно, он узнал бы ответ.                     К концу месяца Джим вынужден отступить. Это тактическое отступление, уверяет он сам себя, он отказывается признавать поражение. Хер его знает, как ему ухаживать за мужчиной, который проводит все свое свободное время, активно избегая своего капитана как чумы. И это даже плохое сравнение, потому что, будь он чумной, Боунс по крайней мере затащил бы его жалкую задницу в медотсек, чтобы вылечить. Вместо этого Джим вынужден взаимодействовать с вежливым Боунсом, Боунсом-профессионалом, блядски послушным Боунсом, и это сводит его с ума, потому что он знает, что все это притворство.              Это его вина, Джим знает. Выяснение отношений в медостеке вышло не очень красивым, но он до смерти устал от того, что Боунсу нужно все проговаривать. Джим с удовольствием бы бросил вскользь: «решимости природный цвет под краской мысли чахнет и бледнеет», но Боунс скорее всего только саркастически отметил бы, что именно такой ход мыслей создает Джиму проблемы. А может, нет. Может, он бы только улыбнулся и кивнул, как делал это последние четыре недели. На данном этапе Джим готов провоцировать Боунса, доведя до лютой ярости, лишь бы он перестал ходить вокруг него на цыпочках.              Это был всего один поцелуй. Один поцелуй. Джим знает, что он не мог быть настолько противным. Может, у него нет тех качеств, которые Боунс ищет в долгосрочном партнере, но Джим знает, что он привлекательнее среднестатистического человека. Еще он умный, и веселый, и, если Боунс хотя бы разочек повторит свою «ошибку», Джим готов доказать ему, что он отлично целуется – это было его любимым хобби с тех пор, как ему было пятнадцать и Джанет Уинстон предложила ему сыграть в бутылочку.              И его техника улучшилась с того времени, честное слово.              Он меняет расписание таким образом, чтобы они случайно-намеренно пересекались с Боунсом в кафетерии, пристает к Джанис и не успокаивается, пока она не соглашается передать часть своих обязанностей Боунсу, вынуждая того отчитываться о всех маловажных деталях исследований и незначительных травмах. На одну обнадеживающую секунду, он выглядит готовым бросить в него паддом, но затем берет себя в руки и монотонным голосом докладывает о скорости распада и еще десятке вещей, на которых Джиму решительно наплевать – он слишком занят, наблюдая за губами, складывающими звуки в слова, вспоминая их тепло на своих губах, воображая их прикосновение в сценариях другого рода.              Когда Боунс не поддается на провокации, Джим начинает волноваться. Возможно, он неправильно все понял; возможно, Боунс не против отношений в принципе, возможно, он против отношений с ним.              Джим слышал все это и раньше, обычно, когда его последняя попытка обрести стабильность выплевывала ему в лицо:       – Тебе на все и всех плевать, кроме своего драгоценного корабля, простые смертные вне конкуренции!       или еще более популярное:       – Было весело, но я не вижу совместного будущего. Ты не из тех, кто остепеняется.              В словах есть правда, он знает. Нет никакого домика с белым заборчиком в пригороде, двух детишек и лабрадора после мирной отставки. Если Звездный флот захочет избавиться от него, им придется собственноручно тащить его, кричащего и пинающегося, из капитанского кресла. До тех пор, корабль – его дом. Он думал, что если кто и мог понять, то это был Боунс.              Не то чтобы у него была возможность все это объяснить, пока Боунс играет в кошки-мышки, бегая от него по всему кораблю, но Джим знает – рано или поздно Боунс сам поднимет тему. Леонард Маккой всегда сопротивлялся, если его загоняли в угол, преследовать его бесполезно. Джим надеется, что, если он посидит на месте достаточно спокойно некоторое время, может быть, Боунс сам придет к нему.       

