Ты не один

Сашку тошнит. Он осознаёт это ясно, как никогда. Тошнит и штормит. Ботинки зашнуровать не получается. Приходится шлепнуться на жопу посреди коридора. Под чьей-то ногой с хрустом лопается рюмка. — На счастье! — ржёт Серый. Тарелка с тортиком со звоном разбивается о пол в полуметре от Мальвины. Тортик под водку?.. Серьёзно? Извраты. Мысли путаются. Лосось настойчиво щекочет хвостом гланды. Лучше б шпроты. — Шурочка! — это, кажется, Игорь орёт. У Сашки в башке всё мешается. Шампанское после водки явно было лишним… — Саня! — Серый склоняется, ловит его лицо в ладони и целует, лаская губы губами, но поцелуй не углубляет. — Я вас всех так люблю, пацаны! — Разумовский в дрова. — Серёжа, тебе хватит, — Олег отбирает у Серого бутылку, встаёт на колени и шнурует на Мальвине ботинки. Любвеобильный дружелюбный комок лижет Волкова в щёку, играется со шнурками, и Серый ржёт, плюхаясь на жопу рядом с Сашкой. Гром, улыбаясь, пытается оттащить щенка за пушистый зад, и заваливается с ним на бок, чертыхаясь. — Куча мала! — икая, Птиц мягко спускает Балошу с колен, и, пуша перья, нависает над Серым, слизывая смешок с его приоткрытых губ. — Эй, а я? — Балор наводит резкость, но мажет, не в силах собрать глаза в кучу, цепляется за вытянутую ногу Алтана и приземляется аккурат рядом с Громом, всё ещё пытающимся поучаствовать в завязывании Шуркиных шнурков. Руки, ноги — всё путается. Все завтра поймут, что пить надо меньше. Надо меньше пить. Но Новый год же ж! И это будет завтра. А сегодня… — Я вызываю такси! — кричит Дагбаев, пошатываясь. — Бля, Вадь, так ноги болят, не могу… — мордашка у него откровенно детская, как и интонация. — Алташа пьяный, — усмехается Балор, растягивая слова, — трезвым он никогда об этом не говорит. Дракон очень убедительно утверждает, что надо ещё коньяка, и, собственно, этот коньяк берёт. Они вываливаются на улицу в куртках нараспашку. Серый в смешных рыжих тапках с лисами, которые совершенно не подходят к его костюму, Алтан с мишурой в волосах. Они зачем-то ещё пьют из горла, пока ждут такси. Игорь садится в сугроб. Олег самый адекватный среди них. Он вынимает Грома из сугроба и отбирает у Вадика сигарету. Напрасно. Они курят, пока ждут такси. Когда такси подъезжает, Саша уже не может стоять ровно. Как-то делается пиздец скользко. Они обнимаются и умудряются между собой все перецеловаться. Серёжа, кажется, орёт: «Я люблю вас, пацаны» — и Олег с трудом оттаскивает его от машины в тот самый момент, когда Шурка, поскользнувшись, падает на заднее, увлекая за собой Грома. Как они садятся в такси — Шура помнит смутно. Играет какая-то музыка, водитель молчит. Саше тоскливо, горько и хочется плакать. Вместо этого он поёт. Поёт то, что не поёт трезвым. Впрочем, трезвым он вообще не поёт. Игорь уговаривает его помолчать до дома. А Сашке хочется петь про горы и тишину, про туман, про горящую колонну. Но Гром кажется убедительным. Шурка ложится, сворачиваясь буквой «зю», и устраивает башку у него на коленях. — Я такой бухой, Игорёш, — выдыхает он с трудом. Игорь гладит его по волосам и что-то говорит в ответ. Как они вываливаются из такси — Сашка помнит урывками. Он обтирает курткой побелку в подъезде, пытается сесть на ступеньки, но Гром не позволяет. Вваливаются они в квартиру под громогласно ржание. Чтобы снять ботинки, Сашка встаёт на четыре кости. Вроде бы. Это он тоже помнит смазано. А вот то, что рядом, стоя на коленях, возится с его шнурками Гром, он осознаёт очень чётко. И то, что пересохшие губы Игоря на расстоянии выдоха, и то, что