Ощущение теплой крови, что пропитывала рукав, стекая с пальцев и заливая всё вокруг. Раскрошившиеся кости, обгоревшая кожа. Едкий запах жжёной плоти и привкус соли на губах от слез, текущих из левого глаза, также пропитывающих маску насквозь.
Чужие губы двигаются, складываются в его имя, но он не слышит.
Тело соскальзывает с руки — он пытается придержать за плечо, так бережно и мягко, как никогда в жизни, слегка наклонив к собственному на доли секунды, — и падает на землю, но он не видит.
Ничего не видит.
Глаза застилает тёмная пелена, душу будто разрывает очередное райкири и дыхание спирает.
Подгибаются ноги и мальчик падает неподалеку от бездыханного тела. Но вопреки всем ожиданиям и
желанию не отправляется в забытье. Остается лежать, глядя в никуда. А перед глазами почему-то глаза друга.
Друга ли?
Дружба, которая родилась за мгновение до того, как
он погиб.
Весь погружённый в эти мысли, он не улавливает на периферии вопль отчаяния. Нечеловеческий.
Убийственный. Никогда прежде Какаши такого не слышал, а ведь шла война. И к счастью, что не слышит теперь. В ушах только гулкий стук сердца и слабый шум извне, будто он находился под толщей воды.
Показалось… Какаши в тот же миг с до боли сжатым в груди кем-то сердцем забывает то, что бесновалось в голове, напоминая о прошлом.
Он и не пытается прислушаться, глупо смотря перед собой на озеро крови.
Почему крови так много? Разве в теле маленькой девочки может быть столько?
Вопросы звучат в голове почти легкомысленно и, если бы были силы, Какаши нахмурил бы тонкие брови, стараясь решить эту загадку.
Пальцы дергаются, но лишь утопают глубже в алой жидкости.
Он все ещё не слышит. Не слышит крики боли, ломающихся костей, отрывающихся конечностей.
Смерти.
Много смертей.
Сладкий запах крови забивает легкие и Какаши кажется, что он сам сливается с вязкой жидкостью. Он бы и рад раствориться в ней, утонуть, захлебнуться, закрыть наконец глаза и не наблюдать, как остывает тело девочки.
Он не в состоянии произнести её имя даже в мыслях.
Имя звучит
его голосом. Жизнерадостным, светлым и завороженным, отдающим в памяти розовыми пятнами смущения на щеках и легкой дрожью. Отчаянно влюбленный голос. Бесконечно живой.
От живых остались лишь воспоминания.
И кровь.
Кровь, сочившаяся из
её свежей смертельной раны. Кровь, что от перенапряжения течет из
его шарингана. Кровь, заливающая
всё вокруг Какаши сейчас.
Слезы застилают взор, делают его неточным и не дают глазам пересыхать. Моргает ли он вообще? Он был бы счастлив — выколи кто-то ему в этот момент глаза. Но от этой мысли внутри окатывает волной ненависти. Слабой под весом литров крови, но ощутимой. Ненависти к себе, что он мог бы кому-то позволить украсть
его подарок. Которого он сам определенно не заслуживал.
Гул в ушах заглушает бойню на фоне. Он даже и не знал, что там кто-то сражается, —
безжалостно убивает, — но мысль-сомнение с сожалением проносится в голове…
Почему его никто ещё не убил? Почему его сердце ещё бьется? Почемупочемупочему-
Этот скомканный клубок лихорадочно вертится в сознании, не дает покоя, заставляет нервничать, на что совершенно нет сил. Даже завыть не получается. Грудная клетка едва-едва поднимается и опускается, чтобы обеспечивать ему крупицы кислорода. Но, когда ощутимо вздрагивает земля, будто из-под нее прорывается что-то могучее и яростное, в голове вновь становится пусто.
Гул стихает, когда на фоне наступает тишина. Его это не заботит, как и пропитавшаяся кровью насквозь одежда на спине, холодящая и без того ледяную кожу.
Слышится мерный приятный стук.
С чьего-то тела рядом капает кровь. Звук успокаивает, вгоняет в дрему. Но последовавшие за этим шаги удивляют.
Такие тихие, шаркающие и влажные.
Почти забавно. Кровь хлюпает под чужими ногами, отдается легкой волной по кончикам пальцев. Щекотно. И холодно.
Очень холодно.
Маленькое тельце дрожит едва заметно. И надеется, что этот кто-то пришел за ним.
