стань моей причиной, по которой я вернусь домой

когда от Олега в течение месяца не приходит ничего Разумовский начинает неиронично паниковать. Глупое мальчишеское сердце бьется в клетку рёбер с чудовищной скоростью, будто предчувствуя что-то фатальное. когда Марго выводит на экран статью о гибели в Сирии всей группы спецназа во главе с неким О.В. Сергей не верит. не хочет верить. не собирается. не будет никогда в жизни. а потом ему на почту падает личное дело Волкова с безразлично-красной отметкой «погиб» в правом нижнем углу. Мир будто схлопывается в одну секунду, становясь похожим скорее на маленький резиновый мяч, полый и пустой внутри и аляповато-яркий снаружи. этого не может быть, потому что не может быть никогда. по определению. по негласному закону. по конституции. по никому неизвестному правилу. не может и всё. Олег не мог умереть. он обещал вернуться, просто и спокойно, уверенно, как делал всё в этой жизни. он стоял к Сергею вплотную, положив руки на плечи и смотрел в глаза, он легко улыбался, сводя между ними расстояние в ноль, сжигая мосты и оставляя линии созвездий своими тонкими, но сильными пальцами, на усыпанной родинками спине. он сжимал руку в жесте невыразимой словами поддержки, не крепко, но ощутимо. Сергей находил в одном Олеге всё, что потерял в других, он находил в нём весь мир, который сейчас стремительно рушился под ногами и облетал штукатуркой, шёл трещинами по голым грязно-серым стенам и рассыпался в пыль, дробился почти на атомы. /// «очередная горячая точка, Серёж» — так просто он об этом говорил перед каждым заданием. И Сергей всегда поражался тому, насколько разными стали судьбы после выпуска. Детство у них было одно на двоих — грустное и неправильное, закончившееся слишком рано, так и не переросшее в нормаль, относительно которой ты растешь и строишь в себе себя, разбитое и переломанное, склеенное косо и не по швам разломов, глупое и дурацкое — оно осталось кусками воспоминаний и детскими фотографиями, парой почти незаметных шрамов на разбитых когда-то в кровь коленках и облезшим кубиком рубика, оставленным мелким, полностью сошедшими с бледного лица веснушками и переставшими виться тёмными волосами. Детство осталось на берегу Ладоги среди обшарпанных стен и шумящих сосен. Десять лет, в которые у них на двоих делилось всё: от наказаний до скачек по крышам гаражей, от стащенных с обеда конфет до первой сигареты, от библиотечных книг до синяков после драк, от листов с раскрасками до кубика рубика; за которые они успели спаяться крепко и прочно, срастись друг с другом чуть ли не позвонками, переплестись метафорическими корнями, но при этом вырасти разными настолько же, насколько похожими, обрубает выпуск. резко и немного больно, разводя на разные стороны жизни и мира. быстрый и сильный Олег выбирает армию, Серёжа — учёбу. после у них — новые жизни и годы порознь. у Сергея университет и большое будущее, программные коды и расписанные массивы на каждом свободном листе бумаги, нули и единицы перед глазами и математические формулы вместо татуировок. у него сотни идей и невероятные перспективы, светлое, высокотехнологичное будущее, что создаётся строится из маленьких, незаметных совсем кирпичиков в старом, никогда не видевшем ремонта корпусе университета в Петергофе. У него на плече фантомный след от волковских пальцев в день выпускного и выдохнутое в лицо сигаретным дымом его же, тихое, но уверенное «верь в себя, Серёж, и всё у тебя получится, горы свернёшь». у него молодость с испачканными синей ручкой рёбрами ладоней, написанным на лице недосыпом, с нервозностью и, несмотря на людей вокруг и рядом, давящим одиночеством на сердце. у Олега — срочная служба, а за ней контракт. горячие точки и редкие, к счастью, шрамы, бесконечные тренировки и тупая муштра, высверливающая голову монотонно и мерзко и совсем ему, гибкому и думающему, чуждая, перерастающая, впрочем, впоследствии в усложнённую подготовку элитных подразделений, когда его личное дело попадает на стол к высшему начальству. Дальше — учёба и тренировки, тренировки и учёба. языки и тактика сменяются кроссами и борьбой, анализ и криминалистика — часами в тире и сборкой любой снайперской винтовки на скорость. У него снова горячие точки, но он в них уже в новой роли, неизменными остаются только песок в глазах и бесконечные звуки выстрелов, обожжённые щёки и обветренные губы, отвращение