Мир тщеславия и разочарований

«Только, пожалуйста, не падай опять в обморок. Вообще не падай. Стой на ногах», – мысленно умоляет он, когда поцелуй разрывается. А в сознании уже растекается образ: она легонько обвивает вокруг него свои тонкие руки, прижимается щекой к ткани его пальто, утыкается носом в его грудь. Она обнимает его. И на секунду это так реально, что как будто уже случилось. Её руки и в самом деле цепляются за него, но не совсем так, как представляется. Ведь он сам мешает ей обнять себя как следует. – Спорим… – шепчет ей и сбивается. Оттого, что губы чувствуют нежную кожу её уха. – Спорим, это был твой первый поцелуй?.. Он и без подтверждения уверен в том, что первый. И сам даже не понимает, зачем спрашивает. Наверное, это выходит рефлекторно. Чтобы добавить остроты восприятия, чтобы случайно не унестись… на запретные берега. Её близость по-настоящему опьяняет, и это пугает его. Он разжимает свои объятия, отступает на пару шагов назад, пытаясь незаметно выровнять дыхание, что не так просто, ибо он замечает, что девчонка... дрожит, как осиновый листок на ветру. И эта её дрожь почти осязаема. Хочется подойти и обнять её. Или хорошенько встряхнуть, чтобы она ожила, встрепенулась. Она нравится ему такой вялой и печальной, но смелой она заводит его. Её храбрость придаёт решительности и ему. Но она трясется и выглядит абсолютно шокированной. Настолько потрясенной и беспомощной, что у него возникает желание взвыть сквозь сжатые зубы… Или наорать на неё. И это абсурдное, чужеродное желание так сильно контрастирует с его обычной сдержанностью, что он не верит сам себе. Эта девушка не может ему нравиться. Такого просто не может быть. – Да. Конечно же. Так и есть, – произносит Теодор Нотт. Ему доставляет какое-то ненормальное удовольствие осознание того факта, что он украл у Аббот её первый поцелуй. И вот сейчас она должна выкрикнуть что-нибудь вызывающее. Снова завести его. Но её голос совсем тихий и странно тонкий: – Тебе кажется это смешным? И он чувствует, как холод бежит по его позвоночнику. Но по инерции добивает девчонку словами. Словами, что вырываются сами. За которые он тут же корит себя. Но так проще. Проще, чем… признаться. – Ты вся кажешься мне нелепой и смешной. Он так привык произносить подобное, что делает это уже автоматически. Не прилагая усилий. Он научился этому ещё в детстве. И на его глазах хрупкая Аббот как будто делается ещё меньше, ещё тоньше, невесомее, прозрачнее. Обида растворяет её. И она уходит. И он уже почти собирается бежать за ней, чтобы… просить прощения. Но в итоге стоит на месте. И призрак недавнего поцелуя осыпается у ног Теодора Нотта пеплом так и не высказанных слов. У него не получилось. Что-то удерживает его от… искренности. Он и она. Такие разные. Из разных миров. Он чувствует, как давит на него неправильность происходящего. Девчонку нужно отпустить. Выкинуть из головы. Но он не может. Он шел сюда, на этот пустынный стадион, чтобы… признаться ей в своей симпатии. Глупо, но что поделаешь, если объятия с ней мерещатся ему почти постоянно? И, что самое главное, в этих видениях зачастую не бывает ничего порочного. Ощущения сродни тем, когда человеку достаточно просто быть рядом с кем-то очень нужным. И это настораживает Теодора. Потому что он боится того, что это может значить. Он боится, что его чувство к этой робкой и непримечательной на первый взгляд девушке слишком настоящее. Слишком напоминающее любовь, про которую до этого он только слышал или читал. *** «Пожелай мне удачи». И его светлые, почти ледяные глаза, лучащиеся едва уловимым теплом. Теплом, которое он не успел или не захотел спрятать. Теплом, которым он позволил мне окутаться. Снежинки порхали за окнами, а мои губы сами собой растягивались в улыбке. И ощущение почти физического уюта ласково щекотало меня изнутри. Там, в кабинете Флитвика, не произошло ничего особенного. И в то же время случилось нечто невероятное. Всё тот же неоднозначный и противоречивый Теодор Нотт, который опять повел себя абсолютно непредсказуемо. И который словно… наконец-то был собой. Без притворства и без фальши… К вечеру этой пятницы, подарившей мне крохотный огонек надежды, я уже искренне жалела, что не пожелала Теодору удачи, хотя у меня и были все основания, чтобы не делать этого. Я имела полное право дуться и демонстративно фыркать, ибо Теодор столько раз