Белая акация.

только король может пригласить на танец короля

Запах дурманит голову, крушит последние рамки разума, бередит хрупкое сознание. Теплые пальцы, крепкие ладони, сжатие, шумный выдох, сбивчивое дыхание под судорожные шепоты: «Красивый, хрупкий»; шорох от горячего шелка, сладкий возглас от удовольствия, пьяный стон, настырное и безумное наслаждение, вожделение. Кровь на руках, бинты расцветают огненным цветком. — Расслабься, Жадный. Не думай. Но расслабиться, значит отпустить. Потерять. Сегодня чуть... Он больше не переживёт. Такао сжимает пальцы на чужой спине сильнее, пачкая взмокшую кожу. — Твой я, не сбегу. — Чуть не погиб, дурак, — шипит колдун, вскидывая бедра вверх, видя, как Кадзу закатывает глаза. — Больно? Тот хмыкает дерзко: — Тоскливо, Медлительный. — Поспешу и всё закончится. Не хочу. — Где твоя святость, дзенин? Неужели, забросил свои обеты? — Сейчас ты мой обет. В закрытую створку окна стучит куст белой акации. Именно от нее и идет думанящий запах. Дождь немилосердно хлещет по бренной земле, пугая и злясь танцует молния в затянутом дымкой небе. На шёлковых простынях танцуют двое. И этот танец закончится вестимо, знакомо. Пик страсти скоро будет достигнут. Такао убирает руки с тела синоби, закидывает голову назад, позволяя умелым губам припасть к белой коже, разукрасить ее алым и багряным. Движения быстрые, сильные, глубокие. Кадзу немилосердно терзает и мучает, быстро движется, издевается, затем - медленно-медленно, игриво, и так знающе, будто бы каждую ночь в позе наездника удовлетворяет постыдные потребности тела своего. Такао знает, это далеко не так. И они друг у друга первые. — Сейчас, Единственный, сам же не хотел закончить быстро. От томного прозвища с губ слетает стон, который тут же затихает в поцелуе. Кадзу тихо посмеивается, резко изгибаясь в спине, демонстрируя себя, заставляя любоваться. Подчиняться. Сил сдерживать себя нет. И вот уже дзенин ведет. Сладостная пытка становится трепетнее, резче и грубее. Кадзу задыхается в итоге, изворачивается, не терпит этого никогда. Взрывается первым, скулит, будто от боли, но на самом деле от горячего ощущения. И так это блаженно и приятно, что кричать хочется. — Такао! Только его по имени и зовет. Тешит самолюбие. — Здесь я, держу тебя. Потерпи немного, я уже скоро. — Мучитель... Их страсть пахнет белоснежной акацией. Дождь всё ещё хлещет, заставляя ветку дрожать от тяжелых капель. Такао греется в руках синоби, сидя на подушках перед распахнутым окном. Кадзу лениво целует его щеки, шею, волосы, медленно так, ласково. Дзенину лишь остаётся наслаждаться. — Ты так заботишься всегда обо мне после, хотя это я должен о тебе. Надеюсь, я не доставил боли? Наито хмурится. — Бестолковый. — Поясни. Синоби даже выдыхает шумно. Нервно, будто. Пальцы нежно сжимают волосы у корней, а потом заглаживают. — Ты же мой. — Твой. И что же? — Ничего. Просто ты - мой. Разве это неправильно: желать ласкать тебя? Такао улыбается, расслабленно закрывает глаза. Что-то хрустит легонько, а потом влажное и прохладное нечто касается обнажённого тела. — Ты прекрасен, — шепчет Кадзу, проводя сломанной белоснежной веточкой по судорожно дрожащему животу дзенина. — Но оделся бы, не лежал голый под окнами. — Дождь ведь, никому в голову не придёт бродить здесь, — Такао хватает его ладонь, поглаживая кисть пальцами. — Простынешь, Непонятливый. Заботливо набрасывает на него тонкий шелк простыни. Завтра утром он сам постирает ее, чтобы никто не видел следы их ночного греха. Их любовной близости. Такао измотанно засыпает под звук дождя, ласковых касаний своего мужчины, и лишь слышит, как тот, склонившись, шепчет: — На цветок похож. Как акация эта. А я - земля под твоими ногами. Позволь мне иногда боль твою забирать. Дзенину хочется ответить, но губы сонно выдают лишь одно-единственное: «Люблю». Кажется, синоби улыбается...