ПРОЛОГ
Метафорическая жизненная битва похожа на настоящую войну — в ней больше искалеченных, чем убитых.
© Робертсон Дэвис «Пятый персонаж»
Иногда я не могу заснуть. Нет, меня не мучает физическая боль от полученной годы назад травмы, я давно уже смирился с нею, равно как с беспомощностью и слабостью, неумолимыми спутниками преклонных лет. Никакие страдания тела не сравнятся с томлением беспокойной души, с сокрушительным потоком воспоминаний. По ночам, когда весь мир затихает, а настоящее сменяет яркий свой наряд, чтобы превратиться в призрачное прошлое, восстают из пепла мысли о былом: об утраченном хрупком счастье, о неподвластном разуму любовном смятении и об ошибках, которые я совершал с таким наслаждением, что повторил бы их снова и снова, пусть горел бы за это в вечном аду. Я не жалею ни о чём и ничего бы не изменил в своей судьбе, и разве это не ад — быть лишь наполовину тем человеком, который полагал, что укротил стихию? Наивный! Я без страха смотрел на бескрайнее бушующее море и не мог поверить, что бояться мне стоило лишь тёмного и бездонного омута его глаз. Даже зная всё это, я не сделал бы иного выбора. И если бы высшая сила даровала мне второй шанс, я без тени сомнений направил бы корабль своей жизни в ту же самую бурю, чтобы лишь на мгновение стать с нею единым целым, а затем жалкими осколками опуститься на дно и бессонными ночами вспоминать секунды бездумной радости. Здесь, в своём доме в Корнуолле, я ночами сижу у окна и любуюсь изящным изгибом Северной Короны и росчерком Кассиопеи, нахожу путеводную Полярную звезду и ослепительную Вегу. Они не ускользают от меня. Но я, прослеживая взглядом контуры Большого Ковша, более не способен различить Мицар и Алькор — нынче они сливаются для меня в единое целое, в одну мерцающую, слегка размытую точку на небосклоне. Россыпи звёзд, словно старые друзья, зовут меня в мир грёз о жизни, проведённой на борту корабля, вечно стремящегося к недостижимому горизонту, о часах штормов и штилей, о минутах, проведённых в объятиях того, чьё имя словно горький мёд на губах, словно растворившаяся в предрассветной дымке мечта. Что толку тосковать о счастье, которое я не смог сохранить в своих руках? Любовь к нему была подобна морю. А удержать в объятиях волну немыслимо, невозможно: она нахлынет, собьёт с ног, наполнит лёгкие солёной влагой, но столь же стремительно вернётся в свою игривую стихию. Я знаю, что, пока я жив, он будет возвращаться ко мне, пусть даже ненадолго, пусть даже для того, чтобы покинуть снова. Поэтому я жду. Я жду его постоянно, через час после его ухода, через месяц, через вечность неумолимых дней, наполненных одиночеством и болью. Жду, что он придёт ко мне, а какая-то мелочная, безумная и оторванная от действительности часть меня верует, что он останется. Эта жалкая, глупая мышца, качающая кровь в теле, всё никак не может смириться, всё так же заходится в неистовом ритме, угрожая разорвать мою грудь на части, как только усталые глаза различают знакомый силуэт. Но внешне я спокоен и собран. Я каждый раз радушно приветствую их обоих, ведь Синто никогда не приходит один. Он следует за Джерри, словно привязанный узлом истинной любви, и я порой испытываю иррациональный страх, что их визиты происходят по инициативе последнего. Но это, разумеется, не так. Синто позволяет ему считать, что это он принимает решение, чтобы нам всем было капельку легче. Джерри мог бы ненавидеть меня, я мог бы ненавидеть его. Но что-то в этом мире исказилось и перевернулось вверх тормашками, и между нами не осталось ненависти и ревности, лишь горечь несостоявшихся возможностей и потерянных лет. Для каждого из нас троих. Как старый, отслуживший свой век корабль, который годится лишь на то, чтобы выйти в открытое море с открытыми кингстонами и медленно опуститься на дно, моё тело скрипит при смене погоды. Завтра будет дождь — так типично для этих мест. Я закутаюсь в тёплый плед и, сидя на веранде, буду вдыхать морской воздух, перемешивая в своём разуме нелепые фантазии с воспоминаниями о жарких странах и ледяных просторах, выпрыгивающих из воды скатах и тайнах полярной ночи, прощальной дымке остающегося позади родного берега и тёплом духе товарищества, о том, как штормовые валы разбивались о скулу корабля, и о том, как солёные брызги оседали на щеках моего возлюбленного, словно слёзы беззаботного счастья.ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
В красоте заключён ужас. Всё, что мы называем прекрасным, заставляет нас содрогаться.
© Донна Тартт «Тайная история»
1849-1850
Подготовка к плаванию, оказавшемуся роковым в моей судьбе, поначалу ничем не отличалась от стандартных хлопот, предваряющих выход судна в открытое море для осуществления длительного путешествия. «Эос» должна была выйти из порта Ливерпуль в направлении Североамериканского континента в начале апреля, после таяния основной части льдов в северной части Атлантики, с крупным грузом шерсти на борту. При удачном фрахте разлука с Англией могла продлиться несколько месяцев, и в лучшем случае мы должны были вернуться к октябрю, а в худшем — перезимовать в тёплых водах, перебиваясь мелкими транспортировками, и появиться на родине через год. В конце прошлой осени мы вернулись из многомесячного плавания в Индию, прошедшего вполне благополучно, за исключением того момента, когда на подходе к Пиренейскому полуострову мой корабль попал в шторм, завершившийся повреждением баркаса, находящегося по правому борту, сломанным флагштоком и порванными леерами. Старший помощник мистер Унтертон заметил, что с учётом высоты волн и продолжительности бури подобный исход можно было считать удачей. Экипаж судна был укомплектован. Со мной были проверенные годами люди — умелые матросы, на хладнокровие и смекалку которых можно было положиться со спокойным сердцем. Конечно, на корабле всегда приветствовалась молодая кровь, и если ты из тех, кто повзрослел и возмужал на борту судна, то прекрасно понимаешь важность воспитания достойных приемников, отважных мореплавателей, которые не посрамят гордость английского флота. Как правило, я брал в плаванье не более одного зелёного мальчишки и ещё нескольких, уже получивших морской опыт, поскольку никогда не включал в список ежедневных обязанностей необходимость утирать слёзы тоски по дому и не находил удовольствия в созерцании искажённой от непривычки к качке физиономии. В этот раз у меня было с собой четверо подростков — три младших матроса и юнга Джерри Кифер, шестнадцатилетний сын моего доброго друга, погибшего много лет назад во время бури у Азорских островов. Мне бы пригодилась ещё пара опытных людей, и с этой мыслью я направлялся в тот день в порт, наслаждаясь лучами весеннего солнца и шумом городских улиц, когда возле входа в док меня окликнул женский голос. Я обернулся и увидел перед собой хрупкую фигуру, закутанную в шаль. Лукавая улыбка играла на смутно знакомом, нежном лице. — Милый Кристиан, как много лет прошло с момента нашей последней встречи! Ты совершенно не изменился, всё так же хорош собой и серьёзен, и, разумеется, совсем забыл бедную маленькую Амелию. Мой рот непроизвольно приоткрылся. — Не верю своим глазам! — сказал я, чувствуя, как моё лицо расплывается в улыбке, словно по собственному велению. — Мисс Голдман, дорогая моя Амелия! Прости, я так и не научился выговаривать твою новую фамилию, похоже, мой англо-саксонский язык чужд понимания экзотики. Французский и испанский стали