♪ чай вдвоем «просто друг»
Её улыбка всегда была светом маяка, на который хотелось плыть. Постоянно лучезарная, аккуратная, чарующая, с нотками озорства и искренности, которой уже хватает, чтобы влюбить в себя. Эмиру хочется улыбнуться в ответ, одними губами проговорить: «люблю», но вот незадача — её улыбка предназначается другому. Кашоков смотрит изучающе, не скрывая грусть и тоску, которыми полны карие глаза. Он подмечает каждую деталь её волшебного образа и пытается сдержать внутреннюю бурю чувств, когда замечает переплетенные ладони её и её уже мужа. Челюсти невольно сжимаются крепче, практически до скрежета, но никто не слышит из-за громко орущей музыки и блока танцев, который поддерживает большинство уже полностью пьяных гостей. Кто там говорил, что у людей всегда одинаковый типаж? Кажется, что Вероника до отчаяния искала полную противоположность Эмира, лишь бы забыть и не допустить ни одного упоминания его. Александр идеал. Александр прекрасен. Александр словно воплощение этих принцев из глупых сказочек: высокий, светловолосый, подтянутый, с идеальной голливудской улыбкой. У него изысканные манеры, он внимателен и отзывчив. Александр синоним слова «совершенство». Ещё немного и от него начнёт исходить свечение. Он идеальный настолько, что Эмиру становится тошно, а желание протереть глаза застревает в голове, как надоедливая идея. Вероника искренне хохочет из-за какой-то шутки своего уже мужа, с нежностью, украдкой поглядывая на него снизу-вверх. Ладонь аккуратно поглаживает его, без единого шрама, руку, а светловолосая макушка прижимается к груди. Александр же в свою очередь о чём-то весело рассказывает, ленивым взглядом бегая по залу и гостям. Наверное, о их медовом месяце. Идиллия. Эмиру противно. Сердце болезненно щемит от картины впереди, рука крепче перехватывает бокал с крепким алкоголем. Он не любитель выпить — считает это лишь медленным ядом, отравляющим и убивающим организм, но сейчас не может по-другому. Виски приятно обжигает горло, но главное — помогает забыться, притупливает чувства, которые болезненно протестуют в душе, требуют его разобраться и попытаться урвать этот запоздалый шанс на давно упущенное счастье. — Ты как? — неожиданно большая ладонь поддерживающе хлопает его по спине, заставляя дернуться и лениво поднять взгляд на невольного собеседника. Рустам ободряющее улыбается, но всё же в его тёмных глазах прекрасно виднеется понимание и переживание. Он падает на соседний стул, крепче перехватывая в своей руке бокал с белым вином. Прежде, чем ответить, парень тяжело вздыхает, и вновь невольно бросает взгляд на стол молодоженов, который виден с любой точки в этом зале. Кашоков замечает её улыбку, обращенную её мужу, и в его груди в который раз противно ноет, заставляя крепче сжать челюсти. — Замечательно, Рус. — Мне-то можешь не врать. Я тебя с первого курса знаю… — с тенью упрека произносит Саидахмедов, ясно давая понять, что ему не удастся ускользнуть от честного ответа на этот вопрос. — Раз знаешь, так нахер спрашиваешь? — безэмоционально отзывается Кашоков, потирая переносицу. Рустам усмехается. Правда грустно и тоскливо. Скользит тёмными глазами-бусинками по едва напряжённому силуэту напротив, и чувствует, как кошки на душе скребутся. Трудно видеть друга разбитым, сложнее — знать, что у него на душе, а хуёво — не иметь возможности помочь. — Если хочешь — мы можем уйти и напиться в каком-нибудь баре от всей этой блядской суеты и шума, — тихо предлагает Саидахмедов, покручивая в руках вино. Даже эта белая жидкость идеальна — слегка вязкая, густая, едва кисловатая, но не настолько, чтобы хотелось выплюнуть её обратно в бокал. Его (их) тошнит от этого шика. — Спасибо, Рус, — тяжело вздыхает Кашоков, — но я останусь. — Ты садист. — Возможно. Рустаму хочется рассмеяться: громко, хрипло, неискренне: Эмир чертов актёришка без образования, признания, Оскара. Больно смотреть на него, больнее — не знать, чем помочь. Хороший ли Саидахмедов друг? Конечно, хороший. Готов