***

             Так уж получается, что Боунс не приходит. Именно поэтому Джим в какой-то момент оказывается в каком-то безымянном убогом злачном местечке на четвертой космической станции после запланированной проверки оборудования. Он один – ни Сулу, ни Ухура не склонны задерживаться после выполнения служебных обязанностей. У них есть любимые, в теплые объятия которых хочется вернуться,– ну, может не у Ухуры, руки Спока мертвенно холодные, Джим знает, потому что эти руки однажды сжимались на его шее – но им обоим лучше, чем ему.              Он начинает чувствовать эффект от выпитого и понимает, что бармен в любой момент готов перестать ему наливать. Здравый смысл подсказывает ему вернуться на корабль, но краем глаза он замечает темноволосого человека, который выглядит почти как Боунс, если прищуриться. Очень удачно мрачный красавчик направляется в его сторону. Джим выпрямляется на стуле, натягивая зазывающую улыбку, которая быстро сползла с его лицо, когда он понял, что красавчик не похож на Боунса, он и есть Боунс.И он выглядит разъяренным.              – Джим, какого хера ты тут один делаешь? Корабельный протокол гласит, что каждый член экипажа –капитан не исключение– должен находиться в сопровождении во время любых неофициальных мероприятий, ведущихся в нейтральном космосе.              – Т’пчти слово в слово устав процитировал, Боунс. Почти.              Он взвизгивает, когда Боунс бесцеремонно дергает его за шиворот, поднимая на ноги и закидывая его руку через свое плечо.              – Мы отправляемся обратно на корабль, приказ начальника медслужбы. У тебя тут серьезный случай алкоголизма, Джим. Что бы тебя ни напрягало на корабле, с этим нужно срочно разобраться. Я устал находить тебя пьяным в стельку почти каждую ночь.              – Ты вообще не утруждаешься меня находить. Бля, да ты бежишь в обратном направлении, как только слышишь, с какой стороны я иду. – Его голос звучит громко, и Боунс демонстративно морщится, отворачивая от него ухо. Джим устал от того, что Боунс не хочет его слушать. – Что во мне такого предосудительного? – Джим довольно-таки гордится собой за то, что смог выговорить это слово. Он на секунду перестает говорить, дивясь уровню собственной гениальности, прежде чем вспомнить, что его мысль не окончена. –Н’деялся на что-тобольшее, чем простоп’целуй?              – Что ты, блять, несешь? – грубо и зло отвечает Боунс, но Джим чувствует, как напрягаются его плечи.              – Ты поцеловал меня и свалил. Типа, для меня это новый рекорд.              – Мы не будем обсуждать это сейчас, – шепчет Боунс, и это больше похоже на молитву, чем на утверждение. Джим хихикает.              – Аминь.              – Что? Нет. Забудь. Мы обсудим все, когда ты протрезвеешь.              Джим ничего не отвечает, слишком занятый рассматриванием ботинок Боунса. Они сегодня удивительно блестящие. Разве Боунс не посмеялся бы, если бы Джима вырвало на них – воспоминание о их первой встрече и все такое? Боунс не смеется вместе с ним над этой мыслью, и Джим неожиданно расстраивается.                     Боунс не отпускает его, когда они оказываются на корабле. Он ведет Джима к его каюте медленно, останавливаясь через каждые пару шагов, чтобы крепче ухватиться за его талию. Джим думает, что он вполне способен идти самостоятельно, но он не собирается отказываться от первого физического контакта за недели. Интересно, если он сейчас ляжет на пол, Боунс поднимет его и понесет на руках? Джим грустно вздыхает. Наверное, нет. Он скорее воспользуется носилками и запрет его в медотсеке на ночь.              Дверь в его каюту открывается, когда Боунс вводит код доступа главы медицинской службы. Это еще одна вещь, о которой им нужно будет поговорить, – Боунс начал вести себя немного своевольно после назначения начальником медслужбы, но Джим не думает, что сейчас Боунс воспримет его всерьез.              