Излом

      Бабы! Проклятые бабы! Федор по жизни знал — все беды от баб! Чертово отродье мужикам на погибель. Темное, греховное желание порождали в душе, мужик дурачьем становился, хуже пьяного. Федор по молодости приучился баб избегать, по совету отца Николая, от греха подальше. Играть в горелки и прятки на день Ивана Купала — не ходил. Дурь это все! Вот младший, дурашливый всегда в игры с барчуками ввязывался. Но где барским детям пряник, крепостному дураку ногайка по шее. Не сберег брата! Продался проклятому барину за кусок хлеба, позор его прикрывать.       Стерпится — слюбится? Брехня. Дунька вызывала злость и отвращение, и тягучее чувство вины. В деревне в одном из домов им отделили угол. Чужая баба лежала рядом, порождала похотливое желанье, мешало спать ее мирное сопение рядом. Невыносимо! Барин Ваньку засек, а эта… эта сука под ним лежала, его ублажала. Так противно стало. От нее. От самого себя. От все этой ситуёвины… Душно, и тяжко словно грудь сдавило непомерным грузом. Он встал с широкой лавки, натянул потертый серый зипун¹ и вышел на улицу.       Федор шел не разбирая дороги, точно зная, что не вернется назад к жене никогда. Чужая баба! На хрен сдалась ему? А ему надо грех перед Богом замолить. Ванька такого наговорил, даже церковь божья сгорела. Не будет ему покоя, пока грех за его слова не замолит.       В лесу было тихо и спокойно. Федор помолился и понял, что здесь и должен быть. Решил обустроить жилище. Сначала это был шалаш из прутьев и больших листьев. Позже приволок поваленное дерево, к нему под углом прибил пару крепких веток. Вышла землянка. Укрепил ветками с листьями с обеих сторон. Раздобыв угля, на доске нарисовал подобие иконы. День и ночь молился за брата, за усмирение неугомонной жаждущей утробы."Жалкий слабый смерд. Прости Господи! Помилуй окаянного ".       Колени болели. Он поднялся оглянулся, стоит она. Тьфу! Вот скажи она хоть слово, вот ей Богу бы ударил. Дуня лишь грустно на него посмотрела, оставила узел с едой и ушла в чащу. Опять, опять эти пустые искушения! За что?! Господи?       Ночью он не выдержал и развязал узелок. Там был хлеб, крынка молока и два варенных яйца.       Дуня приходила еще пару раз, приносила еды, крупы и котелок.