ли отдать всё, чтобы Эмир оставил прошлое за спиной? Конечно, готов. Но выберет ли он сторону Кашокова в произошедшем? Конечно нет. — Если захочешь поговорить — я всегда здесь. Только, блять, не закрывайся от меня, пожалуйста. — Хорошо, Рус, — лишь бы от него отъебались, обещает Кашоков, и друг понимает, что ни черта не «хорошо». Он не расскажет, не поделится, ведь понимает, что Рустам и сам обо всём знает, а если нет, то догадается, распросит у других или сам найдет зерно истины. — Я у курилки с Илюхой и Тамби, — понимая, что ничего он не добьётся, бросает напоследок Саидахмедов и уходит прочь. Не боится оставить одного, знает, Эмир — большой и рассудительный мальчик. Он не наделает глупостей. Точно нет. А если и «да», то они точно не усугублят ситуацию — по крайней мере, Рустаму хочется в это верить, как в сказки о вечной любви.…я просто друг для той,
которую мечтал назвать — «своей женой»…
Строки песни врезаются в мысли совершенно внезапно, и Кашоков не понимает, в какой момент современные песни изменились старыми поп-хитами. Причём теми, которые причиняют невольную боль, заставляя сердце противно щемить. Кто-то словно издевается над его чувствам и им. Эмир не стесняется — смотрит прямо на неё. Скользит тёмными глазами по платью, огибающему её неимоверную фигуру (он может поклясться, что до сих пор помнит расположение всех родинок и шрамиков на теле) — оно такое же, как она и мечтала: лёгкое, приятное и никак не белое. «Ваниль, Эмир, ваниль… Это цвет небанальный, но тоже не будет чем-то вон выходящим. Ваниль — это идеальный оттенок…» — как тоскливое напоминание из прекрасного, далекого звучит её голос в голове. Ему кажется, что лишь вчера они лежали вместе в постели и представляли их свадьбу, громко хохотали и крепко обнимались едва ли не до хруста в костях. Ему кажется, что аромат её тела никак не выветрился из квартиры, машины, одежды, памяти. Ему кажется, звонкий смех всегда будет сопровождать его наброски шуток. Ему кажется, что всё происходящее — глупый сон-кошмар, которых полно в его жизни. Ему кажется. Но когда кажется — креститься надо. Эмир не креститься. Лишь тянет руку за практически опустевшим бокалом виски, подносит к искусанным губам и делает глоток. Алкоголь больше не обжигает стенки горла, боль притупляется, но глаза всё ещё ищут её. Аккуратно подкрученные волосы пшеничного цвета чуть ниже плеч — парень помнит, что она их обрезала после их расставания; на глазах нежные, невызывающие тени, губы подчеркнуты насыщенной красной помадой. То ли Эмир сходит с ума, то ли прекрасно понимает, что окружающее вокруг — это их идеал свадьбы. Словно вместе со своими вещами Ника забрала и наброски сего мероприятия, чтобы в будущем обязательно причинить боль. Он не выдерживает. Хватает со стола пачку ненавистных сигарет, случайно (специально) оставленную Русом, и уходит прочь из зала, прекрасно понимая, что никто не заметит его отсутствие. Эмир — нежеланый гость. Эмир — призрак прошлого. Эмир — боль. Парень невольно встряхивает плечами, когда ночная прохлада окутывает его с ног до головы. Это отрезвляет, движения становятся менее резкими. Карие глаза практически сразу замечают уединённое место, которое словно дожидается лишь его, и он спешит скрыться подальше от любопытных, пьяных глаз гостей, курящих на заднем дворе ресторана. На лавочке в саду тихо и свободно. Он запрокидывает голову вверх, видит россыпь звезд — сегодня они слишком тускло освещают мир — и нервно, безвучно хохочет пару минут, после чего прячет лицо в шершавых ладонях. Ему хочется выть, кричать, материться, и никак делать вид, что он счастлив здесь находиться. В один момент ему кажется, что Вероника, отправляя приглашение, думала, что он не придёт, проигнорирует, отправит Рустама одного оправдываться: почему же Кашоков не пришёл — заболел, дела, уехал, просто не захотел, ему больно. Пачка сигарет слегка хрустит в руках. Эмир скрипит зубами, но достает одну, зажимает между сухих губ и невольно зависает с