Его настроение падает от этой мысли так же быстро, как поднялось. Боунс не воспринимает его всерьез. Боунс считает его привлекательным, но пустым. Если бы кто-то другой так думал, ему было бы все равно, такое уже случалось. Ухура до сих пор смотрит на него иногда, словно он деревенщина, запомнивший пару изящных уловок, и Джим наблюдал то же выражение на лицах преподавателей академии все время обучения. Но та же мысль, написанная во взгляде Боунса, ранит, потому что Боунс всегда все замечает, и того, что он видит в Джиме, хватает только на поцелуй из жалости после ночи за игрой в карты и выпивкой.              Он задыхается от этой херни.              Джим то приходит в сознание, то снова забывается, слишком уставший, чтобы уснуть, хотя это и кажется нелогичным. Если он вежливо попросит, может быть, Боунс останется с ним как раньше. Он пытается сформулировать, как это лучше сказать, когда Боунс плюхается на край кровати рядом с Джимом, стягивая с него ботинки и носки, аккуратно снимая его рубашку, когда он послушно поднимает руки. Он накрывает его одеялом, подоткнув, укутывая теплом.              – Держи одну ногу на полу. Мир должен перестать кружиться.              Джим слушается, и это чудесно сказывается на его чувстве равновесия. – Ты такой умный, – бормочет он и может поклясться, что слышит оборванный смешок, прежде чем Боунс отодвигается, покидая его. – Боунс, подожди. – Дверь не открывается, но больше он ничего не слышит. Джим думает, что нужно решаться сейчас, пока у него еще хватает смелости.              – Останься?              Он слышит шорох, тихий вздох:       – Хорошо, Джим, я останусь.              Кровать прогибается под весом Боунса, и Джим нащупывает его руку в темноте, радуясь, что тот не отстраняется.              – М’можем сейчас поговорить?              – Нет. – В голосе достаточно резкости, так что Джим ухмыляется, узнавая привычного настоящего Боунса.              – Почему нет? – клянчит он, играясь с кольцом Боунса, которое тот никогда не снимает. Джим всегда дразнил его за это кольцо, потому что с внутренней стороны на нем выгравированы цветы и сладкие слова. Оно досталось ему от бабушки, больше Боунс ничего не говорил.              – Ты пьян, я расстроен. Хочешь поговорить –мы можем сделать это с утра. А сейчас спи.              – Ты уйдешь, когда я засну.              – Я не уйду. Обещаю.              Хитрая мысль проносится у Джима в голове, о том, как и рыбку съесть, и… – ну, в данном случае, на Боунса.              – Ляг со мной, тогда я буду знать, если ты встанешь.              Целую минуту он ожидает, что Боунс откажется, но потом он чувствует, как мужчина карабкается ближе к нему, сворачиваясь клубочком ближе к стене.              – Лучше?              – Да. – Он засыпает прежде, чем гасит свет. Боунс не может уснуть почти всю ночь, пялясь в потолок, пытаясь понять, как ему исправить этот бардак.                     Джим просыпается, и его голова не гудит и его не тошнит. Его глаза сужаются при виде гипо, безобидно лежащего на прикроватном столике. Однажды он все-таки поговорит со своим начальником медслужбы о том, когда можно и когда нельзя вводить людям медицинские препараты. Сейчас же он просто рад быть трезвым.              Он потягивается, его рука ударяется обо что-то теплое, что определенно является человеком, и Джим почти вскакивает с кровати, вспоминая, что он каким-то образом развел Боунса на то, чтобы остаться на ночь. «Развел»– неправильно слово, Боунс далеко не дурак, но каким-то магическим образом это сработало и в доказательство он лежит рядом, свернувшись в клубочек, как котенок, естественно, отобрав все одеяла по привычке – как Джим всегда и подозревал.              – Боунс, нам надо поговорить, сейчас. – В ответ он слышит только ворчание, так что Джим берет пример со своей матери, сдергивая с него одеяло и отбрасывая в угол комнаты. – Моя кровать, мои правила. Просыпайся.              – Проклятье, Джим, ты хоть представляешь, во сколько мы вчера вернулись? Дай поспать еще час. – Боунс приоткрывает глаза, чтобы злобно зыркнуть на Джима, а потом переворачивается и утыкается лицом в подушку. Легко забыть, что им нужно кое-что серьезно обсудить, в этой пародии на первую пару месяцев в академии.              