пределом моих способностей, — усмехнулся я. — Какими судьбами? Здесь? В Англии? Но разве ты тогда не уехала со своим супругом и… Улыбка на её лице погасла, словно облако нашло на солнце, и всё вокруг стало блеклым. Амелия отвела глаза и прикусила губу. Я мысленно стукнул себя кулаком в лоб. — Позволь мне пригласить тебя выпить чаю? — попытался я исправить ситуацию. — Здесь совсем рядом есть приличное кафе, совершенно не портового типа, смею тебя заверить. Она неуверенно подняла на меня глаза, словно просчитывая что-то в голове, а затем взглянула на свои изящные часики и кивнула. — У меня есть примерно полчаса времени. Разумеется, я не хотела бы отвлекать тебя от важных дел, — сказала она с извиняющимся видом, на что я лишь махнул рукой. Подхватив свою спутницу под локоток, я неспешно повёл её в сторону небольшой таверны, которая выделялась среди прочих местных заведений уважительным обслуживанием и благопристойностью. По дороге Амелия болтала ни о чём, сетуя на холодную зиму и грязь на ливерпульских улицах. Я лишь кивал, находя удовольствие в компании этой женщины, которую некогда знавал беззаботной девчонкой, обожавшей скакать верхом в мужском седле и гладить новорождённых ягнят. Отрадно было видеть, что, вопреки прошедшим двум с лишним десяткам лет, она сохранила изящество и лёгкую походку юности, однако следы неумолимого времени были заметны: возле её губ залегла горькая складка, в уголках глаз появились морщинки, а в каштановых волосах протянулись серебряные нити. Дожидаясь, пока нам принесут чай и сэндвичи, Амелия засыпала меня вопросами, прерывая мой намеренно поверхностный и шутливый рассказ восторженными восклицаниями. Узнав, что вскоре мне предстоит долгосрочное плавание, она задумалась, помешивая остывающий чай и не прикасаясь к еде. Мне хотелось расспросить о её жизни, но не успел я проявить любопытство, как Амелия посмотрела на меня ясным взглядом и спросила, не найдётся ли на моём судне места для её девятнадцатилетнего сына. Я задумался. Мне не нужен был ещё один мальчишка, за которым пришлось бы присматривать. Мне нужен был опытный матрос. В этом плавании у меня уже и так был юнга Джерри, не то что бы совсем новичок, но парнишка достаточно проблемный. Однако я никогда не умел отказывать женщинам вот так, с ходу, а тем более — подруге детских лет, младшей дочери одного из крупнейших землевладельцев Корнуолла Амелии Голдман. Я помнил её юной, восемнадцатилетней, впервые вышедшей в свет, и казалось, что в то время все были в неё немного влюблены, даже я сам. Не по-настоящему, конечно. Не так, когда всё тело становится точкой приложения сладкой боли, когда разум теряет ориентиры, как корабль в тумане в мёртвый штиль, когда всё, на что ты способен, — это мучительное желание обладать, присвоить, вобрать в себя и навеки спрятать в своём нутре от чужих глаз и рук. Такое чувство было неведомо мне ни в юности, ни в годы зрелости, оно всё ещё ждало впереди, за поворотом, словно случайный торопливый прохожий, несущийся по улице, уставившись в утреннюю газету, сбивающий с ног и беззастенчиво переворачивающий весь твой мир вверх тормашками. Чувство к Амелии было лёгким восхищением и нежностью, удовольствием от любования её изящными движениями и очаровательно невинными жестами. Когда она улыбалась, казалось, что жестокий мир становился немного добрее. А её глаза… Что же, когда я встречался с нею взглядом, казалось, что позови она меня за собой в бездну, я сделаю шаг, даже не задумавшись. Я был молодым и бесхитростно увлечённым. Один сезон я следовал за нею из одной бальной залы Лондона в другую, как верный восторженный рыцарь и защитник с детских лет, не замечая, что её, словно бабочку, манил другой огонь. Амелия всегда отличалась довольно экстравагантным вкусом, а юный помощник японского посла явно отвечал ей взаимным интересом, не сводя с неё пристального взгляда. Этот молодой человек внешне был худощавым и хрупким, как молодой побег бамбука, но при этом таил в себе железную волю и колоссальную целеустремлённость. И подобно бамбуку он мог выстоять бурю, безжалостно ломавшую крепкие дубы и грабы. Несколько месяцев настойчивых ухаживаний, шокированных вздохов и осуждающих взглядов, год отчаянного сопротивления отца и железной решимости юной Амелии, после чего неохотное согласие на брак было получено. Свадьба была тихой и только для членов семьи, в отличие от пышных торжеств, которых старик Голман удостоил двух старших сыновей и дочь. Новость о бракосочетании Амелии не причинила мне боли, лишь вызвала удивление и восхищение настойчивостью молодой пары. Сам я с тех пор успел увлечься многими другими, неизменно остывая к ним. Легкомысленные кратковременные связи не проникали глубоко в душу, не оставляли следа, а мысль о собственном браке даже мимоходом не посещала мой разум. В тот момент я уже выбрал море как что-то неизменное, вечное и целостное и палубу корабля как элемент неожиданности и движения. Казалось, что этим я мог управлять гораздо более ловко, чем перипетиями сложных па супружеской и светской жизни. И вот теперь, спустя почти четверть века, она сидела напротив меня и рассказывала о смерти своего супруга, о неприятии со стороны его клана, о возвращении на родину и презрительном отношении со стороны старших братьев и сестры. Она не жаловалась и не взывала к сочувствию, сохраняя достоинство и гордость, но я прожил достаточно долго, чтобы читать между наполненных показным энтузиазмом строк её истории. — Его зовут Синто, ему девятнадцать, — сказала она, и впервые за всё время её голос дрогнул. — Он дважды ходил в море, и оба раза по возвращении я замечала не только физические повреждения, которые, впрочем, он объяснял особенностями работы, но и душевные раны. Мальчик постоянно страдает из-за своего смешанного происхождения, но невыносимо упрям, — Амелия покачала головой. — Он не мыслит жизни на суше. Вот сейчас он в порту, пытается устроиться на какое-нибудь судно. Не знаю, что с ним не так. То ли он боится быть привязанным к твёрдой земле, то ли ищет то, чего не может обрести здесь, в Англии. Его отец таким не был. Я хмыкнул. Судя по тем кратким сведениями, которые имелись у меня об отце этого парня, тот тоже рискнул отправиться за полмира в поисках счастья. Возможно, упрямый мальчишка Амелии всё же был рождён для моря, раз так сильно туда стремился. — Возьми его к себе, прошу, — торопливо проговорила она, словно боясь стремительного отказа. — Из-за всего произошедшего я не могу поверить любому капитану. Из прошлого плавания он вернулся неестественно худым и с переломом руки, о котором пытался соврать. Но Синто не из лжецов, он патологически правдив, поэтому разобраться с его неумелыми выдумками было проще простого. И дело вовсе не в испытаниях, постигших судно. Другие матросы не выглядели такими замученными. Я просто сойду с ума, если не буду знать, что есть кто-то, к кому он сможет подойти с возникшей проблемой. Мне хотелось сказать ей, что я не нянька и не врачеватель душ, но она выглядела такой печальной и хрупкой, и стало отчётливо заметно, что прошедшие двадцать с лишним лет погасили блеск живости в её глазах, а разочарование выпило из неё слишком много энергии и радости. — Не откажи мне, Кристиан, — тихо умоляла Амелия. — Он всё равно уйдёт, но пусть хотя бы служит достойному человеку. О, ирония слов! Мы оба были удивительно простодушны и представить себе не могли, каким искушением окажется для меня её сын. Сейчас, когда всё это осталось в далёком прошлом, я порой задаюсь вопросом: согласился бы я взять Синто на свой корабль, зная, что этот парень станет моей одержимостью, слабостью, непреодолимым соблазном? И со стыдом отвечаю на него: да, безоговорочно и безусловно. Тогда я лишь ласково кивнул Амелии и пообещал позаботиться о её сыне. Мы допили свой чай и распрощались у двери кафе. Глядя ей вслед, я изумлялся жестокости судьбы, постоянно проверявшей на прочность столь хрупкие плечи.****