джинсы соблазнительно обтягивают поджарую задницу его майора, которая маячила весь вечер туда-сюда… Бля! Как же кружит башку! А Игорь с небывалым усердием всё распутывает морские узлы, завязанные Олегом. — Брось! Я стащу ботинки так! Вместе с носками! — выдыхает Сашка с коньячным амбре, от которого вновь хмелеет Игорь. Или это так ведёт от улыбающихся губ совсем рядом? Как эти двое освобождаются от большинства одежды — не помнит ни один из них, да это и неважно. Но из коридора они выбираются в трусах и рубашках, оставляя на полу гору шмотья. Сашка настойчиво прёт в ванную. Цель он видит. В себя верит. И плевать, что пол под ногами кренится, как палуба корабля в сильный шторм. Сашку шатает. Игорь хватает его за ворот. Ткань рубашки трещит. Они целуются. Голова кружится так, что на ногах не устоять. В воздух поднимается пар. Струя воды с плеском хуячит в эмалированное дно ванны. Как они раздеваются догола — Сашка не в курсе. Он обнаруживает себя на груди Игоря, жмущимся и блаженно прикрывающим глаза. — Игорёш, мы ж не вылезем, — Сане хочется смеяться. Потолок, покрытый сеткой трещин, вращается перед глазами. — Я тебя вытащу, — обещает Игорь, целуя снова, снова и снова. Он кажется таким трезвым, что Мальвине за себя почти стыдно. Они вдвоём бухаются на старую скрипучую кровать. Простыни липнут к мокрой коже. Орёт, разрываясь, Громова «Нокиа». Сашка оплетает Игоря ногами, обнимает руками за шею… Как они вырубаются — Шурик не знает. Утро добрым назвать сложно. Вернее, вечер. Сашке так гадко и хуёво, так… Он свешивается с кровати и понимает, что будет блевать. Точно будет. Но не блюёт. Омерзительно воняет горячими блинами. Игорь в кухне с кем-то так отвратительно бодро пиздит по телефону, что Сашка морщится. Смех Грома отдаётся набатом в башке. И вроде бы нужно порадоваться, что Игорёхе не так хреново, но. Кутая голое тело в простыню, Шурка бредёт на запах блинов и на смех, который, блядь, нужно хоть немного, но сделать потише. Помятая фигура Сашки, опирающаяся на дверной косяк, вызывает у Грома блаженную улыбку и он в два слова завязывает трёп по телефону: — Мой проснулся! И Шурка лыбится, зависая в дверном проёме, не в силах сделать ни шагу — так хорошо! Так! Тихо! А ещё это «мой» эхом витает в башке по кругу. И даже ванильно-масляный запах блинов больше не вызывает… Э, нет! Вызывает. — Пить. Дай пить, Игорёш! Игорь тут же подрывается и, стараясь не растревожить зарождающуюся в желудке Мальвины бурю, осторожно усаживает его на табурет, отодвигая тарелку с горкой блинов в противоположный конец стола. Окинув Сашку придирчивым взглядом, ставит перед ним любимую поллитровую кружку, и заныривает в холодильник, выуживая из него запотевшую бутыль с маринованными помидорами. То, что доктор прописал! Шурка молча наблюдает за манипуляциями майора и даже не пытается скрыть алчного блеска в глазах, когда на столе появляется этот самый бутыль. Нетерпеливо отодвинув кружку, он шумными глотками хлещет маринад прямо из банки, и откровенно, прикрыв глаза, кайфует. Игорь умиляется, наблюдая за ним, присаживается на стул рядом и осторожно, неторопливо поглаживает по пустой крашенной башке. Мальвина глухо стонет в банку, прикрывает глаза и, прекратив хлебать, выдыхает, переводя взгляд на Игоря. — С Новым годом, родной, — улыбается тот. — Как головушка? — Иди в жопу, пожалуйста, — морщится Сашка, вытягиваясь на столе. — Я хочу забиться в угол и тихо в нём сдохнуть. — Не получится, — Гром выглядит неприлично свежим и даже довольным. — У нас есть два варианта: смотрим кино под