Джим ложится рядом и сверлит Боунса взглядом, пока тому становится слишком неуютно, чтобы продолжать спать.              – Говори, что хотел, Джим, я встаю, – он подтверждает слова действиями, вставая нетвердо и разглаживая одежду.              – Тебе не разрешается сбежать в этот раз. Не раньше, чем я удостоверюсь, что мы друг друга понимаем.              – Это что-то новенькое, учитывая, что в последний раз, когда я пытался поговорить, ты унизил меня перед моими подчиненными, – рычит Боунс. Он злится. Злится – это хорошо. Злится, значит, переживает.              – Я совершил ошибку.              – Здорово. Как и я. Теперь мы достигли взаимопонимания.              Боунс топает к двери. Джим знает, что это было бы серьезным злоупотреблением полномочиями, на которое вполне реально написать официальную жалобу, но ему усилием воли приходится закрыть рот, чтобы не приказать запереть капитанскую каюту. Он следует за Боунсом в коридор, идя к нему так близко, что наступает Боунсу на пятки, когда мужчина неожиданно останавливается.              – Нахер ты за мной идешь?              – Мы можем пойти куда захочешь, но я хочу поговорить.              – Если это не рабочий вопрос, у тебя нет полномочий принудить меня к обсуждению, – Джим воспринимает как хороший знак то, что Боунс возобновляет путь. – Слушай, ты совершил ошибку, я совершил ошибку, мы оба совершили ошибки и сейчас делаем это снова. Можем мы, пожалуйста, остановиться на секундочку и обсудить все?              – Что тут обсуждать? В прошлый раз ты ясно дал понять, что не заинтересован-       Стоп, что? Впервые Джиму приходит в голову мысль, что, возможно, не из-за отвращения или разочарования Боунс сбежал тогда из его каюты – это просто одно из первых недопониманий.       – И сейчас ты решил, может, раз других вариантов нет, согревать твою постель может друг. Без шансов, Джим, я так не умею, и, если ты намеревался устроить интрижку в пределах корабля, тебя ждет разочарование, потому что я на них не способен.              Это самая смешная вещь, которую Джим когда-либо слышал, и он не знает почему. Ладно, он знает, но есть у него ощущение, что он не сможет это внятно объяснить. Боунс, кажется, не очень хорошо реагирует на его смех, если быть точнее, он собирается снова сбежать, и у Джима появляется чувство, что, если он уйдет сейчас, другого шанса не будет. Поэтому он делает первое, что приходит в голову, – вплетает пальцы в растрепанные волосы и притягивает Боунса для еще одного поцелуя-              Из-за чего Боунс поспешно отталкивает его, сердито хмурясь.              – Джим, я не шучу. Ты не можешь получить все, что хочешь, за милую улыбочку и острый язык.              Единственное, что выносит для себя Джим из его слов, – что у него милая улыбка, острый язык, и Боунс заметил и то, и другое. С этим можно работать, он начинал и с меньшего.              – Справедливости ради, это ты поцеловал и свалил первый, Боунс.              Леонард виновато оглядывает коридор, в его глазах читается паранойя.              – Давай поговорим у тебя. Пожалуйста? – канючит Джим.              Это работает, потому что Джим сказал «пожалуйста» – Боунс всегда был беспомощен перед искренней просьбой – и потому что, подозревает Джим, какая-то его часть знает, насколько это важно. Он не дышит, пока не видит едва заметный кивок, а потом следует за Боунсом на почтительном расстоянии, чтобы тот мог выдохнуть спокойно.              Как только дверь открывается, Джим проскальзывает внутрь, иррационально переживая, что Боунс передумает в любую секунду. Он не может этого допустить. Он чувствует себя так, будто ему на голову свалилось сокровище, о существовании которого он не подозревал, но теперь, когда знает, на меньшее не согласен.              