Знакомство с Синто Голдманом состоялось через два дня после разговора с Амелией. Я был у начальника порта на очередном двухчасовом бессмысленном совещании, где капитаны и старшие помощники переливали из пустого в порожнее вопросы снабжения и ремонта, и вышел оттуда в отвратительном расположении духа. Спускаясь по ступенькам и надевая перчатки, я размышлял о том, как сильно хочется выпить, и обдумывал возможность посещения одного из близлежащих пабов. — Капитан Палмер! — прозвучало за спиной. Я обернулся и увидел приближавшегося ко мне молодого человека, одетого в короткое чёрное пальто, узкого покроя чёрные брюки и начищенные до блеска чёрные ботинки. В комбинации с аккуратной шапочкой чёрных волос, тёмными глазами и алебастрово-белой кожей это производило странное впечатление. Я не мог отвести от него взгляд. — Капитан Палмер, — повторил он мягким баритоном, — добрый день. Я Синто Голдман. Вы, насколько мне известно, на днях беседовали с моей матерью, — он протянул мне руку. Я качнул головой, словно прогоняя внезапный морок, и слегка нахмурился. — Молодой человек, мы не представлены друг другу, — строго заметил я, но всё равно снял перчатку и пожал его тонкую, тёплую и поразительно сильную ладонь. Он усмехнулся и бросил на меня застенчивый взгляд из-под длинных ресниц. — Да, сэр, действительно, — сказал он, — и я благодарен, что вы столь любезно согласны пренебречь формальностями. Я повидал сотни самоуверенных мальчишек и был совершенно не впечатлён его дерзостью. Но пока я подыскивал достойный ответ, откладывая в памяти притягательные черты его лица, вызывающие ассоциацию «несовершенное совершенство», молодой человек выпрямил плечи, тут же становясь серьёзным, и вскинул подбородок, чтобы создать иллюзию превосходства. — Я прошу прощения, сэр, но это вопрос чрезвычайной важности, и… Мы могли бы где-нибудь поговорить? Не посреди улицы? Я посмотрел по сторонам, изумляясь сам себе. Я не только не отшил наглеца, но и в самом деле рассматривал возможность пригласить его в паб. — В паре кварталов есть приличное заведение, где мы могли бы выпить, — я взглянул на часы, — или даже пообедать, — подняв глаза я был встречен пронзительным взглядом, от которого по телу побежали мурашки. Я списал их на свежий мартовский ветер, но кого я обманывал? — Благодарю вас, сэр, — тихо сказал он, склонив голову. Мы пошли по улице к облюбованному мной пабу. Периодически я поглядывал на своего спутника, отмечая, что он выглядел одновременно моложе и старше своих девятнадцати лет. Синто Голдман был высоким, примерно моего роста, но тонким в кости. У него были довольно узкие плечи, плавные движения, экзотические черты лица, что выражалось в тонких бровях, тяжёлых веках тёмных глаз, невероятно длинных и пушистых ресницах, резкой линии носа и изящно выгнутых пухлых губах. Красоту юноши отрицать было бы кощунственно. Его отец в моих воспоминаниях был гораздо менее привлекательным, но возможно, в то время я ещё не мог оценить непреходящий тип красоты. К тому же было общеизвестно, что дети от смешанных браков зачастую наследуют лучшие черты своих родителей, и я не раз видел этому подтверждение. Но Синто… Он был невероятным, неземным. При этом сдержанность поведения, экономные движения, ровная непринуждённость в ведении беседы — всё это соответствовало кому-то более зрелому и мудрому. Я был зачарован. Уже не помню, о чём конкретно мы говорили, но беседа была занимательной, а всё резкое впечатление от странного знакомства было стёрто бесконечным почтением в его манерах. В пабе мы заняли один из уединённых столиков в углу, и я заказал себе рагу с бараниной и пинту сидра. Мой компаньон уклончиво заметил, что в данное время не голоден и предпочёл бы выпить чаю. Я хмыкнул и покачал головой. — Вам нужно больше есть, молодой человек. С таким телосложением в плавании, которое может растянуться на месяцы, вы долго не протянете. Да и мне не нужны на борту ни слабаки, которым не под силу справляться с парусом в бурю, ни капризные барышни, которые воротят нос от солонины. Синто отпил глоток чаю. При этом он не оттопыривал жеманно мизинец, как это делали девицы на выданье в светских салонах, а плотно охватывал чашку своими узкими ладонями. У него были тонкие пальцы с красивыми овальными ногтями. Я редко видел подобную форму ногтей у мужчин и задумался, не являлось ли это проявлением азиатского наследия. — Я уверяю вас, капитан, — сказал он серьёзно, — что не являюсь ни хрупким, ни капризным. И менее всего настроен потакать защитным инстинктам своей матери, которая пытается уберечь меня от всех опасностей этого мира. Поэтому я хочу заранее уведомить вас, что не приму должность на вашем корабле, как бы ей этого ни хотелось. Я мужчина и не нуждаюсь в чьей-либо протекции, — твёрдо заявил он, поставив чашку. Однако суровость его голоса была слегка смягчена непроизвольной гримасой брезгливости на лице, когда он, похоже, дотронулся до липкого пятна на столе. Я ухмыльнулся и продолжил жевать, рассматривая этого юного максималиста. Он смотрел в ответ, а в его миндалевидных глазах сверкала решимость. Чего доброго, он и правда мог податься на другой корабль. Эта мысль показалась мне невыносимой, но в причины подобных чувств я предпочёл не углубляться. — Вы считаете, что из-за моего давнего знакомства с вашей матерью на моём корабле с вас будут сдувать пылинки? — спросил я, поднимая брови. Его взгляд утратил невозмутимость и стал смущённым, а щёки вспыхнули слабым румянцем, который пришёлся ему удивительно к лицу. Это было преступно — то, что одно-единственное смертное существо природа одарила таким количеством красоты. Я ощутил тяжесть в груди, никак не связанную с употреблением тяжёлой пищи. Парень сильно рисковал, придя во флот с такой внешностью. Я знал моряков, имел с ними дело всю свою жизнь, а в юности пару раз становился объектом интереса других мужчин, хотя не был и близко таким привлекательным, как Синто Голдман. — Я не знаю, — признался он, — но не желаю ничего подобного. И следовательно… — Мистер Голдман, — перебил его я, — уверяю вас, ничего подобного на корабле под моим командованием нет и быть не может. Поэтому вы, разумеется, можете отказаться и пойти служить на другое судно, но знайте, что никакой фаворитизм на «Эос» вам не угрожает. Он опустил глаза и задумчиво прикусил нижнюю губу. В этот же миг я засомневался в правильности своего порыва. Если Синто будет на моём корабле много месяцев, не создаст ли это слишком много проблем другого плана? Но в тот момент я уже прошёл точку невозврата. Парень поднял на меня неуверенный взгляд. — Вы обещаете? — спросил он почти робко. Куда делать вся его дерзость? И существовала ли она вообще в естественном виде, не являясь результатом болезненной защитной реакции? Я протянул ему руку. — Обещаю, — торжественно ответил я, намереваясь сохранить невинность мыслей и пытаясь уверить себя, что воспринимаю этого парнишку так же, как и остальных юношей на своём корабле, — как раздражающий, но неизбежный фактор, как объект воспитательной работы. Синто крепко сжал мою ладонь, а настороженность в его глазах сменилась трогательным доверием, которого, я уже тогда это знал, Кристиан Палмер был недостоин.****
