Трое в Ангбанде, не считая собаки

      На последнюю ночевку перед Анфауглитом встали рано. Нужно было и носителям чар от них отдохнуть, и дать отдохнуть Лютиэн. Костра разводить не стали, укрылись в руинах сигнальной башни и тянули жребий, кто первый встанет в караул — Лютиэн потребовала и ее посчитать.       Первыми выпала стража Берену и Куруфину.       Ночь была темна — странной, недоброй темнотой. Мрак словно поглощал свет, и ни звёзды не видать было на вроде бы ясном небе, ни луны. Походного светильничка едва-едва хватало, чтоб разглядеть лицо собеседника и собственные руки, но от этого ночь вокруг становилась только плотнее. И черные на фоне черного неба, болезненно изломанные, высились Железные Горы. И алым, навевающим мысли о воспалённой ране, горели огни Ангбанда. Крепость дремала — язва, копящая силы, чтоб однажды вновь прорваться.       И как-то сам собой, как всегда и бывает, когда и спать нельзя, и дела нет, завязался разговор.       — Что будешь делать, когда вернёшься? — спросил Куруфин больше чтоб разогнать тишину, в которой все мерещилось, что кто-то их слушает.       — Не знаю, — пожал плечами Берен, — там видно будет. Просто жить. Соловушку любить. С ее отцом попробую помириться — он, конечно, та ещё жаба ушастая, но ей-то отец, нехорошо будет, если мы будем как кошка с собакой.       — Помириться с Тинголом — это тянет на подвиг, — Куруфин не удержал улыбки, — обязательно надо будет вернуться хотя б ради этого, о тебе песни слагать будут.       — И тебе тоже нельзя тут кости оставить, — Берен вернул ему улыбку, — у тебя вон сколько братьев, если они спросят, куда я Куруфина дел, что ответить? А ещё сын — это ведь сын был, верно? На тебя похожий. И жена небось ждет, огня не гасит.       — Сын, — подтвердил нолдо, — Тельперинквар, или Келебримбор на местный лад. Только мне всегда казалось, что он больше в мать… Он ждет. А вот жена — нет.       — Она… — осторожно начал Берен, и Куруфин перебил его торопливо:       — Совсем нет! Она жива, но осталась в Валиноре. Мы рассорились, и она осталась. Я, сказала, за тебя замуж вышла, а не за весь ваш Дом и твоего отца. А раз моего Атаринкэ не вижу, а вижу только Куруфинвэ, то и идти за ним мне незачем.       Всколыхнулась старая то ли обида, то ли сожаление, и Куруфин торопливо прикусил язык. Жаловаться на давнюю ссору, хоть до сих пор горчило, было глупо и стыдно. И еще хуже — понимать, что в словах Лаурайвэ хватало правды.       — Нехорошо вышло, — согласился Берен, — но говорят, вы после смерти туда и уходите, в этот свой Валинор. Может, свидитесь, тогда и попросишь прощения. И… Может, оно и к лучшему, что твоя там?       Да уж тебе-то откуда знать, хотел было съязвить Куруфин, но заметил, как исказилось у смертного лицо, и промолчал. А Берен продолжил:       — Нет, не то к лучшему, что вы поссорились. А то, что за морем ей ни смерть не грозит, ни плен, ни увечья. Я б не знаю, что отдал, лишь бы Соловушку укрыть, лучше б мне ее вовек не встречать, чем знать, что она за мной сюда пошла, — в голосе его звучала боль и слова словно помимо воли лились. Будто он этот страх носил в себе, а теперь тот хлынул наружу, — только и надеюсь, что если схватят, она сумеет, как говорят, вы можете, сама и одним махом…       — Ей не придется, — перебил смертного Куруфин, взял за плечи и сжал несильно пальцы, — с ней ты, боец не из последних. Я. Келегорм. Хуан. И сама она не дитя бессильные, она дочь айну. И мы не для того столько шли, чтоб все закончилось пленом, понял?       — Понял, — Берен глубоко вдохнул и улыбнулся опять, — я должен рожу Тингола увидеть, когда отдам вам камень. Песню об этом не сложат, зато шуток на три века будет.       Хуан дремал, спрятав морду в лапы, но уши его чутко дергались, ловя неслышные другим звуки. Лутиэн сидела почти недвижимая, и Келегорм то и дело ловил себя на том, что смотрит на ее, светлую на фоне ночной темноты. Она казалась хрупкой и лёгкой, как туман — особенно с этими обрезанными волосами, которые не успели отрасти и завивались на висках колечками. И как Берену хватило то ли наглости, то ли дурости притащить ее в эту землю смерти? Ей ведь такой — не место в этих руинах, ей бы сидеть на троне, в шелках, и носить сапфиры и белое золото. И ступать по волчьим шкурам, брошенным под ноги, или мягкой траве. Не по мертвой, пыльной земле.       Это были странные и дрянные мысли, и отогнать их не получалось. Келегорм стиснул виски руками и заговорил, лишь бы заглушить в голове этот голос:       — Завтра. Мы сумеем пересечь равнину за день, и впереди… Впереди только Ангбанд. Тебе не страшно?       — Страшно, — согласилась Лутиэн, легко повернув к нему лицо, белое во мраке, — я даже здесь ощущаю его силу. Он ждет, а я не знаю, чего ждать.       — И все равно ты идешь с нами. Берен клялся твоему отцу, — Келегорм повел рукой, словно хотел обвести всех, кто обещания давал, — мы обещали помочь ему и должны бороться за Камень. А ты?       Лутиэн ответила не сразу. Глянула светло и внимательно, словно видела Келегорма насквозь со всеми его постыдными мыслями, отвернулась к пролому, откуда виден был Ангбанд, и ответила:       — А я обещала Берену. Я не знаю, сколько нам отпущено времени. Может быть, лишь до ворот этой проклятой крепости, а может, сто лет. Не знаю. Но знаю, что каждый день, каждый удар сердца я хочу быть с ним рядом. Я не хочу — я больше не хочу ждать и изнывать от тревоги. Один раз я уже едва не опоздала…       Она замолчала, точно померкла на миг, сцепила пальцы и проговорила тихо:       — И если ему суждено умереть в крепости Врага, я хочу быть с ним до самого конца. Пока смерть нас не разлучит.       И тут Келегорм отчаянно захотелось рассыпаться в пыль от стыда, а лучше сгореть, чтобы и пыли не осталось. Действительно, Лутиэн ведь эльф, а Берен человек, и после смерти у них даже призрака надежды нет на встречу. Никто не знает, даже сами люди, что будет с ними за гранью… Но они уходят не к Намо. И значит, Лутиэн со своим мужем будут разлучены вернее, чем отец и мать — у тех хоть какой-то шанс есть.       — Я знаю, о чем ты думаешь, — горько ответила Лутиэн на невысказанный вопрос, — да. Наши пути различны. Умрет один — второй навечно будет одинок.       — И что ты собираешься делать? — осторожно спросил ее Келегорм, поймал руку и сжал. Не от любви — от желания разделить эту боль и поддержать, хоть так утешить.       Лутиэн же вскинула голову, и стало ясно. Выбор сделан, и оплакан, и отступить нельзя.       — Любить его, — просто ответила она, — любить до самой смерти и за нею. А там, как говорят эдайн, видно будет.