cliff

And I find it kind of funny I find it kind of sad The dreams in which I'm dying Are the best I've ever had — Mad World

      Её штормит.       Круэлла перетягивает на себя одеяло, жутковато хохоча, и жестоко душит обычную, рыжую, нормальную Эстеллу. Та её отгоняет, машет на неё своими сухими, потрескавшимися от тяжёлой работы руками, но Круэлла сильнее, подкрадывается всё ближе, отстукивая шпильками по полированному буку. Стук отдаётся эхом у Эстеллы в висках, голова раскалывается почти надвое, чётко по линии её диахромных волос, сюрреалистически забрызгивая всё вокруг мозгами — Баронессе бы наверняка понравилась такая инсталляция.       Эстелла улыбается — начальнице, Джасперу, Хорасу и даже продавцу в ресторанчике восточной кухни, куда они с ребятами заскакивают последние лет пять стабильно пару раз в месяц. Эстелла улыбается и ни разу это не от души, потому что в душе её Круэлла отплясывает рок-н-ролл, тростью отстукивая что-то из Роллинг Стоунз прямо по селезёнке. Эстеллу скручивает, но она у-лы-ба-ет-ся, и ей же, чёрт возьми, верят, кажется все, кроме двух строгих глубоко-зелёных глаз.       Кроме Джона.       Его неверие читается в вечно хмурых глазах и общей закрытой поступи. Никто точно не знает, кто он, и какие обязанности он исполняет — хотя слухов вокруг него вьётся бесконечное множество. Он, вроде бы, начальник службы безопасности, но также правая рука, доверенное лицо и спасательный круг. Он, если подумать, ближе всего к понятию друга, которого Баронесса вообще способна иметь, и всё же бесконечно далёк от него, потому что она не устаёт указывать ему его место, хотя он его и не забывает, помнит каждую секунду о том, какие приказы она отдаёт, и тот единственный, который он так и не смог выполнить.       Джон ей не верит, Эстелла видит это, но продолжает безупречно отыгрывать свою роль, старательно накалывая иголками пальцы и пачкая их же в графите карандаша. Круэлла внутри шепчет «дурочка», но снисходительно подкидывает идеи для дизайна, которые Баронесса одну за другой отсекает от блокнота со своей монограммой. Круэлла качает двухцветной головой: Эстелла-Эстелла, какая же ты слабая, право слово, даже стыдно за тебя — Круэлла недовольна, она раздражённо кривит идеально накрашенные губы и с размаху бьёт по черепу.       И леденяще хохочет, радостно подпрыгивая, когда Эстелла замечает кулон на груди Баронессы — прячьтесь, детки, битва проиграна, даже не начавшись, на сцену выходит злая ведьма.       Детки и вправду прячутся по углам, Джаспер и Хорас, поначалу лишь пожимавшие плечами на все её милые странности, теперь откровенно побаиваются её, потому что она жутковата в своей психанутости, в бурной деятельности, сменяющейся апатичными периодами, когда она пластом лежит на кровати и не реагирует ни на что. А Эстеллу топит в Круэлле, она задыхается, захлёбывается, но остановиться не может, рисует, выкройки делает, булавками закрепляет и шьёт без конца, лишь изредка замирая на несколько минут, пустым взглядом изучая потрескавшуюся стену напротив.       Круэлла-Эстелла не задумывается над тем, насколько выходит за границы нормальности, просто потому что вообще не проводит их. Её штормит, бросает из одной личности в другую так, что голова идёт кругом; мир вокруг перестаёт шататься и приходит в шаткое равновесие почему-то лишь когда она видит прямо перед собой его строгие зелёные глаза. Они на мгновение сбивают её столку, она дезориентирована на чёрно-белом приёме и забывает, зачем она здесь вообще.       Но лишь на мгновение.       Пока она не замечает ожерелье, насмешливо поблёскивающее в глубоком декольте Баронессы. Мысли в голову возвращаются резко, потоком, Круэлла хищно улыбается, потягивая шампанское, и строит дальнейшие планы на ближайшее будущее.       — Я лишу её всего.       Она шипит, словно змея, горя своей ненавистью, и погружается в своё безумие на дно, переставая спать и есть. Арти смотрит на неё с восхищением — ему, в сущности, глубоко безразлично, насколько она сумасшедшая, ему чертовски нравятся её дизайны, прекрасно вписывающиеся в свингующий Лондон, который раскачивает от хиппи до рока за три секунды, но тяга Круэллы к эпатажу бьёт все строчки новостей, затыкая классические до последней пуговицы и скучные-скучные-скучные показы Баронессы. На неё с восхищением смотрит Арти и вся модная верхушка Лондона, только ей этого недостаточно, ей нужна месть, только не сладкая, нет — острая, та, что обжигает язык и варит горло.       Она отчаянно желает сжечь Баронессу, но едва не сгорает сама.       Она лежит, привязанная к стулу, с размазанным во всему лицу макияжем, и чувствует собственные слёзы и ластящиеся языки пламени, которые подбираются к ней стремительно, ей даже не жаль всех уничтоженных чертежей и моделей, ей только жаль так бездарно потраченной жизни и того, что Баронесса так ничего и не потеряет. Когда сознание уплывает из-за нехватки кислорода, она расфокусированно наблюдает за тёмной фигурой, собирающей остатки её чертежей, и чувствует какой-то рывок.       Когда она приходит в себя, перед ней вновь те же строгие зелёные глаза и участливое «Чаю, мисс Круэлла?». Она не-по-ни-ма-ет, какого чёрта она здесь и, главное, какого чёрта здесь он, хотя и не может игнорировать Эстеллу, которая где-то в голове торжествующе улыбается: «Я знала, что он хороший». Она кутается в его большое пальто и недоверчиво отсаживается подальше, судорожно размышляя над глупым вопросом о том, как она оказалась на этом диване — не на руках же он её принёс, в самом деле.       Джон, однако, судя по всему, именно так и поступил, и на её истеричное «Почему я жива?» отвечает убийственно-спокойным «Потому что я вытащил вас из дыма и огня до того, как они бы поглотили вас». У Круэллы миллион вопросов, которые цепляются за фарфоровые дымящиеся чашки, за сувенирные тарелочки и вазочки в его абсолютно английской квартире — она никак не вяжется с образом правой руки абсолютного зла. Такую квартиру положенно иметь какой-нибудь заслуженной бабуле или, на худой конец, литературоведу — Круэлла переживает когнитивный диссонанс, а Джон ждёт и терпеливо отвечает на каждый из её бесконечных вопросов — она ему, оказывается, уже дважды обязана жизнью, и её подсознание, кажется, было в курсе — её демоны утихают от его безмолвного присутствия.       Круэлла бежит от него и от себя, когда узнаёт эту страшную правду о своём наследии — сказать «о своей матери» не поворачивается язык. Рычажок ненависти словно подкручивают на сто оборотов, но ей это придаёт сил — она возвращается в его квартиру, и выдаёт с порога весь план до деталей, ни на секунду отчего-то не засомневавшись в том, что он сказал ей чистую правду и что не предаст её. Она выглядит совершенно сумасшедшей со своими растрёпанными волосами, размазанным макияжем, вся в копоти и саже, она выглядит неуместной в этой квартире, но ничего из этого не отражается в его глазах, он смотрит на неё со сдержанной улыбкой, кивает слегка и предлагает остаться так естественно и искренне, словно у неё есть выбор и её ещё где-то ждут. Она делает два шага вперёд и спонтанно прижимается к нему, вдыхая тёплую смесь запахов шерсти от его свитера и дымчато-цитрусного одеколона. И впервые с того момента, как мама читала ей книгу перед сном накануне той роковой встречи с Баронессой, она чувствует себя спокойно и защищённо — как давно это было и как скучала она по этому ощущению, которого была лишена всё это время. Где же она, где эта боевая девочка, которая не страдала от раздвоения личности и разбиралась со всеми обидчиками правым локтем?       — Я, кажется, потерялась, Джон, — шепчет она тихо-тихо.       Он молчит немного, но она чувствует тёплые ладони на своей спине, которые согревают её и прячут от пронизывающего ноября, и чувствует благодарность.       — Мы вас обязательно отыщем.       Они и в самом деле отыскивают. В ней словно что-то надламывается ещё больше, заставляя очнуться от длительного и тяжёлого сна — Круэлла спасает своих Джаспера и Хораса, потому что понимает наконец, что это единственные ей родные люди в целом мире, и какой бы странной семьёй они ни казались со стороны — она умереть за них готова. У неё есть они. А у Баронессы нет. В этом её слабость.       Она уничтожает Баронессу прилюдно, лишая её разом и имени, и имущества и свободы — так, как и хотела.       Вместе с ней погибает и Эстелла.       Она летит с обрыва вслед за матерью, думая, что это потрясающе забавно; Круэлла пугает Хораса грудным смехом, приземляясь в ледяные воды Атлантики.       Джон наблюдает за её полётом с сожалением и лишь надеется, что она не потеряется окончательно. Ему бесконечно хочется защитить эту девочку, которую он спас ещё младенцем, но он совсем не уверен, что ей его защита нужна. Он встречает её в её новом доме, когда она хоронит Эстеллу, отрывает «мэн», оставляя «ад» и, наконец в реальности, а не в собственной голове, отстукивает шпильками по мраморному полу. Он не чувствует, конечно, покоя в её вечно мятежной душе, но в поступи прорисовывается прежняя уверенность, а руки тянутся к блокноту с её собственной монограммой.       Он находит её глубокой ночью за швейной машинкой, отбивающей тихий ритм новой коллекции, которая, конечно, побьёт все продажи. Она не поднимает головы в ответ на его присутствие, не делает ни единого лишнего движения, не позволяя строчке искривиться и испортить всю работу, которую она уже проделала.       — Вы что-то хотели, Джон? — интересуется Круэлла, когда машинка наконец затихает.       Он молчит, разглядывая её — Круэлла уже не производит того загнанного впечатления сбежавшей из психушки, но всё ещё не походит на Эстеллу. Впрочем, — одёргивает он себя, — она ею никогда и не была, Эстелла - её маска, за которой она много лет пряталась, никак не наоборот. Она откидывается на спинку стула, вопросительно глядя на него, и выглядит как-то по-домашнему без своего безумного макияжа и с простым хвостом вместо невероятно уложенных кудрей.       — Я хотел предложить вам чаю, мисс Круэлла.       Она отвечает сомнением в прищуре колдовских зелёных глаз, но выключает настольную лампу и послушно поднимается из-за стола, устало разминая затёкшую шею.       — Сделаете мне горячий шоколад, Джон?       Её всё ещё штормит иногда, но она отлично знает, как вернуть миру утраченное равновесие — она сидит на кухне, что когда-то была ледяной и чужой, а стала родной и тёплой, и пьёт горячий шоколад, вслушиваясь в его спокойный голос, периодически теряя нить очередного рассказа о далёком прошлом — кажется, она не так уж ошиблась, предположив у него филологическое образование. Ей нравятся эти поздние посиделки под полуночью, в которые она словно даже нащупывает какое-то подобие ментальной стабильности — это ли не чудо.       В особенно сильный шторм она отчаянно целует его, чувствуя на губах шоколадную горечь и разливающийся по венам покой. Мир перестаёт шататься, и голоса затихают, прекращают разрывать голову, даря блаженную тишину. Это затишье перед бурей, но Круэлла, сжимая в пальцах его собственноручный созданный джемпер, знает — Джон вынесет любую бурю.       Он — её утёс в её вечно штормящей Атлантике.