от людской жестокости и желание это хоть как-то исправить. Время тянется, как резина жженых покрышек в по-чуждому холодной ночи пустыни, у Волкова снова тренировки, спецназ, разные страны, международная деятельность и усложнённая подготовка, подразделения разной степени секретности, у него владение пятью иностранными в идеале и презрение к глупости и неотёсанности системы, в которую когда-то пришёл, у него сублимация детских комплексов и разломов в душе, попытки вынести всю пережитую боль наружу вот так, попытки мальчика-идеалиста, увидевшего смерть родителей собственными глазами, столкнувшегося со всей человеческой злостью в сторону тех, кто хоть немного отличается, в далёком детстве, что-то исправить и починить в огромном, неисправном уже давно мире. У Волкова опасность и смерть всегда стоят за левым плечом и тянут руки к сердцу, но он обыгрывает их каждый раз, ловко уворачивается и от пуль, летящих со свистом, и от чужих информаторов. у него тактическое мышление и умение обыгрывать смерть каждый, в каком бы Аду он ни оказывался, у него будто сто жизней в запасе и в то же время у него одна единственная причина всегда оставаться живым, неозвученная даже самому себе. У причины этой перепачканные синей ручкой рёбра ладоней и нервозное одиночество за спиной. /// всего лишь горячая точка — простые слова складываются в простое предложение, понятное и несложное, но страшное своей ненастоящей обыденностью. всего лишь горячая точка, очередная. а сколько их у него уже было, сколько осталось за спиной и отпечаталось на светлой коже рубцами шрамов, сколько растянулось мертвенно-лиловыми разводами гематом под рёбрами? очередная горячая точка, одной больше, одной меньше — для него значения не имеет. о скольких Олег рассказывал сквозь плотно сжатые зубы с тёмными — грозовое небо над Финским — глазами, выдавливая слова с невыразимым трудом и сжимая пальцами подлокотник кресла, карандаш или край блокнота сильнее, чем следовало бы, до побеления и так бледных костяшек? о скольких молчал, прикрывая веки в жесте невыразимой усталости, сидя с Сергеем плечом к плечу, напротив Венеры? о скольких не упоминал даже вскользь? о чём он так громко, так режуще молчал, когда Разумовский снова говорил о людях, о мире, о том, во что превращается планета, страна, родной — их — город. какие огни вспыхивали болезненно под его веками в те моменты? Олег об этом не произносил вслух ни слова, но Разумовский отчётливо слышал каждое его низким глубоким голосом, чувствовал на уровне сознания, понимал, принимал, знал. и перемалчивал это всё вместе с ним так, как Олегу порой это было нужно: укрывая в объятиях, мягко и аккуратно устроив ладони на крыльях-лопатках, проводя между ними линии, давая понять — я здесь, я рядом, ты нужен мне любым, сильным и уверенным или переломанным и отчаявшимся, уставшим нести небо на своих прямых плечах в одиночку, отпустившим себя, давшим себя право на чувства, я сохраню каждый взгляд твоих невозможно печальных глаз, каждый твой рваный вздох и каждый хриплый выдох, дрожь твоих уверенных сухих ладоней, в которых одинаково уместно выглядят и карандаш, и Глок, ты мне нужен, потому что это ты, и будешь нужен всегда. у Олега проблемы с доверием и умением открываться, внутренние барьеры, через которые перешагивать тяжело. У него редкие ночные кошмары и сверкающие дорожки слёз на щеках после них, скрытые в полумраке, но хорошо ощутимые прохладными пальцами Разумовского, у него болезненно-аритмично бьющееся, истекающее кровью израненное сердце в груди, хрипящее, но постепенно выравнивающее свой изломанный ритм под аккуратными родными ладоням. у Разумовского — заставляющие задыхаться огненные образы в голове и детская переломанность, у него пульсирующая вина, горчащая на корне языка обида, фатальная незащищенность и оголённые нервы, у него разлитый в груди болезненно яркий свет, который не скрыть свинцовым тучам жестокой реальности, у него рвущееся в мир желание помогать-защищать-делать добро, но в то же время у него острая необходимость во всём этом, гулкая нехватка, сводимая на нет мимолётными улыбками Олега, его лёгкими касаниями к шее, переплетениями мизинцев, уверенностью в синих глазах, сберегающими объятиями. у них на двоих одна боль, отданная каждому, записанная под рёбрами и одна сила, что находится друг в друге. они оба — разбитые вдребезги мальчики, жизни которых могли бы