As the world caves in

Ты не задумываешься о том, что конец света возможен. Эта забавная вещь, которая иногда приходит в голову. Идея о рушащимся мире, которая время от времени всплывает в твоем мозгу – короткая серия вспышек, наполненных мучениями и криками, наполненных волнами бедствий и тем гнетущим чувством, которое ютится в ноющей груди. Но ты никогда не поверишь в нечто подобное, в сценарий, который кажется таким надуманным и невозможным. (С чего бы о нем думать?) "Конец света", "конец всего", "конец спокойной жизни". Конец. Все это звучит довольно драматично, если ты задумываешься об этом. Потому что, конечно, не все будет уничтожено, не все исчезнет и будет разрушено; не превратится в пыль будучи в твоих дрожащих руках, которые ты не можешь удержать вместе, как бы не старался. Небо не расколется, земля под ногами не задрожит, и все твое существо не поразит страхом, холодным - леденящим страхом, что кажется, ты не сможешь сделать ни единого глубокого вздоха. Нелепо. Неправдоподобно. Причудливо. Слова, прилагательные, фразы, которые прокручивает язык, когда они покидают твои потрескавшиеся губы в радостном смехе. Ты хлопаешь по маленькому плечу своего рогатого друга, пихаешь локтем чрезвычайно высокого подростка в костюме. — Не неси ерунды! – ты хихикаешь, потому что мысль о том, что может произойти что-то настолько экстремальное, просто... неправильная. Теперь твой мир в покое. Ты исцеляешься, становишься сильнее, наконец-то можешь сделать слабые шаги за пределы своей грязевой хижины без дрожи во всем теле. Без нависшего страха перед чем-то, что может быть прямо за углом; без шипящей, тугой спирали лихорадочной агонии, которая заставляет тебя просыпаться от очередного ужасающего кошмара. Жизнь налаживается. Жизнь хороша. Ты в порядке, поэтому нет необходимости бессмысленно беспокоиться о "что если" и "может быть", и обо всем подобном. Хороша. Налаживается. Таков был план Томми, его вызов и сопротивление тревоге, терзавшей его разум; панике и страху, которые изматывали его до тех пор, пока не останутся лишь полые кости. Таков был его план, пока конец света действительно не наступил, и он не оказался в самом его эпицентре.

***

Томми потянулся вверх, хрупкие руки выгнулись дугой над головой, а пальцы ног подняли его на цыпочки. Это была заслуженная растяжка, необходимое облегчение нарастающей боли, которая медленно распространялась по его напряженным мышцам и изможденному лицу. Он все еще не совсем привык к большим физическим нагрузкам - не после того, как его тело было избито и покрыто синяками, сожжено дотла и превращено в пепел, а затем жестоко возвращено. Но ему становилось лучше. Прогулка туда-сюда по пути Прайма чтобы снять растущее напряжение. Быстрая прогулка по дому, спуск к шахтам, а затем снова подъем. Немного времени, проведенного на урожайных грядках, находящихся прямо у его дома - ну, если точнее, хижины. Он находился на грядках - хорошо проведенный день, и полный мешок крупной, сочной моркови лежащий у его ног, ради которой он был готов вернуться домой, чтобы наесться до отвала. (Какая-то его часть когда-то предпочла бы картофель, предпочла бы его насыщенный вкус крахмала на языке, но... Не сейчас, не после всего что произошло, и уж точно не после того, как Таббо и Ранбу уже приложили немало усилий, чтобы извлечь их все из земли, чтобы посадить в других местах.) — Твою мать, – наконец бормочет подросток, голос был хриплым от небольшого недосыпа. Ему бы точно не помешало немного воды сейчас, или стакан холодного молока. Может быть, он сможет убедить Генри- Опущенный взгляд, это горькое, жгучее напоминание, которое глубоко вонзилось в его растерзанное сердце и крепко держало. Это было сдавливающее чувство, от которого у него перехватывало