Добить. Надежда почти ослепляет, душит в тисках. Какаши, всем скопившимся, — как он считает, — эгоизмом в душе, надеется, что ему позволят умереть.
Что-то проходит насквозь. Он этого не ощущает в реальности, но внутренности обдает призрачным холодом, а сверху кто-то почти проплывает.
Он не поворачивается. Не хочет видеть, что незнакомец мог бы сделать с телом… с
её телом.
Сам он сдался. Он не способен был сдержать обещание и защитить её, как и не способен будет сберечь то, что осталось.
Проходит будто вечность.
В спине ощутимо прорезается боль. Как и во всем теле. Шок постепенно проходит и он начинает чувствовать самого себя. Раны болят, тянут, но, кажется, больше не кровоточат. Это даже смешно. В голове мелькает мысль, что крови вокруг столько, что хватило бы на десятки переливаний.
Глаза все еще застилает пелена слез, но те больше не текут. Какое-то время Какаши игнорирует сигналы своего тела, но понимает, что если не сдвинется, то даже не умрет. Не сразу.
Он садится на земле без шума. Насколько это возможно, когда ты находишься в луже крови. Почти не дышит, не издает и звука и моргает изредка через раз. Смотрит пустым невидящим взглядом перед собой, куда-то в темный лес.
Место неестественно почернело и приобрело багровый оттенок. Луна же казалась слишком яркой. Отражалась на поверхности алого озера — или же оно само отражалось в нем, искажая яркий свет в глубокую красноту, — и пугала действительно великолепной картиной.
Это можно было бы счесть за что-то красивое наравне с природным искусством, но это было дело рук людей —
одного — и отражало в то же время
бесчеловечность.
Позади что-то зашевелилось, но Какаши и внимания не обратил. Если ему стоило опасаться куная в спину, то… безжизненный взгляд мог передать, как ему,
на самом деле, плевать.
Все те же шаги по мокрой земле с характерным шлепающим звуком. Медленные, плавные. Незнакомец, — а он явно один, слух у Хатаке вернувшийся работал в безмолвной тиши этого места еще сильнее, — казалось, никуда не торопился.
Чем ближе были шаги, тем сильнее подрагивали пальцы у Какаши, дыхание затаилось и он в ожидании решающего удара даже не смел поднять глаз. Чтобы не испугаться в последний момент, не захотеть убежать, поддавшись животным инстинктам. Он не хотел спасения. Трусливо не хотел жить с этим всем, зная, что не примирится с собой и уж тем более никогда не вымолит прощения у мертвых друзей.
Секунды тянулись словно вечность. Все внутренности сжимались от боли, холода, пронизывающего все тело, и легкого предвкушения. В глазах все еще стояла пелена и ощущение, будто мир идет кругом. Но, когда мимо просто прошли, не обращая на него никакого внимания, словно его тут и не было вовсе, в груди поднялась паника, сердце забилось быстро и в необдуманном порыве Какаши вскинулся вперед, игнорируя искрящуюся боль в мышцах.
Подскочил, выдыхая со свистом, рухнул коленями в острые камни под все той же толщей крови и уцепился за чужой плащ, жалким сиплым шепотом едва разборчиво произнеся лишь два слова:
— Н-не оставляй…
Произнести что-то более связное и логичное не получалось, в голове кружились разные варианты от, вероятно, веских доводов не оставлять вот так живого шиноби до откровенной мольбы прикончить его.
Когда же он вновь оказался не удостоенным реакции, — словно бы и правда перед ним никого и не было и это лишь богатое воображение и искалеченный болью и потерей разум играет с ним, — он отчаянно вскинул взгляд, надеясь попытаться снова…
И замер, оглушенный тишиной, отдаленным карканьем вороны и трескающимся на части сердцем, от которого живого места уже, кажется, не оставалось. Тупой болью сковывает все тело, но в противовес он начинает лишь сильнее дрожать — то ли от холода, то ли от испуга, то ли от прорывающейся наружу истерики.
Это не могло быть правдой.
Это точно лишь его покореженное сознание старается его добить таким изощренным способом.
Иначе как он мог прямо сейчас смотреть на… Обито?
Он выглядел иначе, нежели в тот день, когда Какаши видел его в последний раз. Волосы в несколько раз длиннее, шрамы на пол лица и виднеющиеся на шее. И кровь.
Крови на этот раз для Какаши стало слишком много. В глазах помутилось и той будто прибавилось вокруг в разы. В легких, похоже, навечно осел этот сладковатый запах, отдающий железом, а к горлу подступила тошнота.