зажигалкой на полпути. — Эмир? — голос всё также мягок, со слегка заметной хрипотцой. Он не оборачивается, ведь и сам понимает, кто за его спиной. Подкуривает сигарету, продолжая противоречить своему стилю жизни и взглядам, а после шумно выдыхает. Летняя ночь слишком идеальна, чтобы грустить также, как это делают в ебаных фильмах о любви, но выбора особо нет, ведь мир окончально идет ко дну. Вероника опускается рядом, и он это чувствует — её размеренное дыхание и головокружащий аромат духов, любовь к которым привил именно он. — Эмир? Она кладёт утончённую ладонь на его плечо, некрепко сжимая. Место прикосновения, пусть и через ткань белой рубашки, горит, адски жжёт, пытаясь выбить последние капли самообладания. Эмир в который раз ловит себя на мысли, что всё слишком больно, чтобы быть реальностью. — Поздравляю, — тихо отзывается он, после того, как дым противно щекочет лёгкие. Всё же Эмир никогда не изменит своим привычкам: хочется выбросить сигарету под ноги и затоптать, но скрипя зубами курит дальше, не желая в её глазах выглядеть куда больше неудачником — хоть что-то он должен доводить до конца? — Спасибо, — благодарность звучит, скорее, как нечто стандартное, должное, повседневное. Ни намёка на искренность. И это только больше режет по сердцу — глубоко в душе, на уровне подсознания, Кашоков понимает, что девушка несчастна, и в этом виновен лишь только он. — Не знала, что ты куришь. — А я и не курю, просто обстоятельства давят, — он не пытается упрекнуть её в своём состоянии, но голос звучит грубее, нежели ему хочется. Сигарета скорее тлеет в руке, нежели он спешит ей насладиться. Он не умеет притворяться, и это видно всем. Эмир делает последнюю тягу, противно кашляя, и выкидывает окурок куда-то в сторону, игнорируя мусорный бак рядом с лавочкой. Он чувствует пронзительный взгляд голубых глаз девушки на своём виске, но не сдаётся — не оборачивается и не даёт ей понять, что она до сих пор имеет над ним власть. Её присутствие (не)правильно, но парень не спешит об этом ей напомнить. Хочется насладиться последними минутами запоздалого уединения. Эмир понимает, что это конец, и во всём этом виновен лишь он. — Прости. — За что? — За всё. Столь лаконичный ответ даётся легко, быстро срывается из сухих губ и достигает сердца Ники, как недостающий эти года паззл. Она понимает. Она всё понимает. Но ничего не может сделать. Лишь аккуратно приподнимает уголки губ, скользит ладонью по плечу вниз и накрывает его руку, в которой пару минут назад была сигарета. Эмир с щемящей тоской в сердце слышит это чёртово: — Я больше не злюсь. Это прошлое. «Прошлое…» Последнее слово эхом отдаётся в голове, как грёбаное проклятье на всю оставшуюся жизнь. Эмир злится. Злится на себя, что не сумел сказать этого раньше, не пересилил свой стыд и потерял её. А прошлое ведь не вернёшь, не в этот момент, когда она пару часов назад произнесла «да», а фамилия в паспорте изменилась с «Высоцкой» на «Разумовская». Парень тихо усмехается себе под нос, с отвращением принимая то, что «Вероника Разумовская» звучит куда благороднее, нежели «Вероника Кашокова». Впрочем, он никогда не претендовал на признание, он претендовал на счастье с Вероникой Высоцкой, но и здесь проёбывается по всем фронтам. — Ты очень красивая… Вы. Вы очень красивые. Исправляется Кашоков, когда встречается глазами с её непроницаемым взглядом. Подсознание шепчет о том, что голубые омуты полны боли и разочарования, но он быстро отгоняет прочь эти мысли, решая не расширять и без того огромную пропасть между ними. Почему-то эта паралель с тем, что они на разных берегах, появилась в тот вечер, когда за ней впервые хлопнула дверь — земля между ними дала трещину, разделяя, точно так, как и их мир. — Спасибо, — её правый уголок губ взлетает вверх, а глаза наполняются горькими слезами, которые он не замечает, пребывая в своих мыслях. «Хотела бы я, чтобы это ты…» — думает про себя Ника, но не позволяет этой фразе сорваться в воздух. Слишком много времени, слишком