мандарины или идём гулять по городу. Сашке дико лень, и вообще, любое желание куда-то идти отсутствует напрочь. Но Игорь настойчивый. Он одевается сам, одевает Мальвину, и они вместе вываливаются в сгущающийся сумрак и снежную заметь. Улочки непривычно пусты и почти безлюдны. Кто-то кого-то поздравляет с Новым годом. Где-то орёт музыка. Где-то разрываются фейерверки, отдаваясь в башке болезненным гулом. Но, в общем-то, морозный воздух и лёгкий снежок делают своё дело — Шурке снова хочется жить. А ещё! Ещё хочется холодных пузырьков! Нет! Не шампанского! Устроит банальная колючая кола. — Игорёшь? — изгибает бровь Шурка, тормозя перед светящимся огнями супермаркетом. — Колы?! — смеётся тот, понимая без слов. — И мандаринов! И можно бы на крышу, но… — Сашка как-то виновато пожимает плечами и будто смущается своего похмелья, тут же добавляя, — на земле не так больно падать! — Я поймаю! И это! Я мигом! — подмигивает Гром, оставляя Сашку у касс. Бредут под мягко кружащимися пушистыми снежинками, то и дело поскальзываясь. Игорь, приобняв Мальвину за плечи, каким-то чудом не позволяет ему упасть, то ловко подхватывая под локоть, то принимая на грудь. Ржут оба, и когда замечают припорошенную снегом лавку, опускаются на неё без сил, но каким-то странным образом Сашка оказывается на тёплых уютных Игорёшкиных коленях. И губы сами тянутся к губам — вот эта снежинка на нижней… Её бы слизать. И эту. И ещё одну… И Сашка, забываясь, целует. С таким упоением, что мир Игоря замыкается на них двоих. Нет никого и ничего вокруг — ни случайных прохожих, ни светящихся глазниц окон дома напротив, ни проезжающих мимо авто. Не существует ничего — только жмущийся к нему Шурка с обжигающими губами. Такой родной и близкий. Его Шурка. Только, кажется, его Шурка ещё пьяный после вчерашнего. Он прётся на скользкий парапет, но Игорь даже не ругается. Придерживает на всякий, чтобы Сашка не грохнулся ненароком. И хочет целовать разбитые казанки, но, вместо этого, просто осторожно очерчивает подушечкой большого пальца, не выпуская его ладонь из своей. — Ты что помнишь со вчерашней ночи? — Саша вроде розовеет щеками, но Игорь уверен, что это от мороза. — Почти всё, — улыбается Гром. — Я практически не пил. Вообще не собирался. Но ты ж орал, что на Новый год можно. Не курил бы с вами — вообще всё б помнил. А ты что помнишь? — Почти ничего, — Сашка вроде тушуется и вертит на пальце пакет с мандаринами. Они как раз подходят к дому. — Тебе рассказать? — Игорь улыбается и подмигивает. — Я пел армейские песни? — Саша начинает издалека. — Пел, — согласно кивает Игорь. — Но больше в такси. — И целовал Разумовского, — Мальвина не спрашивает — утверждает, изображая картинный фейспалм. — Вообще-то, это Разумовский тебя целовал, — хмыкает Гром, не переставая улыбаться. — Я даже почти злился. — Ревнуешь? — Сашка тоже улыбается, крутанувшись на ступеньках. — Не то чтобы… Просто не понимаю, почему ему это так легко, а я, идиот… — Игорь открывает скрипучую дверь, и та заглушает слова Сашки, но он слышит. — А ты, идиот, уже месяц пылинки с меня сдуваешь, как душный Пьеро с Мальвины, — смешок Шурки мешается со скрипом, и они вваливаются в тёплый подъезд, отирая друг другом стены. Грому больше не хочется так по тупому терять время, которого и так растрачено уже полжизни. — Идём домой. Хочу как люди, Игорёш! Хочу по-людски, — шепчет между рваными выдохами Сашка, отвечая на жадные, голодные поцелуи Грома. А тот довольно мычит, не выпуская свою добычу из рук, зацеловывая раскрасневшиеся на морозе щёки. Дверь под