насмехался надо мной, причиняя боль, вызывая слезы. И тем не менее отчетливое чувство вины сжимало мое сердце, а искусанные губы саднили свежим отголоском досады. Я упрекала себя в том, что упустила редчайший шанс нормально поговорить с Теодором. Сама всё испортила. Он впервые выглядел таким… открытым. Необычайно для себя честным, так что в тот момент я подумала, что это какой-то подвох… Хотя, может, и правда подвох? Кто же тебя разберет, милый Теодор? В ту ночь я засыпала с грустной радостью на душе, и отпечаток этой радости отражался на моем лице слабой улыбкой. И когда дремота уже окутывала меня, а мысли путались с грезами и выдумками, мой первый поцелуй почему-то казался мне сном. Мне уже не верилось, что он был. *** День, в который должен был состояться матч между сборными Пуффендуя и Слизерина, выдался ветреным и мрачным. Вселенная решила испытать игроков на прочность, ведь, кроме соперника, им предстояло сразиться ещё и с непогодой. Я пробудилась в смутном настроении, будто с дурным предчувствием, повода которому не знала и которое пыталась подавить в себе, проглотить вместе с куском омлета за завтраком. Но беспричинное беспокойство отбило аппетит. Меня мутило. В компании Сьюзен я пришла на школьный стадион, вид которого ужалил меня острым напоминанием о случившемся здесь поцелуе. Почему-то мне подумалось о том, что в тот раз я была без шапки, и у меня замерзли уши… Сегодня же я не забыла головной убор. Сегодня всё было не так, как тогда. Тогда здесь гуляло эхо и незримым дымом клубилось одиночество. А сейчас трибуны полнились суетой и голосами учеников Хогвартса. Посмотреть на матч собралась вся школа. Взгляд мой сам выудил ту самую лавку, на которой я сидела в тот раз, и на которой в данный момент устроились ничего не подозревающие первокурсники. Жизнь текла вперед. В обширной памяти стадиона, что хранила множество воспоминаний о ярких победах и горестных поражениях, затерялась и маленькая история про один неожиданный поцелуй. Эта история осталась не более чем образом из прошлого, неизвестным для других и значащим так много для меня. Значащим для меня почти всё. Тяжело вздохнув, я перевела взгляд на поле, где команды уже готовились оседлать метлы и по свистку мадам Трюк взмыть в небо. С высоты трибун игроки казались крошечными фигурками. И одна из этих фигурок, облаченная в зеленую форму Слизерина, была Теодором Ноттом… И я не пожелала ему удачи… Новый приступ сожаления мучительно сжал мое сердце. Не было ни малейшей возможности исправить собственную оплошность. Мне оставалось разве что выкрикнуть не сказанное вовремя слово прямо отсюда – со своего места на галдящей трибуне – в надежде, что моё запоздалое «Удачи!» воспарит над общим гамом и достигнет ушей адресата, топчущегося на поле внизу… Раздался звук свистка, и воздушную гладь прорезали четырнадцать метел, на которых ввысь поднимались игроки. Вратари полетели в противоположные стороны овальной площадки и заняли посты каждый у своих колец. Загонщики сразу же принялись активно махать битами, ударами посылая бладжеры в соперников. Охотники стремительно носились по полю в попытках перехватить квоффл и забить гол. Ловцы же обеих команд поднялись почти до самых облаков, откуда перед ними простирался весь стадион, каждый блик на котором мог оказаться проворным и неуловимым снитчем. Теодор Нотт играл на позиции охотника. Я увлеченно следила за ним. И, как это обычно бывает, неприятные мысли возникли в голове в самое неподходящее время: мне вспомнилось, что накануне Теодор выглядел уставшим. Почти измотанным. А игра в квиддич требовала колоссального внимания… Ревели полные болельщиков трибуны, Сьюзен рядом нервно ерзала и вслух комментировала всё, что бы не происходило на поле, а я… тихо ненавидела наших пуффендуйских загонщиков, которые, как мне казалось, слишком часто отправляли бладжеры в Нотта. Несмотря на мои опасения, Теодор ловко увиливал от дьявольских мячиков и даже забил несколько голов. Слизерин с самого начала матча уверенно вел в счете. Но дурное предчувствие всё же оправдало себя… Плохое произошло. Теодор с квоффлом стремительно летел к кольцам, и пуффендуйский загонщик, с чувством приложившись битой по бладжеру, отправил черный мяч прямиком в Нотта. У самых колец бладжер ударил Нотта по затылку. А потом зрители разом охнули. Прозвучал свисток. Я застыла в парализующем ужасе. Все