Но шок от увиденного перекрывал все.
Это явно, совершенно точно был
Обито.
Погибший год назад Обито.
Тот, что отдал ему свой шаринган и взял с него обещание защищать Рин.
Тот, что сейчас смотрел, будто сквозь него, пустым отсутствующим взглядом.
Какаши, вопреки здравому смыслу, что все еще где-то на задворках сознания твердил о том, что его друг должен быть мертв, вторым делом — первым же он был просто счастлив видеть того
живым — ожидал заметить в нем гнев или ярость. Ненависть? Хоть что нибудь?
Но Обито продолжал смотреть на него безмолвно, замерев на месте, пока Какаши, отчаянно вцепившись в его плащ, всматривался в темный безжизненный глаз.
Брови сами собой поползли к переносице в жалобном выражении лица, в носу защипало, а глаза заслезились. Словно маленький мальчик, едва переставляя ногами, он тяжело поднялся с земли, ощущая, как одежда, пропитавшись в крови, потяжелела и тянула вниз, а колени ослабели и подрагивали. Какаши почти не осознавал себя, своих действий и даже мысли скользили в голове хаотично и будто в густом тумане.
Перестав отличать реальность от, может быть, всего лишь подарка — или же проклятья — разбитого разума, он пытается уцепиться за такой отчужденный, холодный, но такой
живой образ друга. Он делает буквально один шаг ближе к Учихе, чувствует, что ноги его не удержат, и рефлекторно, не желая отдаляться ни на миллиметр, вцепляется в его плечи, и практически повисает на чужой шее.
Ноги не касаются земли, повисая в паре сантиметров, кровь капает с его одежды в лужу под ним с характерным стуком, но он не слышит ничего, кроме звучащего в ушах стука собственного сердца. Ритм ускоренный, трепетный и в то же время испуганный. В сознании все смешалось, спуталось и только Обито служил ему якорем, удерживая раскалывающийся на части разум Какаши рядом с собой.
А у того даже не находится сил задуматься о таких простых вещах, как то, с какой легкостью старый друг, не сдвинувшись ни на дюйм, мог удерживать чужой вес. Ведь миниатюрный Какаши действительно висел на нем словно елочная игрушка, а тот даже не предпринимал попыток освободиться от этой ноши.
Обито всегда был выше, но сейчас кажется прибавил в росте еще немного. Волосы его, несмотря на вид, были отнюдь не мягкими, а колючими, но Какаши все равно зарылся пятерней в длинные пряди у плеча, стискивал его почти в объятиях и даже не замечал, как из глаз текут слезы бесконечными потоками. Влага заливала маску, заставляя ткань неприятно липнуть к коже и затрудняя дыхание, но мальчику и дела не было. Он прямо сейчас оживал и умирал заново, шепча бессвязно обо всем подряд в чужое ухо.
Выдавал искренне в порыве тихой истерики все, что когда либо произносил у камня, где было выгравировано чужое имя. Дрожал всем телом крупно, боялся отпустить свой оживший ночной кошмар и в то же время самую желанную мечту. Умолял не оставлять, а после сразу же срывался под давящим чувством вины и наоборот просил убить,
сжалиться, перемежая неразборчивый шепот всхлипами.
Глаза же были широко распахнуты первое время и вглядывались в верхушки деревьев и полную луну, но чем дальше заходил его слезный монолог, тем больше напряжения в них скапливалось.
Крепко зажмурившись и судорожно выдыхая, он лицом утыкается в чужое плечо и все еще говорит, говорит и говорит. Просит вернуться домой с ним, тут же в противовес взывая забрать его с собой, и просит не исчезать и лихорадочно — житьжитьжить, срываясь в тихий скулящий плач, продолжая неразборчиво шептать в плечо, заикаясь и давясь воздухом.
Чем сильнее он надрывался, жмурясь до боли, пытаясь донести до него слишком многое срывающимся голосом, пытаясь обнять Обито крепче и ни в коем случае не расцепить ледяных дрожащих пальцев у него на шее, тем сильнее ощущалось давление, расходившееся от шарингана.
Мысли разбегались, туман в голове становился все плотнее, а глаза раскрыть не получалось — боль в левом была адской и перекрывала ощущения от всех остальных ран. Какаши с отчаянием держался за старого друга, скребся по плечам, но на грани сознания чувствовал, как медленно стекает вниз, проваливаясь в темноту с очередным удушающим чувством потери.