лопатками кажется жёсткой и холодной, а ладони Игоря под свитером на контрасте обжигают. Сашка запрокидывает голову, выгибаясь, подставляя под поцелуи шею и челюсть, рвано выдыхает и притягивает Грома за затылок. Игорь зацеловывает всё, до чего удаётся дотянуться, оттягивая горловину свитера. Дверь под их весом поддается, и они каким-то чудом вваливаются в квартиру, снося во тьме зеркало, роняя что-то с тумбочки. Сашка упирается в неё задницей, пока Игорь стягивает с него куртку и свитер. Мальвине мало. Мало Игоря. И без шмоток холодно. Хочется теплее и ближе. Вплотную, втереться, вплавиться кожей в кожу. Он сдирает с Грома куртку и джемпер. Барахло комком летит на пол, увлекая за собой что-то ещё. Шурик обвивает Игоря ногами, обнимает за плечи, оглаживая шею и затылок, повисает на нём, и в таком состоянии они каким-то чудом добираются до кровати. Сашка растекается по простыне, притягивая Игоря к себе, удерживая, хаотично тычется губами куда придётся и, как в бреду, шепчет: — Игорёш, Игорь, пожалуйста, только выключи свет, выключи, я так не могу, — и пытается вспомнить, когда и как они этот грёбаный свет включили. Лампочка потрескивает и мигает под потолком. Игорь перехватывает его руки, припечатывая кисти к простыне над головой, переплетая пальцы, зацеловывает блэкворк на шее и шепчет: — Щас, бля! — и звучит это не зло — больше досадливо. — Я видеть тебя хочу. Видеть. Всего, — ловит губами пульсацию на запястьях и зацеловывает линии абстракции, поверх неровных широких шрамов, целует проступающие вены, ласкает кожу на сгибах локтей. — Ты красивый. Весь красивый, — горячие выдохи щекочут. Сашка выгибается и задыхается, срываясь на всхлипы. — Прекрати, — почти скулит он, дрожа. — Игорь, перестань! На миг свет врубается во всей квартире. Лампочки ослепительно-ярко вспыхивают и лопаются. Стекло со звоном разлетается по комнате фонтаном осколков. Игорь замирает, умолкая, и загнано дышит. Шурик почти истерично ржёт под ним, падая на простыню лопатками. — Я не пугаю тебя? — это не «почти» — это настоящая истерика. Радио трещит помехами, хлопают старые двери, в кухне со стола падает чашка. — Не перестану, — Игорь поразительно спокоен. — И ты не пугаешь меня, — он склоняется, сжимая пальцы Мальвины крепче, и засасывает кожу на запястье — как раз в том месте, в которое Сашка когда-то давно вогнал осколок стекла, прежде чем располосовать предплечье. — Это ты прекрати. Потом в полтергейст проиграешь. Меня не напугать этим. И шрамы твои меня не пугают, и видения. Без них ты не был бы собой. Не был бы тем, кто есть сейчас. А я люблю именно такого тебя — целиком, полностью, всего — настоящего. Ты нужен мне. Такой, каким ты есть. Хватит, Саш. Я пройду любую твою проверку. — Я не проверяю, просто… — Сашка поджимает губу и отводит то ли смущённый, то ли растерянный взгляд, как-то обмякая в руках Игоря. — Знаешь, сотни раз представлял, как это у нас будет, и снова… Снова, блядь, провалился, — шипит он с отчаянием, глядя куда угодно, только не в глаза Грому. — Я держу тебя, Шурка. Вот он ты — живой и тёплый, — шепчет Игорь ему в шею, считывая пульс губами. — И никуда ты не провалился, слышишь?! Я больше не позволю. И ты больше не захочешь, — перебирая окрашенные локоны подушечками пальцев, Игорь соскальзывает ниже, оставляя влажную линию поцелуев вдоль шеи и на ключицах, собирая чувственную дрожь губами. Шурик, хреново понимая происходящее, вроде бы всхлипывает и дрожит, выгибаясь, смущаясь собственной худобы, пока Игорь зацеловывает выпирающие ключицы и рёбра. Истерикой