посторонние звуки делись куда-то, меня придавила оглушительная тишина, в которой булькало лишь моё сердце. Квоффл выпал из рук Теодора, тело его как-то неестественно обмякло, и он бы рухнул с метлы, если бы по инерции не врезался в Артура Фокса – вратаря сборной Пуффендуя. Фокс, однажды удержавший от падения меня, теперь не дал упасть и своему противнику. Стало понятно, что Теодор… потерял сознание. Паника накрыла меня, лишая способности нормально вздохнуть, прошибая каждую клетку моего существа сильнейшей, разъедающей органы дрожью. Подавшись вперед, я протиснулась сквозь толпу болельщиков в первый ряд. Адекватно воспринимать действительность у меня уже не получалось. Нотта взвалил на себя капитан слизеринцев Грэхэм Монтегю. Спуститься на землю им помогла мадам Трюк. Потом на наколдованных носилках в сопровождении Северуса Снейпа пострадавшего отправили в замок, и матч возобновился. Но мне было уже не до квиддича. Пелена из нечетких очертаний стелилась перед глазами. Я просто-таки задыхалась от страха и никак не могла успокоиться. – Ничего ему не будет, – услышала я голос Сьюзен рядом с собой. – Мадам Помфри быстро его вылечит. Был ли испытываемый мною ужас таким очевидным, что Сьюзен захотела подбодрить меня, невзирая на то, что дело касалось неприятного ей слизеринца? Вероятно, так и было. Потому что я чувствовала себя отвратительно. И не контролировала это. Скорее! Убежать с этого стадиона! Выпустите меня отсюда! – Я… хочу уйти… – и, не дожидаясь ответа подруги, я устремилась к выходу. Но уже добежав до школы, вдруг поняла, что не знаю, куда конкретно направляюсь. В больничное крыло? Нет. Просто подальше от того кошмара, что застыл жуткой картиной в сознании. Туда, где я смогу встретиться со здравым смыслом. И отдышаться. Я помчалась в общую гостиную Пуффендуя. …Как оказалось позже, Пуффендуй потерпел поражение со счетом двести двадцать – пятьдесят. Довольно впечатляющее, если учитывать тот факт, что Слизерин доигрывал матч без одного из своих охотников. Наша команда пребывала в унынии. Вратарь Артур Фокс после игры и вовсе обратился к мадам Помфри с головной болью, и у него обнаружилось небольшое сотрясение мозга. Захария Смит, расстроенный неудачей, насупился и закрылся в своей комнате, при этом хлопнув дверью прямо перед носом Сьюзен, которая, разумеется, очень обиделась. Отношения их опасно затрещали по швам… Но как бы я ни сочувствовала подруге, на самом деле меня терзало лишь одно – самочувствие Теодора Нотта. Да, эгоистично. Да, неправильно. И тем не менее… Мне жутко хотелось в больничное крыло. Но не хватало смелости и уверенности в том, что это будет уместно. Пугала неопределенность, ибо предугадать возможную реакцию Теодора не смог бы, кажется, и самый выдающийся провидец этого мира… Но желание, пускай оно и было опрометчивым, безрассудным и наивно-глупым, всё же одолело роившиеся в груди сомнения. Я не выдержала и в девять вечера побрела в больничное крыло. Однако слабого запала моей храбрости хватило лишь на то, чтобы, достигнув пункта назначения, остановиться в нерешительности у деревянных дверей, ведущих в палату. Я мялась около входа целый час. За это время несколько пуффендуйцев навестили оставшегося в больнице на ночь Фокса. Стрелки моих наручных часов неумолимо отсчитывали минуты. Скоро я обязана была быть в своей спальне, повинуясь школьному запрету на ночные прогулки по коридорам замка… В полном изнеможении я ткнулась лбом в дверь, чувствуя, что недалека от того, чтобы начать биться об неё головой. И дверь оказалась не плотно закрытой… Железные петли тихо скрипнули, я замерла. А потом, поддаваясь соблазну, сделала крошечный шаг вправо и заглянула в образовавшуюся щель. Палату освещали несколько тусклых ламп, расставленных на прикроватных тумбочках. Мне был виден лишь один ряд больничных коек. И на одной из них я рассмотрела темноволосого и абсолютно здорового на вид Теодора Нотта. Он сидел, опершись на подушку, и листал книгу. Провалившись в незамысловатое зрелище, я позабыла, что надо соблюдать осторожность. Сильнее, чем следовало, прильнула к двери, и та с громким скрипом поехала вперед, а я, едва не падая, неловко переступила порог палаты. Да, неуклюжесть – это мой жизненный девиз… Я застыла, почему-то зажмурившись и прикусив нижнюю губу. Но, конечно, меня уже обнаружили. – И все-таки ты пришла, – тихо произнес Теодор.