Седьмого апреля, когда «Эос» покинула ливерпульский порт, я был вынужден признать, что моё увлечение Синто Голдманом превзошло все романтические чувства, известные мне до сих пор. В тридцать три года я стал капитаном, к тридцати семи успел ступить на землю всех шести континентов. Я любовался северным сиянием и танцами новозеландских племён, познал объятия бесчисленных женщин, чьи лица слились в одну единую мозаику разрозненных черт, и нескольких мужчин, чьи имена не удосуживался спросить. Я вспарывал брюхо акулы и ласкал пальцами цветы орхидей, видел радугу над океаном и такие огромные колонии фламинго, что избавиться от розового цвета можно было, лишь закрыв глаза. К сорока пяти годам я почувствовал и пережил больше, чем суждено большинству смертных, но так и не узнал любви. Свою молодость и палитру чувств я подарил морю и небу над ним, сохранив для себя в дальних уголках души единственную искру страсти, которая годами тлела и мерцала, но так и не согрела мятежное сердце. Не зажгла в нём огонь до того самого обычного солнечного и ветреного весеннего дня, когда я встретил Синто Голдмана. Можно было бы сказать, что я влюбился в его юность, красоту, экзотичность, в его плавные движения и изящно изогнутые губы, в загадочность и молчаливость, которые являли его сущность, в пристальный взгляд тёмных глаз, светящихся удивительным интеллектом, в изгибы и обманчивую хрупкость его восхитительного тела… Но это будет лишь жалкой, сиюминутной частью правды. Всего за несколько дней знакомства и наблюдения за ним я обнаружил в нём целостность и благородство, решительность и смелость, силу воли и глубокую врождённую порядочность. Своё обещание избегать фаворитизма мне кое-как удавалось сдержать в первом плавании, хотя я с большим трудом умудрялся скрыть улыбку гордости, наблюдая за ним. И это было не то родительское, отцовское чувство, от которого теплело в груди, когда я наблюдал за прогрессом того же Джерри, которого знал с детских лет. В основе моего отношения к Синто было что-то другое, тёмное и властное. Оно нашёптывало мне исподтишка греховные мысли, призывало подчинить этого юношу, сделать его своим, познать его тело и спрятать ото всех, чтобы в одиночестве и тишине извлекать, словно драгоценность из сокровищницы, и любоваться, и лелеять, и беречь. Конечно же, это были просто глупые, бесплодные мечты. Я мог лишь наблюдать за ним издалека. Как корабль, идущий полным ветром, я налетел на не обозначенную на карте мель греховной страсти. Воспитание и общественное мнение заставляли меня думать, что моё чувство к Синто — извращение, больное и заведомо обречённое. Господи, он же был совсем мальчишкой, почти ребёнком, едва-едва старше Джерри, которого я некогда качал на коленях и подбрасывал в воздух, щекоча хрупкие детские рёбра. Я рассматривал других парней на своём корабле. Среди них были объективно привлекательные юноши и мужчины, но ни один не пробуждал глубоко внутри сонм беспокойных бабочек, не заставлял мои ладони покрываться потом, а горло — сжиматься от болезненной нежности и мучительного вожделения. Он скользил по палубе, по кают-компании, по узким коридорам, тонкий и гибкий, бледнокожий, темноволосый. Каждый раз, встречая его взгляд, я чувствовал, как меня всё глубже затягивало в пучину влюблённости. И как вскоре стало понятно, Синто так влиял не на меня одного. За прошедшие годы я так и не понял, было ли это любовью с первого взгляда для Джерри так же, как и в моём случае? Возможно. Я уже не молод и слишком многое повидал в жизни, чтобы отрицать такие вещи. Я присутствовал на их первой встрече, лично познакомил этих двоих друг с другом, но, как и положено ослеплённому любовью человеку, ничего не заметил. А возможно, в тот момент было нечего замечать.****
«Эос» была не самым крупным барком, и поэтому все — матросы, стюарды, юнги — спали в гамаках в общем кубрике. Следить за порядком там я считал одной из важнейших задач, поскольку совместное проживание рано или поздно приводило к конфликтам и столкновениям интересов, которые в море всегда нежелательны. Жёсткая дисциплина и регулярные проверки помогали держать команду в узде, за что им обязательно предоставлялись послабления в портах погрузки и разгрузки. Если люди хорошо трудились, они заслуживали хороший отдых. Но я знал своих парней. Многие из них работали на судне по нескольку лет и ревностно относились к новичкам, порой проверяя их на прочность не самыми гуманными способами. Моряки вообще исключительно грубый народ и не терпят в своих рядах неженок и слабаков. Однако после пары неприятных эпизодов я предпочитал брать новеньких, особенно юных, под своё крыло. С появлением на корабле Джерри моя бдительность и контроль усилились, хотя я и считал, что свою долю тумаков и затрещин должен получить каждый, кто намерен приручить морскую стихию. Когда в состав экипажа вошёл Синто, я, вероятно, достиг предела паранойи, которую был вынужден подавлять, стиснув зубы. Я сам свёл их вместе. Мне казалось, что Джерри менее опасен, чем другие парни. К тому же моя едва ли не отцовская к нему привязанность не была секретом на корабле и могла бы послужить своего рода протекцией для Синто, о чём тот, конечно же, не должен был узнать. В кубрик я спустился вместе с ним. У парня с собой был довольно скромный багаж. Я слегка удивился тому, что Амелия не всунула сыну массу разнообразных и бесполезных вещей. Но похоже, Синто был крайне неприхотлив, удовлетворяя свои запросы содержимым небольшого сундучка и вещевого мешка, перекинутого через плечо. Пока мы шли мимо висящих гамаков, матросы вытягивались по стойке смирно, пытаясь не глазеть на новенького, что, впрочем, было трудно. На лицах большинства мелькало презрение при виде хрупкой мальчишеской фигуры, но некоторые облизывали похотливым взглядом его миловидное лицо и скрытое мешковатой одеждой молодое, упругое тело. Синто смотрел чётко перед собой, не позволяя отвечать на красноречивые взгляды и одобрительный свист. От мысли о том, чтобы оставить его среди этих грубиянов, в моей душе скребли кошки. В углу, под своим гамаком, на полу сидел Джерри, скрестив ноги по-турецки и хмуря густые брови. Он пытался справиться с несколькими видами редко применяющихся сложных морских узлов, нарисованных в открытой перед ним потрёпанной книжке. При нашем приближении он поднял глаза и откинул с лица непослушную прядь светлых волос. — Джеральд, — поприветствовал его я. Он вскочил и вытянулся во весь рост. За зиму на домашних харчах мальчишка вытянулся и окреп. Над его верхней губой и на подбородке появились предвестники щетины — мягкие светлые волоски, которые он, по-видимому, решил не сбривать. — Сэр, — почтительно ответил он, глядя мне в лицо яркими голубыми глазами. Я легонько кивнул в сторону Синто, замершего за моим левым плечом. — Познакомься с мистером Синто Голдманом, нашим новым матросом, — сказал я. Джерри стрельнул взглядом на парня и снова уставился на меня. Затем сглотнул и медленно перевёл глаза на Синто, в этот раз рассматривая новенького более пристально. — Очень приятно, мистер Голдман, — сказал он, и его голос чуть дрогнул. Я тогда списал это на перестройку голосовых