снова накрывает, как приливной волной. Мальвина вгрызается в костяшки пальцев, чтобы не заржать. Колотит. Колотит, как в лихорадке. И ни намёка на возбуждение. И от этого стыдно так, что хочется сквозь землю провалиться. И он не понимает, как вот это — это, бля! — вообще может кому-то нравиться. Уже, конечно, не скелет, но всё равно ещё кожа и кости — смотреть не на что. Как такое можно хотеть?.. Игорь будто мысли его читает — жёстко перехватывает за запястье, заставляет накрыть стояк сквозь плотную джинсу и легко сжимает кисть, не позволяя отдёрнуть руку. — Саша, прекращай, — его голос гремит под высоким потолком, а может, Мальвине только кажется. — Это ты делаешь со мной. Ты слышишь меня? Я тебя хочу. Тебя. Услышь. Мне важно, чтобы ты услышал. — Как? — Шурка ржёт, а в горле ком. И радио опять начинает трещать, и где-то с потолка сыплется штукатурка. — До умопомрачения, — просто выдыхает Игорь. И этот естественный выдох включает в Шурке что-то давно позабытое, загнанное в такой глухой угол подсознания, что, казалось, и выковырять больше невозможно, но. Глаза Мальвины дерзко вспыхивают. В одно мгновение Игоря укладывают на лопатки, и тот глупо лыбится, даже не пытаясь анализировать, как и когда Сашка оказывается сверху. — До умопомрачения, — хрипло шепчет он снова, но теперь его голос тонет в требовательном поцелуе Сашки, волосы которого занавешивают пылающее лицо, щекоча кончиками грудь и плечи Грома. И Игорь, отвечая, оглаживает выпирающие лопатки и позвонки, подхватывая Шурика под тощую задницу, подтягивая выше, почти укладывая на грудь. Растворяется в ощущениях, в касаниях тёплых губ, и думает, какой же Сашка одуренно красивый, какой желанный, какой потрясающий. Шурик ёрзает, отираясь, почти ложится сверху и силится стянуть с Грома джинсы. Игорь помогает, выворачиваясь. Мешавшая тряпка улетает во тьму. Сашка резко соскальзывает ниже, ногами раздвигает ноги, устраивается на простыне и, облизывая губы, сразу берёт в рот — плотно, глубоко — до ноющего с отвычки горла. Он не выпендривается, не красуется и не дразнит — задаёт правильный темп, ласкает ствол губами, вкруговую оглаживает головку языком, почти выпускает член изо рта и снова берёт глубже. И Игоря подкидывает под яркой, безмерно откровенной лаской. И хочется видеть пылающее лицо Шурки. Хочется ближе. Хочется вжать так!.. Но Игорь, хоть и накрывает ладонью затылок, лишь бережно его оглаживает, и едва дышит, считывая каждое движение, каждый влажный всхлип и глухой стон Сашки. А когда тот вытворяет своим языком что-то совершенно непостижимое и забирает до основания, сглатывая, Гром стонет в голос, сжимая растрепавшиеся волосы Мальвины в кулак. — Так… Бля! Сашка… Ты! — Я, — выпуская член изо рта, хрипит тот, улыбаясь припухшими губами. — Иди. Иди ко мне, — выдыхает Игорь, увлекая Шурку выше. Подтягивает под ягодицы, оглаживая слитным движением поджарые бёдра, и скользит ладонями вверх. — Дай! Дай поцелую, ну! И Сашка даёт, нависая. Склоняется, почти соприкасаясь кожей, так, что от его тепла мурашит, ёрзает, пуская Громовское сердце вскачь и, наконец, касается губ губами. Но тут уже Игорь, рыкнув, срывается, целуя жадно и голодно, почти кусая, вылизывая истерзанный поцелуями рот. И ни единой ужимки и неправды — глаза в глаза, и каждая эмоция оголена до нерва. Сашку ведёт, как пьяного. Сердцебиение и дыхание мешается. От контакта кожи с кожей коротит. Шурка со стоном отвечает, вгрызаясь в губы, втираясь, вжимаясь. Он не понимает, в какой момент отстраняется, кто тянется за следующим поцелуем