дыхание, а руки сжались в кулаки. Воспоминания причиняли боль. Они причиняли сильную боль. Томми не мог это описать. Они просто... — Ну же, Генри! Да ладно тебе, чувак, разве не у всех коров есть вымя? Перестань быть таким скупым! В ответ лишь мычание. В этом звуке даже слышалось какой-то намек на веселье (если такое вообще возможно от довольно невозмутимой коровы). Медленно моргая, он жевал траву, пшеницу и все остальное, чем Томми пытался его "прельстить". — Я хочу пить, Генри! Жажда! Я сейчас умру от обезвоживания, черт возьми... Дрожащая, перепачканная грязью рука прижималась к потному лбу - лежала там короткое мгновение, прежде чем хлопнуть по коже. Повторяющиеся, сильные движения, вызывающие сотрясение всего тела и резкие вздрагивания, и казалось, это невозможно остановить: хлопок, удар, прижатие ладони к чувствительной области. Это было больно, но Томми ненавидел- ненавидел позволять воспоминаниям овладевать им. Неважно, насколько они были приятными - неважно, были ли это воспоминания о руках Уилбура, успокаивающе гладящих его по спине, или воспоминания о заливистом смехе Дрима, когда они вместе строили процветающую церковь. Ему нужно, чтобы было больно. Чтобы он мог забыть обо всем хорошем. Боль для него - нормальна, боль была постоянной, боль удерживала его на земле. Боль поддерживала Томми в здравом уме - не давала ему впасть в приступ неконтролируемого безумия. (Когда не было Ранбу, шепчущего успокаивающие, осторожные напоминания в его ожидающий разум; когда не было Таббо, хватающего его за руку и тащащего к новому, довольно радиоактивному отвлекающему объекту; когда на него не давил тяжелый плащ Техно, - тогда Томми знал, что только собственные саморазрушительные привычки могут ему помочь. и которые он мог понять.) И все же... Томми опустил руку. Он вздохнул еще раз, и воздух хлынул из его потрескавшихся губ словно это последний его выдох. Что делать, что делать? Прищуренный взгляд вверх, прямо на пылающее солнце, на ослепительный свет, бросающий горячие лучи на его и без того зудящую, липкую от жары кожу. Полдень, вероятнее всего. Пик самой жаркой температуры, время дня, предназначенное для того, чтобы понежиться внутри или погрузить пальцы ног в снег Сноучестера. А не собирать урожай моркови. Наверное, ему пора идти. Но сможет ли он? Ну, хорошо, в принципе, он мог бы пойти, но сможет ли он это сделать? В этот момент передвижение казалось слишком сложной задачей, слишком большим усилием, которое Томми не хотел ни решать, ни прилагать. Хм... Может быть, ему стоит просто остаться там, стоять, немного ссутулившись (поза погружается в истинное расслабление когда он ссутулится.) Он должен был просто рискнуть получить растущий солнечный ожог и отек, которая наверняка появится у него на шее. У него звенит в ушах. Значит, он должен извлечь из этого максимум пользы, верно? С каждой секундой звук становится все громче. Ему стоит снова заняться урожаем. Это сжигает его внутренности, превращая их в пепел. Громко. Томми должен закрыть глаза, и позволить редкой улыбке растянуться на его угрюмом лице. Его уши болят. Они наверное покраснели, кровоточат и- Он должен- Небо раскалывается, рвется по швам - багровые, паразитирующие кишки расползались по вопящей земле, ударяясь о качающиеся деревья и впитываясь в каждый дюйм растерзанной почвы. Земля под его ногами разрывалась на две части, сотрясалась и ломалась, дрожала и разрушалась. Грязь взлетела в воздух, трава была вырвана, вода взлетела вверх и дьявол из глубин земли поднял свои могучие когти к Небесам - безжалостное объявление войны. Тело Томми на мгновение окутал страх, его пронзила молния парализующей паники, опалившей его бледную, покрытую шрамами кожу и вонзившейся в его обезумевший