связок мальчика, но чем это было на самом деле? Синто кивнул. — Мне также приятно познакомиться с вами, мистер… — он слегка приподнял левую бровь и взглянул на меня. — Джеральд Кифер, — поспешил ответить мальчик. — Можете называть меня Джерри. Все меня так зовут, — пробормотал он и покраснел. Тут меня отвлекли — один из матросов, мистер Майлз, спросил о вероятности того, что во время этого плавания мы зайдём в Гавану. Насколько мне было известно, у него в том порту имелись личные интересы. Я повернулся к Майлзу и дал подробный ответ, поскольку всегда так делал, — был внимателен к людям, предпочитая знать о том, что беспокоит того или иного члена команды. Это помогало как находить рычаги управления людьми, так и создавать для них атмосферу максимально доверительных отношений, которые только могут существовать между начальником и подчинёнными. Помимо этого, я руководствовался и собственной выгодой, поскольку не хотел, чтобы кто-то заметил моё особое отношение к Синто, которое могло ненароком проявиться. В отношении кого-либо другого это могло бы означать множество разных вещей, но в случае с этим парнем рисковать не хотелось. Поэтому я ответил ещё на несколько вопросов, заданных мне любопытными матросами, кое-что спросил сам, кивнул в ответ и направился к выходу. Но, пройдя пару шагов, я позволил себе обернуться и увидеть, как Джерри и Синто сидели на рундуке, буквально прижавшись друг к другу плечами, как два замёрзших воробья на ветке дерева зимой. Джерри держал в руках верёвку, а Синто демонстрировал ему технику вязания узла, в котором я опознал лисельный. Их пальцы едва не переплетались, взгляд Джерри был прикован к черноволосой голове нового сослуживца, а щёки пылали красными пятнами. Я усмехнулся и покачал головой. Мысль о том, что этот юнга, этот мальчишка, этот ребёнок может представлять для меня угрозу, даже не появилась на горизонте сознания. Я пожалел бедного паренька, подумав, что краткое невинное увлечение, возможно, поможет ему соблюдать дисциплину с целью выставить себя перед предметом обожания в самом лучшем свете. Как же я ошибался! Я не видел угрозы в Джерри, однако именно он стал моим, возможно, не единственным, но самым сильным и настойчивым соперником.****
В отличие от других молодых матросов, Синто был тихим. Молчаливым и скрытным. Порой я наблюдал за ним во время работы и досуга. Его элегантные, экономные движения зачаровывали. Казалось, он старался занимать как можно меньше места, привлекать как можно меньше внимания. Было ли это связано с врождёнными качествами древней и закрытой азиатской культуры? Стало ли это результатом взросления сперва в кругу чистокровных японцев, затем — попадания в среду европейского высшего класса, а после всего этого — в общество грубых матросов? Неизвестно. Но факт оставался фактом — мальчик был весь в себе. И всё же со временем обнаружилось, что Синто вовсе не был таким хрупким существом, каким выглядел внешне. Он был более ловким, проворным и сообразительным, чем большинство других парней. В сложных ситуациях он никогда не стоял позади, но вечно бросался в гущу событий, действий и проблем, словно в этом хаосе пытался найти равновесие, баланс своей втайне пылкой натуры. Наблюдая за тем, как он помогает крепить паруса, перебрасывает другому матросу анкерок, вяжет кнопы, драит палубу или управляется с иглой во время штопки, я каждый раз изумлялся тому, насколько полно он отдавался каждому из заданий, при этом всегда оставаясь настороже. Не иначе как предыдущий морской опыт научил парня не подставлять неизвестности спину, а мы — англичане в целом и матросы в частности — являлись фактором вечной неожиданности для человека, прожившего большую часть жизни в совершенно иной культурной среде. Не подумайте, что я контролировал каждый его шаг и отслеживал каждое движение. Как бы мне этого ни хотелось, но я помнил о своей ответственности, положении и возрасте, в конце концов, стараясь быть внимательным к Синто в той же мере, что и к Джерри, и к другим мальчишкам на борту. Но когда я впервые увидел, как он стоял на самом краю фальшборта, пытаясь ухватиться за вырвавшийся из рук леер, чтобы спустить хлопающий на ураганном ветру парус, мне показалось, что сердце разорвётся от тревоги, и я отвернулся. Мальчик стал моей слабостью, отрицать это означало бы лгать самому себе. Помню, как в первые недели плавания он сидел в углу кают-компании, едва ли не вжавшись в стену, и загадочными глазами на безмятежном лице следил за всеобщей кутерьмой, которую устраивали свободные от работы матросы. Щуплая фигурка Джерри вечно крутилась рядом. Мальчишка был назойливым, шумным и прилипчивым, ни на секунду не оставлял Синто в покое, словно восторженный щенок скакал у его ног, ловя его взгляд своими младенчески голубыми глазами, то и дело хватая за руку. Я знал этого паренька едва ли не с рождения, возил на закорках и стоял рядом на панихиде по его отцу. Джерри был смазливым, но ни разу, ни на единую секунду мне в голову не приходила мысль взглянуть на него иначе, как на сына, которого у меня не было и вряд ли мог появиться в будущем. Подобные, разве что менее сильные чувства, будили во мне другие молодые люди. Всех их я считал в каком-то роде своими детьми. Невозможно зачать детей от моря, а я стал водной стихии неверным, но всё же мужем. И теперь, наблюдая за Джерри и Синто, я задавался вопросом, не была ли моя страсть к последнему прискорбным исключением из правил. В первое время другие мальчишки и молодые люди тоже искали внимания Синто. Знаете, как это бывает в море? Разлука с родными берегами и близкими людьми гораздо ярче ощущается, когда ты от них далеко, а вблизи они видятся досадной помехой и той самой тихой гаванью, от которой каждый из нас бежит со всех ног, не оглядываясь и не сожалея. Многие тянулись к нему — к его красоте, спокойствию, рассудительности. Возможно, это влечение было неосознанным. Но он всегда ускользал. Порой я замечал чужие сброшенные с плеча или колена руки, недоверчивую обиду на лицах молодых матросов, разбуженную и неутолённую похоть. Попытки подольститься, подкупить, принудить — всё это разбивалось о ледяную гордость, насмешливую неприступность и о горящий хмурый взгляд малыша Джерри, неистово защищавшего тело и честь своего друга. Постепенно, как это обычно случается, люди привыкли к Синто и оставили в покое, но он всё равно не сблизился ни с кем, кроме юнги. На самом деле эта странная, необъяснимая преданность и защитное рвение были обоюдными. Собственными глазами я видел, как Синто заломил руку матросу Тренту, который отвесил Джерри подзатыльник, от которого мальчик отлетел в другой конец комнаты, разбив лицо о переборку. Холодная ярость в тёмных миндалевидных глазах была убийственной. Никто не успел и слова сказать, как Трент стоял на коленях, скуля и матерясь, а Синто говорил ему: — Я полагаю, вы превысили свои полномочия, мистер Трент, и должны попросить прощения у мистера Кифера, — и его голосом можно было резать металл. В другой раз в кают-компании стюард Коллинз шутки ради подставил замечтавшемуся Джерри подножку, и тот неловко упал, подвернув плечо и разлив миску супа, с которой шёл к столу. Некоторые из матросов захихикали, поскольку такие жёсткие подтрунивания были в ходу среди палубной команды, а объектами обычно становились самые юные её члены. Я обычно не вмешивался в их личные разборки, пока в отношениях не проявлялась отчётливая злоба, и