сложиться совсем иначе, но не сложились. Олег у Сергея отпечатан под веками, выгравирован под сердцем, зашит под кожей. он для него — причина и смысл, тот, к ногам кого весь мир можно положить; тот, с кем не страшно покорить небо, с кем вообще ничего не страшно становится. Сергей для Олега — символ утренней звезды, родной дом и причина в него всегда возвращаться; тёплое весеннее солнце и надёжное плечо, к которому можно склониться и ничего в этом мире не достанет, не потревожит; он тот, кому веришь безоговорочно, кто понимает без слов, кто чувствует, кого любить хочется. и красную связующую нить на запястьях друга они завязывают сами, потому что всё, что у них есть — ясное, как солнце апреля; чистое, как зимние льды сурового Байкала; звонкое, как тишина малиново-синим осенним вечером у кромки соснового леса — это всё они выбрали сами. Всё, что у них друг к другу — это про осознанный и взрослый выбор, а не про предначертанность. Сергей выбирает любить такого Волкова, и это всё просто, как дважды два и сложно ровно настолько же. просто, потому что ну вот же он, напротив, в полуметре или же полувздохе, на расстоянии, что мгновенно дробится и сводится в ноль- люби, не отпускай, но в то же время давай свободу, понимай, принимай, будь счастлив рядом, будь. Сложно, потому что оба они — вечные дети, так и не выросшие, не умеющие ни-че-го, не наученные, не знающие, как правильно, разбивающие себе лбы и получающие ссадины на локтях, коленях, скулах, в попытках научиться жить, набраться опыта, переконвертировать его, пропустить через свои одинокие мальчишеские души, выметя из них всю вечную боль. (всё детство Олег учил Серёжу быть сильнее, держать удар, уметь постоять за себя, не ставя на грубую силу, учил быть мудрее и выше, спокойнее, учил держать спину прямо, а голову высоко, дышать на удары сердца. но самому главному научить так и не смог — ни тогда в прошлом, ни сейчас в настоящем он не показал ему, как быть счастливым. потому что не умел тоже, не знал этого минного поля, не разбирался в правилах это такой сложной в своей простоте игры. Так и были они, неприкаянные в своём неумение, рядом друг с другом) /// всего лишь горячая точка — говорит Олег тогда, когда они видят, как оказывается, в последний раз. Говорит и улыбается, непринуждённо, как ни в чём ни бывало, светло и пронзительно, искренне. Я вернусь обязательно, ты дождись только — говорит Олег. и щурясь, немного склоняет голову к правому плечу, глядя хитро и совсем не по-волчьи. ни пуха, ни пера, Серёж, — говорит Олег и слишком пронзительно целует в лоб, как покойника, и уходит на свою войну, туда, где никто его не ждёт и никто в нём не нуждается, унося вместе с собой солнце из жизни Сергея и погружая родной город в липкую полутьму. к чёрту эти слова набатом бьются в голове, пульсируют в висках. к чёртучёртучёртучёртучёртучёрту. /// месяц с его смерти — это слово не может относиться к Олегу — проходит в гулкой давящей тишине и ночных кошмарах — самых страшных в своей показной обыденности. время течёт невыносимо медленно, и пусть в комнате у Разумовского и нет старых больших механических часов, он будто бы слышит, как отсчитывается каждый час, каждая минута, каждая секунда без. и без него рядом одиночество внутри Сергея чувствует себя свободно и вольно, оно заползает под кожу змеёй, шипит, оплетая рёбра и пуская по венам яд, от которого не избавиться; оно шумит иссиня-черными вороньими крыльями за спиной, а его надрывно-сиплое карканье разлетается внутри головы осколками битого стекла; оно поднимается из самого солнечного сплетения и захлёстывает, тёмное и липкое, словно нефть, прогорклое и удушливое, словно смог, ледяное и смертельное, словно воды зимней Невы, оно затапливает лёгкие, выбивая весь воздух, заполняя собой все альвеолы. пустота, всеобъемлющая, бесконечная, безграничная, накрывает следом, ложится на ставшие вмиг хрупкими, плечи монолитной плитой, гранитной глыбой медного всадника, царь-камнем и тянет на самое дно Ладожского озера. он теперь один. и теперь уже навсегда. Олег всё ещё под веками — живой, улыбающийся светло и немного косо, склоняющий голову к плечу и щурящийся. в памяти бережно сохранены все его жесты, отпечатана волковская мимика, звучит его голос, становящийся всё более глухим с каждым новым днём. Олега. больше. нет. это кое-как укладывается в голове только к середине второго месяца, с того