***

      Снова молился. Просил Бога простить его. Простить брата Ивана…       Пришел охотник. Познакомились. Митрич это был. Не старый ловчий барина. Куда Степан делся, толком не знал никто. Теперь Митрич стрелял для барского стола. На плече висели белки. Он был хмурый, с густыми бровями, жил в лесу бобылем, но как-то выходило, о всех в деревне все знал. — Ты это правильно сделал, что ушел. Все знают чей ребенок, никто тебя не осуждает. — Митрич присел рядом с самодельной землянкой, шмыгнул носом.       Помолчали. — Ты это… молишься тут, да? Ну за меня тоже помолись, чтоб на волков не нарвался. Ну бывай.       Через несколько дней он явился опять. Потом еще раз. Мёл всякую ерунду про всех, ему, этому Митричу видно одному тяжело жилось, вот он и мастак языком-то почесать: — А жена-то твоя уже с пузом заметным. Да бабы-соседки ее невзлюбили, шпыняют. Говорят дурная, мужа извела. Плачет твоя часто, но так ей заразе и надо, ибо не хрен... А ты тут ешь хоть чего? А? Молчишь? На тебе белку… Чай барин не обеднеет. Его тут и нет вовсе… уехал, глаголют в стольный град, наш отец родной. Ну бывай. Я еще зайду.       Федор слушал и молчал. Снова молился, но на сердце было тяжело. Не шла молитва, опять тянуло чувство вины. «Я хорошей тебе женой буду». А вот поди, из него хорошего мужа не вышло. Федор собрал свои немудреные пожитки, икону завернул в котомку и потянулся в город. Устроился на извоз. К лошадям он подход всегда легко находил. Животные, они добрее чем люди. Заработав немного, пошел к старосте и сговорившись с ним выкупил бревна на сруб. Быстро до первого снега возвели избенку в одну комнатку, но главное, главное печку поставили у центра как полагается. Дуня тихо радовалась, улыбаясь теплым светом. Красивая! У Федора, аж мурашки бежали от такого ее взгляда. Дурные бабы! Одни беды от них.       Оставив жене дров, Федор собрался и ушел. Зиму встретил в хижине у Митрича. Охотнику и не жалко, надо было, чтоб кто-то избу топил, пока он по лесу рыщет.       Уже в самый разгар зимы, из болтовни охотника выловил он, что жена его родила мальчика. Назвала Мишкой… живут плохо, голодно.       Федор на следующий день засобирался, и трудными заметеленными дорогами, проваливаясь по пояс в снег подался в город на заработки. Вернулся по весне, сильно обросший и исхудавший, но с конем и коровой. Он хотел снова уйти, в лес, но Дуня загородила собой дверь.  — Не пущу. Сначала отдохни, помыться и поесть надо с дороги. Авдотья сегодня баню топит, к ней сыновья приехали, сходил бы, а?       Снова она смотрела на него так по-особенному ласково, что он не знал куда деться, от такого ее взгляда.       Федор неловко жался, сменного у него не было. Дуня поняла, полезла в сундук, извлекла из него припасенную одежду. Всучила и отправила мыться. Сама же, накормив сына и уложив спать, обежала соседок — понабрав, выпросив еды у кого сколько могла: где за так, где с обещаньем отработать — близилась посевная. Каждые руки на счету.       Когда Федор вернулся красный и немного разомлевший, в печи стоял чугунок, накрытый рушником, на столе заедки, травяной звар, и квас.       После ужина, совсем стемнело, лишь лучина слабо освещала избу, но Федор и не думал оставаться, засобирался снова в лес. Он уже схватился за ручку двери, как женские руки его оплели обнимая сзади. Спиной он ощутил ее округлую упругую грудь, в животе у него предательски потянуло и грешная сущность восстала. «Проклятые бабы!» — Останься, — прошептала она чуть слышно.       Федор закусил губу и мотнул головой, борясь больше даже не с нею, а сам с собой. Дуня не отпускала, положила голову ему на плечо, прижавшись совсем тесно, быстро зашептала: — Не моя вина, что так вышло. Засек бы барин, если б отказала, ты же знаешь… Когда понял, что тяжелая, кричать стал, браниться. От кого нагуляла?! А я… я тебя любила, тебя и назвала. Ты мне давно по сердцу пришелся, еще в барском доме. Ты так о Ваньке заботился, я видела — умный,  добрый ты. Я тебя любила. Не уходи.       Он повернулся, решаясь все сказать ей в лицо, но она вдруг оказалось слишком близко. Дуня не дала ему сказать ни слова, поднялась на цыпочки и прижалась к его губам. Все мышцы напряглись от волнителнующего ощущения и жара ее тела. Он забыл, что хотел сказать. Дуня отстранилась и смотря ему прямо в глаза выдала на одном дыхании: — Сказано в писании, не уклоняйтесь друг от друга, разве по согласию, на время, для упражнения в посте и молитве, а потом опять будьте вместе…       Федор не нашелся, что возразить на это. Она была его жена, и оставляя ее одну, он оставлял ее без опоры, а значит всем искушениям… А значит оставляя он толкал ее во грех. А как же брат, и покаяние? Как развязать этот узел, он не знал, да и сейчас не хотел думать об этом.       Дуня взяла его за руку и повела его на застеленную кровать, попутно уверенно расстегивая поневку, роняя ее на пол, тонкая рубашка более не скрывала наливную упругую грудь. Ему захотелось коснутся женщины, ощутить мягкость ее кожи.       Она обхватила за края его рубашку и потянула ее верх. Тело Федора было худое и жилистое. Совсем не похожее на рыхлого барина.       Федор напрягся, на миг засомневавшись: он никогда не был близок с бабой. Как это происходит у людей, он имел смутное представление, составленное по обрывистым скарбезным рассказам мужиков и поведению животных. Он знал, что должен быть сверху, а дальше… дальше все должно было как-то произойти само. Вроде как природа подскажет. Ее ласковый взгляд прибодрил и он возлег с ней. Федор не спешил. Медленно гладил ее лицо, шею, распустив завязки рубашки, его рука нырнула в вырез и коснулась женской груди. Мужская его сущность стала словно камень и заныла, требуя освобождения. Он задрал подол ее рубашки, оголяя длинные стройные ноги, приспустил штаны выпуская "резвого скакуна на вольные хлеба". Дуня раздвинула ноги, пропуская его и он начал тыкаться то в ее бедро, то в живот словно слепой котенок. Она потянулась, обхватила его уд рукой. Федор вздрогнул от столь смелого прикосновения. А дальше теплое и тесное сдавило его сущность со всех сторон, да так, что на миг он забыл как дышать. Это было настолько остро и приятно одновременно, словно мчаться на тройке лошадей. Он качнулся и вошел в нее глубже. Дуня выгнулась и охнула. Он задвигался в ней, отпуская себя, и застонал от сладкой муки. Получая полное удовольствие, и понимая, что в этом нет греха.       Впервые в жизни он отпустил вожжи и позволил себе быть собой. Впервые ощущая себя свободным.