тогда лишь взял Коллинза на заметку, чтобы сделать ему выговор и лишить ежедневной чарки и табака. Применять порку или более жестокие наказания к матросам я избегал. Когда Джерри вскочил на ноги, корчась от боли и злобно сверкая глазами, Синто подошёл к нему и что-то прошептал на ухо, а затем аккуратным, но настойчивым движением подтолкнул к выходу. Ворчащий доктор Бетелл уже вылезал из-за стола под моим красноречивым взглядом, направляясь вслед за мальчиком. Синто развернулся к столу, возле которого стоял ухмыляющийся обидчик, и уставился на него тяжёлым взглядом, вскинув подбородок вверх. Через несколько секунд он сел за стол и неспешно завершил трапезу. Я подумал, что на этом всё закончилось. Когда на следующее утро мистер Коллинз явился по моему вызову в рубку, он неловко пытался скрыть впечатляющий синяк под глазом, пытаясь отшутиться тем, что неудачно врезался в дверь в темноте, после чего выслушал выговор и охотно согласился понести заслуженное наказание. С тех пор ни он, ни кто-либо другой не трогал Джерри. Впрочем, горячий норов парня находил выход в портах, и после проведённой в гавани ночи Кифер часто возвращался на корабль с разбитой физиономией и в порванной одежде, в отличие от Синто, который по вечерам и вовсе не покидал судно, предпочитая дневные прогулки в центральной части портовых городов.****
Не буду отрицать, что с самых первых дней мне была любопытна удивительная дружба, связавшая двух парней. Они были разными, как холодное Лабрадорское течение и тёплый Гольфстрим, в точке своего столкновения создающие бурные циклоны и тяжёлые туманы, но при этом смягчающие климат на двух континентах. Я задавался вопросом, стали бы они так близки, если бы я сам не подвёл Синто к Джерри, своей волей указав им разделить один рундук на двоих и спать в соседних гамаках? О чём они переговаривались в ночи? Чем делились друг с другом долгие месяцы нашего плавания по Атлантике? Однажды мне удалось услышать разговор между ними, который не только усилил моё удивление, но и посадил первые ростки ревности. Мой не самый благовидный поступок — подслушивание всегда считалось постыдным делом, которому нет оправданий — стал лишь одним из медленных, но уверенных шагов вперёд, к той мучительной ситуации, в которой в конечном счёте оказались мы трое. В августе «Эос» вышла из Гаваны с ценным грузом табака и местного рома, направляясь на север. Конечным портом назначения был Амстердам. С попутным ветром мы миновали Багамские острова и вышли на курс через Атлантический океан. Отдохнувшие за время стоянки и погрузки люди пребывали в отличном настроении, очевидно, весело проведя время на берегу в компании темпераментных красавиц и крепких напитков. Мне пришлось улаживать дела, связанные с оформлением грузов, расшаркиваться с начальником порта и посетить небольшой приём в его доме, во время которого я с трудом сдерживал зевоту и мог лишь размышлять о том, где в то время находился Синто. Возможно, в объятиях страстной мулатки? В шумном питейном заведении? С неудовольствием я был вынужден признать, что теперь гораздо спокойнее мне было в море, где, как я наивно полагал, Синто находился вдали от искушений и опасностей. В ту ночь стоял почти полный штиль. Я никогда не был заядлым курильщиком, но порой позволял себе выкурить сигару в тёплый летний вечер и на Кубе приобрёл несколько штук именно с этой целью. Небо над Атлантикой было чёрным и низким. Я вышел из возраста, когда любование звёздами казалось увлекательным, ведь слишком уж давно наблюдал за ними с совершенно иными, практическими целями, и поэтому перестал видеть в них красоту. Моряки — это такой народ, кто романтизирует море на суше, сушу — на море, а звёзды для них — всего лишь средство найти своё место в огромном мире. Покончив с записями в судовом журнале, я закурил одну из недавно приобретённых сигар и вышел на верхнюю палубу. За закреплённой там шлюпкой раздалось хихиканье и шёпот. Мне стало любопытно, кто там был и по какой причине. Если мальчишки бездельничали на вахте — это немыслимый проступок. Если же они сидели на палубе вместо сна — что же, на следующий день я планировал загрузить их работой по полной программе, чтобы они поняли ценность отдыха во время хорошей погоды, которая в любом случае не продержалась бы долго в связи с тем, что мы шли на север. После пары затяжек я затушил сигару и тихо подошёл ближе к перевёрнутой шлюпке. О чём могли болтать юные существа на палубе под звёздным небом? Рассказывать о своих сексуальных достижениях? Хвастаться подружками, ожидающими их на берегах? Мериться количеством выпитого рома? — Джерри, прошу тебя, убери голову с моего плеча. Звук этого голоса заморозил меня на месте. — Да ладно тебе, — хихикнул Джерри. — У тебя такое удобное плечо. И ты так приятно пахнешь! — Если ты будешь почаще мыться и менять бельё, ты тоже будешь пахнуть приятнее, — ответил Синто, в его мягком голосе звучала игривая насмешка. Я редко слышал его настолько расслабленным, умиротворённым, довольным. — Тебе не нравится мой запах? — обиженно воскликнул Джерри. — Не особо, — прозвучало в ответ. Это был флирт? Я не верил своим ушам. Синто не мог… Флиртовать? И с кем? С малышом Джерри? — Посмотри, — снова заговорил он, — видишь? — Чего я там не видел? — пробурчал мальчишка, очевидно расстроенный предыдущим ответом собеседника. — Джерри, ну же. Август — лучший месяц для наблюдения за многими созвездиями. Взгляни, как отчётливо видна Северная Корона. Это созвездие встречается даже в трудах и легендах древних греков. Наступило молчание, прерываемое обиженным сопением юнги. Я боялся пошевелиться, чтобы не выдать в тишине своего присутствия. — Согласно ещё одной легенде, некий средневековый монах пожелал назвать это созвездие в честь своего возлюбленного, — продолжал Синто, и в каждом его слове звучала улыбка, — который также был монахом. — Чушь, — буркнул Джерри. — У монахов не бывает возлюбленных. На то они и монахи, а содомия — это один из самых страшных грехов. Ты всё выдумал. Наступила тишина. Неизвестно, о чём думал Синто, но я думал о словах Джерри — о том, насколько они правдивы, и о том, насколько сладким может быть этот грех. Юные существа всегда были склонны беспечно разбрасываться своими суждениями, а мудрость редко сопутствовала молодости, но ближе к старости становилась избыточным бременем. — Ничего подобного, — ответил Синто, теперь его голос звучал глухо, словно впитав затаённую печаль. — Но в любом случае, у него ничего не вышло. Однако сам порыв был достоин восхищения. Мало кто желает кричать о своей любви на весь мир. Я… восхищаюсь теми, кто на это способен. На этот раз молчание затянулось. — Я хочу спать, — пробормотал неблагодарный Джерри. Возможно, этот разговор показался бы ему гораздо интереснее, если бы рядом сидел не его сдержанный друг, а кокетливая и безотказная деревенская девчонка. Но похоже, Синто не был разочарован отсутствием интереса со стороны слушателя. — Тогда иди спать, — мягко сказал он. — Я хочу посидеть здесь ещё. Возможность любоваться звёздным небом в этих широтах стоит небольшой жертвы в виде пары часов сна. Впрочем, твоему растущему организму, разумеется, сон нужен гораздо сильнее. Что-то глухо ударилось о палубу. — Ты пытаешься сказать, что я — всего лишь ребёнок, не способный понять красоту? Это оскорбительно, знаешь ли, — проворчал Джерри, обиженно сопя. — Между прочим, я тоже знаю созвездия и умею по ним