много боли, слишком большая пропасть. Но даже несмотря на это, их связывает общее, тёплое прошлое, которые никто из них никогда не забудет, но не решиться возродить. Просто поздно. Просто сложно. — Ты счастлива? — Эмир не поднимает на неё взгляд, испепеляет свои пальцы, в которых крутит пачку сигарет, и боязливо ожидает ответ. Наверное, этот вопрос самое банальное, что он может спросить, но не может сдержать себя. — Очень. Он слышит улыбку в её тихом голосе — и это его вновь убивает. Медленно, мучительно, болезненно. Девушка замечает, как его передёргивает от ответа, словно знобит, и ловит себя на мысли, что стоило отвечать не столь резко, но лишь поджимает губы в тонкую линию — она не привыкла врать. Ни тогда, ни сейчас. Вероника счастлива с Александром — это правда. Но с Кашоковым она была на восьмом небе от красок, которые наполняли её жизнь. Эта была (есть) та любовь, о которой говорят, что одна на всю жизнь, что либо свадьба, либо самое болезненное расставание. У них, к сожалению, второе. — Я рад это слышать. Ложь. И она с горечью прекрасно это понимает, улавливет это дрожание и грань практически «на надрыве». Карие глаза блестят в свете мигающего фонаря, вызывая те самые вибрации внизу живота, ёбаный стресс, который называют «бабочками». Ника подавляет нервный смешок и замечает боль в глубине его зениц. Эмир едва заметно шевелит губами, никак не решаясь задать мучающий его вопрос, и чувствует, как уверенность на лучшее будущее без неё, медленно ускользает сквозь пальцы. — Так кто мы друг другу, Ник? Уже Разумовская втягивает побольше воздуха, когда понимает, что наконец-то звучит вопрос, ради которого и затевался этот разговор. Она боялась его услышать, боялась, что разревётся и поддастся своим порывам, сорвав свадьбу, но конца света не происходит. Грустная усмешка трогает её уста, и девушка спокойно отвечает: — Друг… Эмир не сдерживается: нервно хмычет и прячет лицо в ладонях, потирая. Это всё до сих пор кажется кошмаром, но во снах нельзя увидеть пальцы, а особенно настоящие обручальные кольца, так ярко сверкающие в свете фонаря. Это отрезвляет, давая ясность разума. С их историей нельзя просто остаться «друзьями», с их историей проще убиться, нежели продолжать жить дальше, словно ни в чём не бывало. Хочется напиться. До беспамятства. Так, чтобы тянуло блевать и разбить костяшки в кровь. Так, чтобы не чувствовать эту ебаную боль, звенящую где-то между третьим и четвёртым ребром. — Я просто друг для той, которую мечтал назвать своей женой… — тихо, словно подытоживая, произносит Эмир, вспоминая строки блядской песни. Он чувствует, как слёзы пощипывают глаза, как где-то в районе легких застревает крик боли, а рука сжимается в кулак, лишь бы она не увидела тремор. Он отказывается понимать то, что она до сих пор знает его лучше всех, а такие маленькие особенности организма — и то подавно. Вероника молчит, не зная, что ответить. В горле комок слёз, которые стоит сдерживать до последнего, на лице грустная улыбка, полная боли. Всё давно кончено, всё давно утеряно. Где-то там в ресторане бродит в её поисках её уже муж, он её любит; где-то там, за парой этих минут уединения, её ждёт счастливое(нет) будущее, а всё, что сейчас — (не)последняя минута боли прошлого, которое противно бьёт по рёбрам. Но всё же не удерживается от того, чтобы провести ладонью по его щеке. Эмир дёргается, внезапно поворачивает к ней нечитаемый взгляд и задерживает дыхание, боясь спугнуть, оттолкнуть. Аккуратная щетина приятно покалывает её кожу, пальцы невольно перебегают ниже, дотрагиваясь к уголкам пухлых губ. «нельзя.нельзя.