первым. Мысли путаются и, одна за другой, вылетают из башки. Каждое касание — волной жара по телу. По венам будто лава вместо крови. Возбуждением накрывает с головой. В какой момент Сашка, вывернувшись из штанов, соскальзывает ниже, он не знает. Просто приподнимается на коленях, широко влажно мажет языком по ладони, обхватывает член Игоря, оглаживает по всей длине и направляет в себя. Если честно, это пиздец. Сопротивление мышц преодолеть не так просто, оказывается. Слишком много, горячо, и почти больно, но адреналин помогает. Дыхание из лёгких вышибает к чертям. Он насаживается до упора, падает на грудь Игоря, дрожит, грызёт губы и силится глотнуть кислорода. Гром скользит ладонями по влажной спине, оглаживает бока и бёдра, подхватывает под ягодицы, когда Шурик приподнимается на коленях, и на пробу делает первое несмелое движение. — Какой ты придурок у меня, — шепчет Игорь сквозь рваное дыхание, прижимая Шурку к груди, поглаживая по затылку. — Какой же… Я тебя люблю. — Какой есть, — морщась и улыбаясь сквозь слёзы, хрипит Сашка, приподнимаясь на дрожащих коленях. — Но твой, — и тут же встречает движение бёдер Игоря, насаживаясь на стояк до шлепка. — Какой ты, бля… Большой! — ржёт Мальвина, сжимаясь и стараясь привыкнуть, но тёплые ладони Игоря поглаживают, успокаивая, а в глазах плещется такое родное тепло, что Сашка плывёт, расслабляясь, и начинает двигаться. Сначала размеренно, но это не несмело, нет! Смелости в этом оторве хоть отбавляй, в чём Гром убеждается совсем скоро. — Осторож… — Игоря растворяется в жалящем поцелуе в тот самый момент, когда Шурка почти снимается со стояка, массируя пульсирующей задницей головку, и падает, оседая на члене до влажного шлепка, сжимаясь и подрагивая. Игорь, прижимает его теснее, обнимая поперёк лопаток, подминает, нависая, оглаживает бока и бёдра, вгрызаясь в пересохшие губы, слизывая рваное частое дыхание, и задаёт такой темп, что старая кровать отзывается жалобным скрипом на каждый новый толчок, угрожая развалиться под их весом. По древней штукатурке от изголовья идут трещины. Сашка стонет, выгибаясь на сведённых лопатках, сминая простыню до треска, подмахивает, отирается стояком о горячую влажную кожу, пульсирует, сжимаясь вокруг ствола, и орёт так, что закладывает уши. На кухонном столе лопаются стаканы. В подъезде вспыхивают лампочки, разлетаясь на сотни осколков. Фонари за окнами искрят. Игоря размазывает таким головокружительным, сногсшибательным оргазмом, что он на какое-то время теряет связь с реальностью. Когда способность соображать начинает медленно возвращаться, Гром садится на постели и охуело озирается по сторонам. Темно. За окнами темно. В квартире темно. Где-то во дворах лают собаки. Сашка пьяно смеётся, стоя у открытого окна в простыне, и стряхивает пепел в осколок стакана. Кружащиеся снежинки отбрасывают пятнистые плывущие тени на стену и паркет. Саша ёжится. — Я всю посуду расхуярил, — смешок получается глухим и сдавленным. — На счастье, — Игорь медленно сползает с кровати и, кое-как добравшись до окна, обнимает Мальвину, тычась носом в висок. Шурик протягивает зажатую меж пальцами сигарету, позволяя майору затянуться. — Охуеть, — выдыхает Гром многозначительно. — Ты квартал обесточил? — Упс? — Сашка чуть нервно смеётся. — Зато не распахнул врата чистилища и не выпустил оттуда толпу неупокоенных душ. — И то уже радость, — улыбается Игорь. — Боишься меня? — Сашка в его руках — как натянутая струна. — Я не… — Я тебя люблю, — перебивает Гром, улыбаясь. — Но посуду мы будем выбирать нержавеющую.