ориентироваться. Синто усмехнулся. — Я не собирался уязвить тебя, но лишь констатировал тот факт, что ты всё ещё растёшь, в связи с чем нуждаешься в большем количестве сна, чем я. И раз уж ты такой знаток звёздных карт, скажи-ка мне, что вот это за звезда? Повинуясь его голосу, я поднял взгляд в небо и без колебаний признал правоту предыдущих замечаний Синто — эта ночь была создана для любования звёздным небом. Созвездия казались близкими и осязаемыми, словно, протянув вверх руку, и в самом деле можно было прикоснуться к таинственно мерцающим в бездонной темноте точкам. В груди заныло жалкое, романтичное сожаление о том, что это Джерри кладёт свою вихрастую голову на плечо Синто, что это он прижимается бедром к тёплому бедру и слушает обращённый к нему мягкий баритон. Там был он, а не я. Я всего лишь вороватым жестом прикасался к уединённой, дружеской атмосфере между ними, будучи не вправе признаться в своём присутствии, чтобы не разрушить трогательную красоту мгновения. — Это Денеб, — сказал Джерри голосом послушного ученика. — Хвост в созвездии Лебедя. Вроде бы я слыхал, что есть какая-то древнегреческая история, но не запомнил её, — это прозвучало почти виновато. Я не смог сдержать ухмылку. Джерри пришлось бы выучить побольше возвышенных легенд, которыми можно было бы соблазнять девушек под звёздным небом. Благо, у него, похоже, появился достойный учитель. — А, полагаю, ты имеешь в виду легенду о том, что это превратившийся в лебедя Зевс, преследующий прекрасную Леду… — задумчиво произнёс Синто. — Однако на Востоке существует другая легенда, которая выходит за пределы трактовки Северного Креста. Этой легенде в моём родном поселении посвящён один из летних фестивалей. Помню, в детстве я был очарован гирляндами из бумаги и тканей, которыми люди украшали улицы и дома. Несколько дней повсюду звучала музыка и продавались сладости. По вечерам выступали уличные актёры, среди которых меня особенно завораживали фокусники, а молодые люди танцевали под игру струнных и ударных инструментов, названий которых я уже и не вспомню… — На несколько секунд он умолк, охваченный смутными детскими воспоминаниями. — Синто… — тихо окликнул его Джерри, — ты… — Да, — поспешно продолжал тот. — Я говорю о легенде, согласно которой Денеб — это мост через Млечный путь, на котором лишь одной ночью в году встречаются влюблённые Альтаир и Вега, — он откашлялся и продолжал слегка охрипшим голосом: — Впрочем, полагаю, что люди выдумывали эти красивые сказки лишь для того, чтобы дать простое и интересное объяснение слишком сложным явлениям, превратив их в доступные для понимания и легко запоминающиеся истории. Но посмотри, много столетий спустя люди всё ещё очарованы звёздами и окутывающими их легендами. Наступило молчание, во время которого я опасался, что могу легко выдать себя громко стучащим сердцем. — Синто, я должен кое-что тебе сказать, — внезапно заговорил Джерри, его голос звучал взволнованно. — Я… Но в этот же момент распахнулась дверь, ведущая в камбуз, и оттуда вылетел помощник корабельного кока — мальчишка по фамилии Дэнтон, вслед которому раздались отборные ругательства. Я быстро зашёл за грот-мачту, направляясь в противоположную часть палубы, напряжённо сжимая в руке злосчастную сигару. Возле штурвала стоял старший помощник мистер Унтертон. При моём появлении он слегка напрягся, но я заверил его, что всего лишь любуюсь звёздами. Мы непринуждённо поговорили о благоприятной погоде и обсудили несколько текущих вопросов. При этом я периодически прислушивался к происходящему в носовой части судна. Некоторое время возле перевёрнутой шлюпки было шумно, слышался ломкий голос Джерри и жалобные восклицания Дэнтона. Примерно через четверть часа всё затихло. Я распрощался с Унтертоном и направился к себе в каюту, бросив ещё один взгляд на неизменный и неподвластный времени Млечный Путь.****
Концепция дружбы, та, которая свойственна и желанна в юном возрасте, с годами обрастает умалчиванием, всепрощением, снисходительностью и лёгким презрением, приходящим на смену восхищению, обожанию и гордости. Оставив половину жизни за плечами, я не мог сказать, что располагал верными друзьями в самом глубоком смысле этого понятия. У меня были добрые товарищи, с которыми мы прошли штормовые ночи и затяжные штили, порой делили кусок хлеба и глоток воды, но истинной дружеской близости мне познать не довелось, возможно, по причине той же осторожности, которая мешала мне по-настоящему полюбить. Но я всегда с интересом и благоговением наблюдал за отношениями людей, которые становились братьями по духу, если не по крови, слегка завидуя и изумляясь тому, что можно доверять кому-то настолько безоговорочно. Теперь же, видя Джерри и Синто вместе, я задавался вопросом, не суждено ли мне увидеть зарождение подобной дружбы, которая, как иногда казалось, была им предопределена. Столь естественная лёгкость в общении друг с другом, абсолютное доверие и полное принятие, желание помочь и разделить трудности и радость — всё это казалось бы трогательным и восхитительным, не будь моё восприятие затуманено ревностью и нерациональной обидой, в которой было стыдно признаться даже себе самому. Когда Джерри подхватил пневмонию, Синто самоотверженно ухаживал за ним, по окончании вахты ни на шаг не отходя от его койки в лазарете, меняя прохладные компрессы на лбу, поднося к иссушенным губам плошку с водой, обтирая его грудь разбавленным уксусом, чтобы победить лихорадку. Когда во время такелажных работ в особо прохладную ночь в северных широтах Синто получил обморожения пальцев рук и ног, Джерри помогал менять повязки на его покрывшейся волдырями, а затем облезающей коже; он же кормил друга супом из ложки и помогал одеваться. После получения пробоины в корпусе из-за столкновения с одиноким, не замеченным в тумане айсбергом, которую они оба быстро и чётко ликвидировали в четыре руки по колено в ледяной воде, Джерри и Синто заснули в лазарете в обнимку на одной койке, обложенные грелками, закутанными в ветошь и шерстяными одеялами. Во время вспыхнувшей на борту эпидемии брюшного тифа, который в целом легко перенесло большинство членов команды и Джерри в том числе, Синто пострадал сильнее всех, и в какой-то момент доктор Бетелл даже засомневался в благоприятном прогнозе. Но Джерри категорически отказывался верить в плохой исход для своего друга и не отходил от его койки, не обращая никакого внимания на устрашающие рассказы доктора о возможном рецидиве и повторном заражении. Заходя проведать Синто, я довольно часто заставал Джерри, положившим голову на его бедро и дремлющим с открытым ртом. Казалось, ни одному из них это не доставляло видимого дискомфорта. Всем это зрелище казалось трогательным, даже ворчливому Беттелу, но умиление было отнюдь не первым из чувств, которые охватывали меня при виде этой картины. Для товарищей было вполне естественно помогать друг другу во время испытаний, ожидающих команду корабля в открытом море, и болезней, которые не так уж редко случались при переходе климатических зон, а также были вызваны однообразным питанием и тяжёлой работой, но я иррационально хотел видеть между ними нечто большее и видел это — безусловное и непреложное. С учётом их юного возраста и условий жизни на корабле, мне не трудно было предположить наличие взаимных романтических чувств, тем более, что их тактильность друг к другу, глубокое взаимопонимание и привязанность постепенно стали такими же постоянными величинами, как звёздное небо, указывающее путь кораблю.****