нельзя!» — лихорадочно вторит внутрений голос, но Ника его игнорирует, движения не поддаются руководству. Её тело соскучилось по его присутствию. По его теплу и его размеренному дыханию, которое всегда умеет успокоить. Но не сейчас. Не в момент, когда на её пальце красуется золотое, слишком пафосное, обручальное кольцо. Девушка не понимает, в какой момент всё пошло не так. Точнее — не помнит. Не хочет помнить. Это больно. Печально. Тоскливо. Неправильно. Вероника вздрагивает, когда холодные губы парня едва заметно оставляют поцелуй на подушечках её пальцев. Тут же одёргивает и ловит себя на мыслях, не видел ли это кто-нибудь? — Подаришь мне последний поцелуй? — неуверенно, едва не умоляя, шепчет Эмир, невольно накрывая её ладони, всё ещё горящие от мягкости его губ, своими. Ей стоит резко встать, проигнорировать просьбу и уйти по-английски, не попрощавшись. Но Ника не привыкла оставлять дела не оконченными, с кучей запятых и под грифом: «быть может… когда-то…». Девушка понимает, что её ответ, складывающийся с четверых букв (д.р.у.г), ложь — вряд ли они когда-нибудь ещё раз перетнуться намеренно, но не может произнести это в голос. Боится, что Кашоков исчезнет, стоит ей сказать эти слова, что она останется одна, сидящая в этом саду с огромной дырой в сердце и памяти. Эгоистка. Но в то же время она не дёргается и не уворачивается, когда замечает, как парень плавно наклоняется к ней, желая исполнить свою последнюю просьбу. Аромат его духов ударяет по памяти, вызывает забытые воспоминания и в который раз приносит боль. — Ты же знаешь, что я не могу, — едва слышно шепчет она практически ему в губы, ощущая горячее дыхание. — Знаю… Холодные губы скользят влево по линии скулы и соприкасаются со щетиной, которая приятно покалывает, но вызывает раздражение, на счёт появления которого у Александра будут вопросы. Но Веронике плевать, ведь прижимаясь к его щеке своими устами, она пытается запечатлеть этот момент, как финальную точку в их с Эмиром отношениях. Как главное воспоминание, приносящее боль. Как ошибку, которую она не позволит сделать своим детям. Ей хочется остаться в этом моменте, хочет отдать всё, чтобы вернуть прошлое и их счастье, но понимает — невозможно. Тепло его тела — обманчиво, присуствие — ненужное, а любовь — иллюзия. Как минимум, она пытается себя в этом переубедить, чтобы не привязываться. Больше нет. Отрывается Вероника внезапно, отчего Кашокову в момент становится холодно, но ощущается это так, словно его знобит. Она совсем не ощущает стыд или вину — одно лишь опустошение. Смотрит в его покрытые слезливой пеленой глаза цвета выдержанного коньяка и грустно усмехается, последний раз проводя ладонью по щетинистой щеке. — Я всегда буду любить тебя… — не сдерживая глупый порыв, которым она рушит всё сказанное до этого, тихо проговаривает прежняя Высоцкая, — но никогда не буду твоей, Эмир. Слишком поздно, — на голубых глазах слёзы, голос дрожит, ладонь медленно опускается вниз, подхватывая подол платья. — Прощай… Кажется, он задыхается ровно в тот момент, как не успевает схватить её за ладонь и видит лишь убегающую спину девушки. Кашоков не побежит. Нет, не испортит всё окончательно. Не будет последней мразью, выясняющей отношения посреди свадьбы. Он будет тем одиноко сидящим человеком, который уйдет посреди веселья, больше не в силах выдержать то, что любимый человек выбрал другого. Эмир грустно усмехается и нервно тянется за очередной сигаретой, зажимает между дрожащих губ и подкуривает, ощущая привычный табачный дым, щекочущий лёгкие. Чувствует, как единственная слеза скатывается вниз по щеке и поднимается на ноги, даже не думая её смахнуть. Он уходит прочь и не забирает пиджак, который остается висеть в зале, знает — Рус обязательно заберёт, поняв всё без слов. Парень останавливается уже за ограждением ресторана и бросает последний взгляд в окно, как раз выходящее на зал. Грустная улыбка мелькает на лице, едва заметная дрожь пробирает практически до скрежета зубов — Ника танцует первый танец со своим мужем и не сдерживается — плачет, держа на лице широкую улыбку. Эмир, в отличии от Александра, знает, что это не слёзы счастья, но ничего не может поделать. Лишь стоит, наблюдая. Точно садист. Он опускает взгляд на тлеющую сигарету, усмехается, и прежде чем уйти в ночную тьму, тихо проговаривает охрипшим от чувств голосом: — Я всегда буду тебя любить, Ник…