разум. Застывший. Он не мог дышать. Он не мог двигаться. Он не мог думать. Внутри него все кричало, визжало, скрежетало и шипело; все кружилось, вертелось, наполняло его желудок волнами тошноты; все выскальзывало из его слабой хватки, ударяясь о землю, убегая. Томми тоже хотел бежать. Он хотел убежать от всего этого, собрать свою морковь, ухватиться за свое колеблющееся представление о реальности и направиться вперед в неопределенном направлении. Неважно, куда - в жаркую пустыню или морозную тундру, - лишь бы куда подальше. Но если он даже не мог сделать судорожный вдох, то как он должен был избежать этого? Сбежать от- Сбежать- Побег. Его голова завертелась, быстро и резко, и, Боги, боль, наполнявшая его, агония и жгучая паранойя, от которой горела его кожа, когда его взгляд столкнулся с темным, затуманенным объектом, заражавшей синеву неба. Груды возвышающегося обсидиана, сложенные вместе; жестокие, бездушные стены, поднимающиеся все выше и выше; размытое воспоминание о криках, мольбах, смерти и- Тюрьма. Тюрьма, и Томми задыхался. Тюрьма, и мир Томми раскалывался на части. Тюрьма, и Томми точно знал, что происходит - точно, что произошло, и точно, что произойдет. Непрекращающийся гулкий звук, предупреждающий знак для всех, кто находился поблизости; для всех, кто мог быть достаточно близко, чтобы услышать. (Хотя Томми казалось, что судя по тому, как громко она звенела, сирену, должно быть, можно было бы услышать и в далекой Тундре, и в грандиозном пустынном Королевстве.) Казалось, что она бесконечна; нескончаемая череда ужаса и страданий, устрашающей неотложности и трезвого напоминания о том, что нужно бежать - что нужно собрать вещи, спрятать свои ценности, найти безопасную группу людей. Томми хотел подтянуть руки к ушам, разжать кулаки, вырвать ногти из ладоней. Он хотел отгородиться от всего этого, пока не останется лишь бьющееся сердце. Но он не мог. Он не мог. Он мог лишь смотреть. Глаза широко и немигающе сверлили глубокие дыры в том самом месте, где он когда-то потерял часть себя - в той самой коробке, в которой он был беспомощно заперт, оставшись с психически неуравновешенным человеком и его желанием разрушения. (Разрушать, разрушать, разрушать.) Там душа Томми разбилась вдребезги: она увяла внутри него, золотая сердцевина, оттененная леденящей тьмой и безумным желанием впиться пальцами в плоть и тянуть, тянуть, вытягивать. Вырвать его волосы, вырвать зубы с десен, разорвать его внутренности, и выплюнуть гноящийся багровый сгусток на дрожащий подбородок. Томми хотел сделать все это. Он хотел, он- Томми хотел- он- он... — Томми? Мир замирает. Холод окутывает его ботинки, руки, сердце и губы. Все на мгновение закручивается в спираль, кружится и извивается, сыпется сквозь пальцы, пока он пытается отчаянно ухватиться за реальность. Томми не может двинуться. Он не чувствует своего тела. Он не может перестать дрожать. — Томми? – шепот повторяет его имя. Мягкий, нежный тон, ласковое упоминание, от которого желудок подростка скручивается в тугие, неподдающиеся, сдавливающие узлы. — Ты в порядке? – следующий вопрос звучал еще мягче, и Томми, кажется, вот-вот вывернет из себя все внутренности. Однако он должен ответить. Какая-то часть мозга изводила его, шипела, брюзжала и требовала, чтобы он дал ответ. Он должен был. Отчаянное желание выполнять приказы и быть хорошим было практически укоренено в нем. Но потом- Но затем, успокаивающим тоном, твердым акцентом, особенно похожим на журчание Эндермена, голос пытался подавить тревогу, напоминая Томми, что с ним все в порядке, что он сам по себе и- А потом все это исчезло, как только знакомая мозолистая рука резко сжала его плечо. Томми трясло. Томми дрожал. Томми задыхался, и Дрим вздохнул. — Томми, – теперь это был