Кажется, Боунс хочет чего-то существенного, и Джим не уверен, что он может предложить. Реалистично говоря, его самыми привлекательными сторонами всегда были безумные амбиции и тело, созданное для греха. Звездный флот был заинтересован в первом, а большинство существ, с которыми Джим был в прошлом, гнались за вторым. Конечно, были какие-то ожидания, но все из них просили большего, чем Джим мог дать, и уходили, не дав ему объясниться. Он удивительно рад этому сейчас – потому что это дает ему возможность получить вот это, чем бы оно ни оказалось.              – Послушай, Джим, я люблю тебя, ладно? – Вот. Он сказал это, и Джим не позволит ему забрать слова обратно.              Это не самое романтичное признание. Боунс выглядит как герой трагедии, признающий поражение, никакой медленной преамбулы или трогательной прелюдии, они даже еще не почистили зубы – и, если бы кто-то зажег спичку, есть вероятность, что они бы загорелись от алкогольных паров, прилипших к их одежде.              Одежде. Блять. На нем все еще нет рубашки, и это оставляет ему два варианта – либо с позором уйти в свою комнату полуголым, рискуя попасться на глаза членам экипажа, либо одолжить рубашку Боунса и гордо промаршировать в свои комнаты, надеясь, что кто-нибудь его заметит.              Он смущенно поднимает взгляд, но Боунс не смотрит на его голую грудь, он наблюдает за лицом Джима в поисках знака, что тот его понял. Видимо, осознав, что Джим его понял, он говорит, не давая Джиму вставить и слово, или четыре, единственные четыре, которые сейчас имеют значение.              – Ты юный и восхитительный, и ты имеешь полное право прожигать свою молодость-              – А, то есть теперь я восхитительный? Не вижу, как это должно меня оттолкнуть, Боунс.              –Но я не собираюсь пополнять список твоих постельных достижений.              – Переходишь границы, Боунс.              Ну конечно, Боунс так о нем думает, с горечью решает Джим. Почти все в академии были о нем такого же мнения; очевидно то, что он все время флиртует, означает, что он не способен ни на что серьезное. Джим привык ожидать такого отношения от других, но не от Боунса.              Они вместе сошли с шаттла, жили вместе годами, и из всех людей Леонард должен был знать, что Джим всего лишь человек из плоти и крови. Тот поцелуй приобретает новые значения, которые вызывают у Джима зуд раздражения, потому что, если Боунс действительно думает, что он такой пустой, и не хочет иметь с ним ничего общего, то нахер напрягаться?              – Прости, – бормочет Боунс, и он выглядит, словно ему жаль, ссутулившийся и нахмуренный. Джим поспорить готов, если открыть словарь на слове «извиняющийся», выражение лица на иллюстрации будет копией того, с каким на него смотрит Леонард Г. Маккой.Но одного «прости» больше недостаточно, не после четырех недель игнорирования, еще двух, когда Леонард ходил вокруг него на цыпочках, словно боялся, что его вышвырнут в открытый космос, если он заговорит без разрешения. Одно «прости», по мнению Джима, этого не исправит.              – Позволь мне убедиться, что я все правильно понимаю. Ты поцеловал меня, сбежал, будто сам дьявол гонится за тобой по пятам, так, невзначай бросил, что ты, сука, любишь меня, – от внимания Джима не ускользает, как Боунс дергается и морщится от этого слова, что еще больше выводит Джима из себя, – а теперь я должен на все это просто забить, потому что ты не согласен на меньшее, чем «пока смерть не разлучит нас». Что мне сделать, чтобы ты со мной поговорил? Блять, Боунс, дай мне хотя бы вздохнуть, прежде чем швырять все это мне в лицо.              Чудо из чудес, но Боунс молчит; более того, он не сбегает, не отводит взгляда от его лица. Он открывает рот, собираясь что-то сказать, но Джим поднимает руку, останавливая его, все еще пытаясь решить, какой вопрос задать первым. К сожалению, единственное, что он может из себя выдавить это:       – Почему?              – Что «почему»? – спрашивает Боунс, и он явно на секунду забыл, что они в середине спора, потому что Джим видит изгиб его губ, предвещающий ухмылку. Затем он вспоминает, и Джим напрягается, готовый не дать ему сбежать, когда Леонард делает шаг.       