***
Когда чужие руки начали ослабевать и заскользили по его плечам вниз, а мальчику грозилось упасть обратно прямиком в эту лужу крови, Обито подхватил его одним лёгким движением. Неожиданно теплым и ласковым. Просто обнял руками маленькое холодное тельце и прижал к груди.
Инстинктивно, чтобы действительно не соскользнул.
Так он скорее будет оправдывать себя позже.
Сейчас все еще безжизненный пустой взгляд был направлен перед собой и только ощущение дрожи под руками и неровного дыхания Какаши, явно от переутомления и скорее всего подхваченного тут воспаления легких, заставляло его самого чувствовать себя живым. Живым, а не пустой оболочкой себя прежнего.
Он вспоминал тот огромный камень, что оставил после себя эти шрамы в обмен на половину его тела, и мечтал остаться там и действительно умереть, чтобы не наблюдать, как это беспомощное дрожащее тело в его руках пару минут назад одним молниеносным движение убило его…
жизнь.
Резко захотелось сдавить руки крепче, вдавить ногти мальчику под кожу до крови, до ошметков плоти. Хотелось скинуть груз и использовать катон, сжигая его прямо в этом озере, свидетельствующем о его боли. Или всадить в него один из своих шипов, оставляя в красивой позе с искаженным от боли и скорби лицом, словно великомученика.
Но все, что он делал, это лишь медленно дышал, не желая чувствовать и запоминать запах, окружающий эту поляну, и держал в руках продрогшего ребенка, что в отчаянии умолял его о стольком.
Может Обито и мог бы исполнить одну из его просьб, но не стал. Он будет сваливать это на чувство мести, желание заставить Какаши страдать, но, на самом деле… он знает, что просто не смог. Не захотел.
Эгоистично оставлять на чужих плечах такую ношу и боль, но у Обито самого багаж на спине не меньше, а глаза, что они делили, служили напоминанием — теперь они были связаны и обязаны нести каждый свой обет.
Он знал, что не останется тоже. Это больше не его желание, это больше не его мир и не его мечты. Этот мир давно превратился в ад — или он таким был? — и ему не хочется оставаться здесь ни секунды. Он вспоминает слова этого дурного и пугающего старика из пещеры и ответ находится сам собой. Он уже знал, что будет делать, как бы сильно не кровоточило сердце от маленького шанса, крохотного желания просто вернуться домой.
Но сейчас, стоя на поляне с трупами вокруг и мертвым телом его
света и надежды неподалеку, он бережно держит старого друга в своих руках, будто согревая.
Он торопился, чувствовал, что хочется сорваться с места и бежать отсюда подальше, но словно примерз к земле, не в силах сдвинуться, пока Какаши излучает такую болезненную тоску.
Температура тела у Обито всегда была высокой и он редко замерзал, но сейчас это усилилось в разы и он мог бы работать ходячей печкой, помогая преодолевать суровые условия, если бы это имело хоть какой либо смысл. Ведь на миссии ему больше не суждено было пойти.
Когда же Какаши успокоился, перестал трястись всем телом, словно банный лист, и даже, кажется, выдохнул легче, а сердце в его груди почти выровняло ритм, Обито смог пошевелить пальцами, стискивая одежду на чужой спине. Взгляд ничего не выражал, но сердце то ныло, а тело напряглось.
Окинув взглядом это место, брови едва заметно нахмурились, глядя на лужи крови, и, решительно не желая мальчика вновь опускать в такое, он нашел одними глазами выступ в земле сухой и устойчивый, должно быть, учиненный его разрушениями, и, медленными плавными шагами добравшись, опустил Какаши на него. Все так же бережно, чтобы не потревожить.
Сделал шаг назад и уставился на Хатаке, будто запоминая, вновь откладывая в голове чужой образ. Окровавленный. Разбитый и сломленный. Предатель,
лжец и убийца. Маленький и хрупкий, испуганный старый друг.
***
Он так и стоял бы на этом месте и смотрел на Какаши тяжёлым нечитаемым взглядом, переживая бурю за бурей в собственной душе, но, ощутив ещё вдали знакомую чакру, выпустил воздух изо рта.
С облегчением.
Какаши найдут. Какаши спасут. Какаши навсегда заклеймят, а жизнь его станет похожей на ад.
Обито улыбается уголком губ, когда отворачивается и медленно уходит прочь. С мыслями о том, что ещё вернется за ним и заберёт.
Совсем скоро.
И больше не позволит мучиться в этом прогнившем мире, где не осталось ничего, кроме страданий.