снисходительный тон, разочарованное повторение, от которого у подростка неприятно сжалось нутро. — Я задал тебе вопрос. Ты не ответишь мне? Он не должен бояться, не должен дрожать. Томми боролся, он развивался, совершенствовался и обрел опору в мире, в котором ему так любезно было даровано жить еще раз. Но, Боги, он был в ужасе. — Дрим. Задыхался, задыхался, задыхался. — Томми. Насмешка, насмешка, насмешка. Томми хотел зарыдать. Дрим разразился неудержимым смехом. — Я вернулся за тобой, Томми, – произносит он сквозь смешки, наполненные бурным весельем. — Я вернулся ради тебя, понимаешь? Я же говорил, что не оставлю тебя. Я не позволю тебе оставаться одному слишком долго! Почему он не может быть свободным? Почему он не может быть в безопасности? Почему он не может сбежать? Ногти Дрима вонзались в плечи Томми, проникая через тонкий материал рубашки, образуя полумесяцы на бледной коже. Это больно. Больно. Было больно, а сирена все еще визжала, и смех Дрима звенел в ушах; было больно, и сердце Томми сжималось, проваливаясь все глубже; было больно, а весь мир Томми развалился на части прямо у него на глазах, безо всякого предупреждения или намеков, что это остановится. — Томми. В его спутанных волосах - пальцы, они дергают и давят, безжалостно царапают голову, обжигают чувствительную кожу и рвут- вырывают. Все это- он не мог- Томми не мог- — Томми. Суровый тон, вибрирующее, скрежещущее шипение, которое приближало к той тонкой грани разрушающегося безумия. Бросай свои доспехи в яму. Бросай свои доспехи в яму. Бросай свои доспехи в яму. Голос не прекращался. Он не прекращался. — Томми. Кулаки врезаются к нежную кожу, бьют по изможденному телу, ломая кости и размазывая кровь по плачущему обсидиану. Он пропадал, падал, разбиваясь на не подлежащие восстановлению фрагменты. Ничего не осталось. Он был ничем. — Томми! Теперь это были другие голоса, другие тона, которые проникали в его барабанные перепонки, создавая там дом - этот невнятный акцент, этот оттенок меда и зелени - запах хвои и снега, ядерных отходов и травяных блоков. Морковь. Морковь. Знакомый, успокаивающий, добрый. Все, что ему было нужно, и даже больше, но- Но Томми не мог. Он не мог - заблудившись в собственном разуме, потерялся в звуках завывающих предупреждений и повторяющихся криков, всего, и даже больше. Он опускался вниз, костлявые колени вдавливались в толстый слой земли, щека была измазана грязью, руки дрожали, ладони кровоточили, а сердце бешено колотилось в груди - истеричный кролик, попавший в клетку охотника. Задыхающиеся вдохи и кровоточащие рыдания. Руки Дрима по-прежнему на его плечах, хватка уже не такая сильная, менее болезненная и жесткая, но, ох- так, лишь напоминая. Он все еще тут. Он не уйдет. — Я говорил тебе, что мы всегда будем вместе, Томми, – маниакальная ухмылка, дразнящий смех. Томми рвало, он бился в конвульсиях, умирая снова и снова. — Мы друзья, Томми, а друзья не бросают друг друга. Тюремная сирена по прежнему гудела, даже когда надзиратель зарылся в потайном туннеле, направляя меч на шипящего заключенного; сирена по прежнему гудела, даже когда рогатый гибрид прижимал руки в перчатках к исцарапанным, с запекшейся кровью ушам; тюремная сирена по прежнему гудела, снова и снова. Снова и снова. Петля. Петля. Петля. — Я всегда буду с тобой, Томми. – все, что он мог чувствовать, это как жизнь вырывается из него, как собственная кровь не дает ему вздохнуть, эта неумолимая хватка, когда его внезапно вернули к жизни. — И я никогда больше не отпущу тебя. Когда мир начал погружаться во тьму, когда Земля начала пустеть, а тело окончательно сдалось под натиском усталости, Томми мог думать только о том, что- Что на этот раз, возможно, его миру действительно придет конец. (Снова.)