Скрипка

Как-то холодно. Слишком холодно. Руки сами собой обнимают дрожащие плечи. Такие хрупкие и слабые, кажется, они не способны выдержать даже веса одежды, куска ткани, не более, чем тряпки, – сразу же рассыпяться под такой тяжестью. Совсем как плохо скреплённые веточки скворечника. Шаткая конструкция, не способная долго оставаться целой. Слишком беспомощен, слишком жалок. Сколько раз его называли этой самой тряпкой? Он сбился со счёту, а новые раны на душе стал принимать, как должное. По ним бы можно было посчитать точное количество всех брошенных в его адрес обидных до слёз фраз, но зачем? В этом нет смысла. Это сделает только больнее. Ему и без того слишком больно. Общие съезды ломали его. Слова собратьев часто били по ещё свежим ранам, царапали изнутри, выедали из сознания какую-либо надежду на хорошее, лучшее. На лучшее завтра, лучшее утро. Даже не на будущее, о нём он уже даже не мечтал. Они прерывали его плавную мелодию душевного спокойствия. Без неё становилось до головокружения и тошноты дурно, настолько, что невольно начинаешь лезть на стену. Каждый раз после съездов шестой возвращался в свой замок подавленным. Нет, это мягко сказано.. он проходил в свои покои с таким выражением лица, словно его только что прилюдно казнили, но он почему-то остался жив. И теперь был вынужден терпеть нестерпимую боль, что сопровождала его неудавшуюся смерть и слабые шаги. Держаться за окровавленную шею, бессмысленно пытаясь остановить поток тёплой красной жидкости. И думать о том, что у него не получилось даже умереть. Каждый раз после съездов он сидел в своей комнате и пытался выдержать давление давящих на него стен. Они только и мечтали о том, что сплющить некудышного правителя в тонкую лепёшку. Он прижимал колени сильнее к груди, стараясь стать таким маленьким, чтобы его больше не было видно. Тогда бы его никто не трогал. Не понадобилось бы прятать лицо в ладонях, стараясь не показывать другим свои слёзы. Никто бы их и так не увидел. И потому не стал бы тыкать в него пальцем, приговаривая: "И это тот самый Великий Зонтик?" Порой хотелось стать невидимым. Или и вовсе исчезнуть. На время.. Чтобы всё обдумать, успокоиться. Сжимая в руках собственные волосы, он тихо и беззвучно плакал каждый раз, как возвращался из белой пустоши. Слёзы были источником тепла, но не приятным, скорее смертельно обжигающим. Шестой сидел на своей кровати в полумраке, жался к холодной стене. И пытался воссоздать ту мелодию, что снова оборвалась от действий того или иного клона. Эта мелодия похожа на тихую игру скрипки. Но, к несчастью, струны снова порваны, а смычок сломан на две части. Как всегда. Невыносимые мучения - не слышать в голове эту плавную спокойную музыку. Терпеть появившуюся на её месте звенящую тишину просто невозможно без криков и слёз. Но он не винил в этом кого-то из клонов. Даже сейчас, в очередной раз чувствуя, как лопнувшие струны отлетают в стороны и со всей силы бьют по его беспомощной маленькой сути, он не считал, что вина лежит на собратьях. Ощущая, как после удара всё жжёт изнутри и печёт, он продолжал оставаться при своём мнении, как может сдерживая новый поток солёной воды. Они же не специально, они просто не знают, как обращаться со скрипкой. Невозможно с первой попытки повторить ту мелодию, что так грела его сердце. Он не имел права считать кого-то виноватым в своих муках. Куромаку не виноват в расстроенных струнах, не у всех же есть хороший слух. И пусть мелодия теперь звучит слишком жалобно и тоскливо, ничего, можно исправить. Пик не виноват в сломанном смычке, у него всего лишь слишком грубая рука. Понятное дело, что он не смог сохранить в целостности такой хрупкий и аккуратный для его натуры инструмент. Вару не виноват в том, что начал играть на скрипке без смычка и тем самым порвал струны. Дёргая их пальцами, он наверняка просто не знал, что здесь не тот же способ игры, что на гитаре. Да и смычка же уже всё равно не было. Он просто решил включить смекалку, но прогадал. Они не виноваты в том, что не умеют обращаться с чужими душами. Да, ему больно. Да, ему обидно. Одиноко, горько – безусловно всё так, несомненно шрамы от ударов острых струн переодически начинают снова печь, напоминая о себе и о событие, что заставило их появится. Но не все умеют играть на скрипке, правильно держать в руках смычок, быстро переставлять пальцы. Можно ли винить кого-то за это? Конечно нет. Аккуратный, но требовательный стук в дверь. Маленький комочек, что без сил лежит на кровати, чуть дёргается. Прогнившие и чёрные до самого своего нутра мысли разбегаются в разные стороны. Не все умеют играть на скрипке, но был в его жизни и виртуоз. Один единственный, достаточно строгий и сдержанный в эмоциях, но был. Не признанный ни кем, кроме него. – Войдите, - мямлит с неуверенностью. Боится. Вдруг не тот, кого он ожидает увидеть? Вдруг не тот, кто не в первый и точно не в последний раз станет костылём для его крохотной души со сломанной ногой? – Всё в порядке, милорд? Вы не спустились на ужин. - Голос ровный и спокойный, так сразу и не скажешь, что его обладатель действительно беспокоится о шестом. Но тем не менее, это так. – Уже время ужина? Ох, я не заметил, прости.. - комочек наконец переворачивается на другой бок, а после и выпрямляется. Он садится на кровати и устремляет взгляд лазурных глаз на своего помощника. Это он. Такой высокий и грозный по сравнению с шестым. - Совсем нет сил после съезда, запамятовал.. Эта фраза сдаёт правителя с потрохами. Эта фраза слишком давно знакома мужчине, что решил проведать своего господина. И именно она позволяет проигнорировать попытки шестого выглядеть спокойным, таким же, как его помощник. Из-за неё всё, что так старательно спрятано от чужих глаз, становится мужчине видным и, более того, ясным. Но что он может сделать? Пока правитель не прикажет - ничего. Он тяжело выдыхает. – Хотите, чтобы я принёс ужин сюда? - Одного вопроса хватит, чтобы сломать хрупкую стену, за которой правитель прячет свои переживания. Любой вопрос подойдёт - главное просто не уйти сразу. – Нет, не стоит. Но.. - секундная заминка. Такая, словно он впервые хотел озвучить эту просьбу. Что было далеко не так. Взгляд опустился на собственные руки. Какие бледные.. - Останься, пожалуйста. Достаточно неопределённая и размытая просьба, но её вполне хватает, чтобы помощник понял, как ему поступать дальше. Ведь он уже её слышал, так же, как и прерванную мелодию, что ему в этот вечер вновь придётся создавать. Это уже стало привычным занятием. Но от того оно ни на каплю не лишилось своей больной стороны. Смотреть на в очередной раз разбитого господина всё так же сложно, как и в первую такую просьбу. Но это его долг - помочь правителю. Значит, он был обязан уметь играть на скрипке и переживать моменты тишины вместе со своим господином. Иначе просто нельзя. Рядом с маленькой фигурой шестого клона садится высокая и для некоторых устрашающая фигура первого министра. Мальчишка, которого по такой нелепой ошибке прозвали Великим Зонтиком и возвели в статус Бога, тут же льнёт к своему помощнику и жмётся к нему так, словно больше у него никого и нет. Хотя почему словно? Так и есть. К кому он ещё может прижаться в момент своих терзаний, кроме как к Алебарду? Мужчина же приобнимает своего господина одной рукой за плечи, а второй почти невесомо проводит по его волосам. Словно добрый родитель, он начинает успокаивать правителя своим теплом и тихими словами поддержки, точно зная, что вскоре на его накидке появится мокрое от горячих слёз пятно. Он как может помогает найти силы на то, чтобы перебороть слишком уж громкую тишину в сознании и попытаться в очередной раз продолжить мелодию. Дарит новые струны, сам же со всей осторожностью, которую только может проявить, натягивает их на скрипку. Отдаёт свой смычок, заменяя им сломанный. Ему он не нужен, по крайней мере сейчас точно, лучше пусть он будет у его господина. Так будет правильнее. Алебард научился играть на скрипке только ради своего господина. Тот же, никогда и ни от кого больше не слыша плавных мелодий, цеплялся за мужчину, как за единственного, кто может помочь, и считал его самым настоящим виртуозом, пусть музыка министра и была далека от идеала.