Сразу же после нашего возвращения на родные берега большая часть матросов отправилась навещать свои семьи. В их числе были и Синто, направившийся в Лондон, где вдали от своих родных жила некогда отверженная ими Амелия, и уроженец Девоншира Джерри Кифер, чья суровая мать предпочитала, чтобы своё время на суше сын проводил в родном доме. Я вовсю погряз в документации, продлении лицензий, поиске фрахта, а также наблюдал за ремонтными работами на «Эос». Мой корабль давно нуждался в обновлении изношенного бархоута и надстройке бака, а помимо этого в одной из бурь на подходе к Европейскому континенту мы потеряли фор-брам-стеньгу вместе с флагштоком, поэтому дел было много. К концу мая я получил фрахт в несколько портов Средиземного моря, где рассчитывал найти обратную загрузку. Почти все мои люди вернулись на борт к середине мая, и в первых числах июня мы распрощались с английским берегом почти на полгода. То плаванье было одним из наиболее благополучных и спокойных за все годы моей морской карьеры. Погода благоволила нам, а многочисленные стоянки в портах южной части Европы и Северной Африки позволяли матросам регулярно расслабляться, благодаря чему напряжение от проживания в тесном пространстве почти не возникало, а взаимодействие между членами команды было товарищеским и снисходительным. Дружба между Синто и Джерри, казалось, крепла. В свободное время они были неразлучны настолько, что даже стали объектами поддразнивания, которое, впрочем, сошло на нет с учётом всего того, что, согласно насмешливым и завистливым рассказам других матросов, творил Джерри в портовых борделях Марселя, Неаполя, Валенсии и Порт-Саида. В такие моменты я незаметно следил за выражением лица Синто, но ничего, кроме смущения и замешательства, не замечал. В отличие от большинства членов команды, которые и помыслить не могли захода в порт без посещения увеселительных и питейных заведений, Синто по вечерам предпочитал оставаться на корабле, с видимым удовольствием неся вахту, пока остальные отдыхали. Зато во время дневных погрузо-разгрузочных работ он уходил осматривать достопримечательности порта, где на тот момент находилась «Эос», за что подвергался насмешкам со стороны любителей ночной жизни. Неоднократно я слыхал, как Джерри Кифер, боцман Мартин Стоктон и старший матрос Ньюберт Уэзерли звали Синто присоединиться к ним в походах по кабакам и публичным домам, но тот лишь вежливо отказывался. Однажды мы два дня стояли в Афинах, и я как раз собирался на встречу с официальными лицами порта, когда группа свободных от вахты матросов садилась в шлюпку, весело перекрикиваясь с остающимися. — Твой последний шанс, Голдман, — крикнул Уэзерли. — Гречанки — славные цыпочки, на первый взгляд холодны, как мраморные статуи, но если сыграть на нужной струне… — Давай с нами, Синто, — уговаривал его Джерри. — Ну какой смысл в том, чтобы шататься в самую жару по каким-то древним развалинам? Синто, стоящий на шкафуте со сложенными на груди руками, ответил с мягкой улыбкой: — Спасибо, джентльмены, но я предпочитаю прогуляться по Акрополю при свете дня, — в его взгляде так и читалось: «А что вы увидите в темноте злачной части города, когда вусмерть пьяные будете обнимать дешёвых шлюх?» Однако парни лишь рассмеялись в ответ, а я почувствовал, как между лопаток пробежали мурашки. Безусловно, я был доволен тем, что Синто не вёл настолько беспорядочную половую жизнь, как тот же Джерри, но что-то в его аскетизме огорчало меня, словно делая ещё более недоступным. По утрам, когда люди возвращались на борт, я неоднократно видел, как Синто подставлял пошатывающемуся на ногах Джерри плечо и осторожно помогал тому спуститься в кубрик. Его забота была непривычно трогательной и несколько странной, но редко становилась предметом издёвок со стороны других матросов, поскольку даже такие прожжённые грубияны могли оценить истинную доброту. Джерри повисал в руках своего друга, путаясь в ногах и заплетающимся голосом рассказывая о своих похождениях. Позже, во время своей дневной вахты он бывал угрюм и сердит, явно страдая от головной боли, но его лицо прояснялось, когда Синто возвращался на борт после своей прогулки по достопримечательностям того или иного порта. Всё каким-то образом изменилось после Триполи. Перед этим Джерри умудрился переболеть скарлатиной, которой, очевидно, сумел избежать в детском возрасте и на момент нашего захода на рейд всё ещё считался выздоравливающим. По приказу доктора Бетелла он должен был остаться на борту, а точная озвученная мне формулировка гласила: «Этому мальцу не хватало сейчас только подцепить что-то ещё на ослабленный организм или упиться до потери сознания. Пусть посидит для разнообразия на корабле, поможет мне провести инвентаризацию лекарств». Я сам тогда был приглашён в гости к представителю местной аристократии английского происхождения и воспользовался любезным предложением хозяев переночевать на твёрдой земле, строго-настрого велев старшему помощнику Унтертону проследить за погрузкой и возвращением всех людей на борт. Вернулся я лишь на следующий день к вечеру, а наутро мы вышли в море, где тотчас же попали в крайне неприятные погодные условия, будучи вынуждены долго и сложно отмерять галсы, чтобы наполнить ветром паруса. Поэтому я не сразу заметил, что между Синто и Джерри что-то изменилось. Они словно держались друг от друга чуть дальше обычного и лишний раз обходили стороной, как лавирующие корабли в тесной гавани, а разговорам между ними не хватало привычной живости, яркости и той душевной близости, которая ощущалась буквально на физическом уровне. Наверное, если бы я не был настолько внимателен к их отношениям, я бы ничего не заметил, как не заметили другие члены команды. Что на вахте, что в кают-компании, что в свободное время, они общались по-прежнему дружелюбно, но добросовестному наблюдателю было бы очевидно охлаждение между ними: они не сидели больше, едва не приклеившись плечом к плечу, но садились поодаль, оставляя между собой несколько дюймов пространства; в шутках Джерри больше не было ни той интимной остроты, что раньше, ни той уверенности, что вопреки любым произнесённым глупостям, его друг не затаит обиду; Синто, который раньше довольно охотно участвовал в оживлённых дискуссиях между матросами на самые разные темы, теперь чаще помалкивал, особенно в присутствии Джерри, а если и произносил какие-то фразы, то казалось, тщательно их взвешивал в уме, прежде чем озвучить. Были и другие мелочи, которые в целом составляли вполне отчётливую картину отчуждения. Мне иногда хотелось спросить одного или другого из них, что произошло, но тем самым я бы показал, насколько внимательным был к их дружбе, а это могло бы навести на совершенно ненужные мысли. Я задавался вопросом о случившемся между ними, проигрывая в уме разнообразные сценарии, но в итоге смирился с самым простым вариантом — молодые темпераментные люди обнаружили между собой противоречия, принять которые в силу отсутствия мудрости оказалось слишком сложно, а произнесённые вслух резкие слова нанесли дружбе серьёзный удар. Чаще всего подобные вещи приводили либо к полному разрыву, либо к преодолению и укреплению взаимопонимания. Я часто задумывался о том, как это всё повлияет на отношения между ними, но не мог даже представить себе, как удивительно при этом переплетутся наши судьбы.КОНЕЦ ПЕРВОЙ ГЛАВЫ