Почему ты поцеловал меня? Почему ты ушел? Почему ты ничего не говорил? Почему мы потратили столько времени впустую?              – Почему ты любишь меня? – И когда, и а ты уверен, и как это возможно? Джим достаточное количество раз слышал, что проблем от него больше, чем пользы. «Слишком требовательный» даже близко не подходит к описанию всего масштаба ситуации, и Боунс знает все проблемы Джима, он годами с ними знакомился. И каким-то образом он все еще заботится о Джиме, каким-то образом все еще его хочет. Или хотел, до недавнего времени. Джим хочет – нет, обязан – узнать, почему. – Не думаю, что мы оба достаточно пьяны для этого разговора.              Джим выкинет с корабля весь алкоголь до последней капли. Скотти может протестовать сколько хочет, но Джим сделает это, если Боунс не ответит на его вопрос. Ни один адмирал во всем Звездном флоте не стал бы протестовать.              – Тогда я ухожу. – Он уйдет, он уйдет.              – Стой. Я-       Боунс сглатывает, и Джим хищно отслеживает движение его горла.       – Я не знаю, Джим. Простой и ясный ответ. Я не знаю. Но я тебя люблю.              Он пожимает плечами смиренно, а Джим слышит ангельские голоса. Нет, лучше, он слышит правду. Джим слышал эти слова сотни раз – шепотом в темноте, криком на площадях, витиеватым почерком на записках… Но, когда Боунс говорит «я люблю тебя», Джим впервые верит.              – И я не хочу потерять то, что у нас уже есть. И я буду благодарен, если ты позволишь всему остаться как есть.              Джим рассматривает его секунду – волосы, взъерошенные со сна, непривычно нейтрально выражение лица, приглушенный голос, показывающий, что он, наконец-то, устал спорить.              – Нет. Я не могу.              Боунс дергается, глаза расширяются в понимании прямо перед тем, как Джим сокращает расстояние между ними, делая то, что должен был сделать давным-давно.              Он притягивает Боунса к себе, секунду подождав протеста или неприязни, которых не следует; в следующую секунду он позволяет своим рукам обвиться вокруг крепких плеч, всегда поддерживавших его во всех смыслах этого слова, прижимается губами к колючему подбородку, наслаждаясь ощущением…              Губы Боунса такие же теплые и мягкие, какими он их запомнил, только этот раз лучше, потому что ни один из них не отстраняется. Знающие пальцы ложатся на его шею, другая рука обвивает талию – так знакомо и в то же время удивительно по-новому.              Идеально, несмотря на несвежий запах алкоголя, утреннюю щетину и все остальное, потому что Джим знает, что только таким мог быть их первый поцелуй.              В этот раз он отстраняется первым, с удивлением замечая, как потемнели щеки Боунса под загаром, как глаза его горят удивлением и облегчением, как губы изгибаются в улыбку такую нежную, что Джиму приходится поцеловать его снова, и еще раз для верности, прежде чем он отступает.              – Как насчет принять душ, найти мне какую-нибудь одежду и попробовать вместе разобраться, что же делает меня таким прекрасным?              Боунс так долго думает, что Джим начинает чувствовать, как в нем снова растет неуверенность. Что если это всего лишь сон? Вдруг он сейчас проснется и обнаружит, что это был пьяный сон? Что если-              – Хорошая идея. – Он колеблется, усмехается шире, – только я думаю тебе придется одолжить мою рубашку. Ты же не хочешь шокировать энсинов.              Джим пожимает плечами, чувствуя головокружение и массу других вещей. Которые от не чувствовал бог знает сколько.              – Пусть удивляются. И Боунс?              – Да?              – На случай, если все еще непонятно, я тоже тебя люблю. – Он впервые произносит эти слова, именно в тот период своей жизни, когда начинал думать, что не способен на любовь. Взгляд Боунса, когда тот начинает снимать свою гражданскую одежду, подсказывает ему, что это все, что он когда-либо мечтал услышать.