момента как, когда Сергей почти полностью теряет сон, терзаемый смутными образами из далёкого-далёкого детства. того, что было уже после родителей, но ещё до Волкова. того, воспоминания о котором хотелось похоронить навсегда под обломками памяти и никогда в жизни не доставать на свет. он уезжает из квартиры, потому что физически не может. там всё про Олега — каждая ранее неважная и привычная вещь, которая сейчас бьёт под дых, резко и сильно. бритвенные станки на краю раковины, висящая на спинке стула чёрная толстовка, кофейная пыль на кухонной полке, идеальные олеговы костюмы в шкафу, ровная стопка его бадлонов там же, их перепутанные футболки, запах его парфюма — терпкий дорогой табак и шипр, стылая морозная хвоя и нежная лаванда — дом Олегом и пах, и дышал, любимые книги на стеллажах, джезва рядом с кофемашиной на столешнице в кухне, несколько зажигалок, начатая пачка сигарет на подоконнике и олеговы наброски на листах бумаги — на скорую руку нарисованная стекляшка офиса, штрихованый портик Казанского, игла Адмиралтейства, людная перспектива Большой Конюшенной, хмурящийся Серёжа с чашкой кофе в руках на балконе, скетч с Сикстинской Мадонной — должно быть, со времён работы Волкова в Дрездене — всё быстрыми ломаными линиями, выстраивающимися в общей узор иррационально гармонично и правильно. так странно было осознавать, что эту небольшую привычку, вытянутую из надёжного тайника в самом предсердии, Олег привёз с собой новым — возмужавшим, когда они встретились спустя несколько лет разлуки — после армии, спецназа, горячих точек Востока и холодных дворцов Запада, нескольких лет работы на Интерпол и внешнюю разведку, после пяти шрамов и более сотни успешных операций. это было такое человеческое, такое настоящее и искреннее, что щемило где-то глубоко в груди. Волков был про искусство, Волков был искусством самим. в сознании и памяти он был ровно так же, как и искусство, бессмертен. и когда Разумовский уже почти смиряется с мыслью о том, что нет больше его Волкова, нигде нет; когда привыкает засыпать и просыпаться в бетонной коробке офиса от звонкого голоса Марго и в полном одиночестве — если ему вообще удаётся уснуть — и делить жизнь ровно на один; когда осознаёт себя не человеком, а телом, абсолютно чёрным и онемевшим; когда гул ста тысяч голосов в голове рвёт барабанные перепонки; когда ни чувства, ни слова, ни мысли не контролируются уже им самим, он громко и резко — Олег всегда передвигался бесшумно, совсем будто не наступая на пол — появляется на пороге его, тёмный и колкий, и какой-то необъяснимо далёкий. Но Серёжа не видит этого всего, не хочет видеть, он сейчас не о том. у Серёжи истерзанная отчаявшаяся душа рвётся на части, стоит увидеть Олега, в голове разрываются канонады праздников, а он сам будто рассыпается на атомы, чувствуя, как по щекам стекает расплавленное серебро и утыкаясь Волкову носом в плечо, окунаясь в запах железа — не терпкого табака и не мороза — и растворяясь в руках, что крепко обнимают за плечи — не за лопатки. Разумовский дотрагивается чуть подрагивающими пальцами до колких щёк и не видит своими насквозь прозябшими глазами крылья в отражении олеговых глаз. потому что видеть не хочет, не может просто, потому что нуждается слишком сильно и остро только в нём одном. потому что верит, что только он способен стать светом среди бесконечной ночи. из памяти вмиг стираются и месяцы отчаянной борьбы с собой, и мыльные кадры получения похоронки, и мучительно-долгие секунды осознания. вот только с приходом Олега солнце не всходит снова, не озаряет собой серёжину жизнь, как это было раньше, не льёт свой прохладный мягкий свет внутрь уставшей изувеченной души, не затапливает каждый уголок сознания, не отражается в олеговой улыбке. Волков возвращается на изломе хмурого и ледяного января, и Сергей даёт скупому северному солнцу время до весны, он уверяет себя в том, что с приходом смешливого апреля мир вокруг и внутри снова расцветится, фотоны света разлетятся по серым петербургским улицам, проникнут в линии-вены метро, разбегутся по бетонной коробке офиса, сталкиваясь друг с другом и отражаясь от светлой волчьей улыбки. вот только Олег со своего возвращения почему совсем не улыбается, так как раньше, одними уголками. это не Олег, не тот Олег, не настоящий, не его. его Олег, сильный, по-своему мудрый и, несмотря ни на что, с бесконечно чистым сердцем, пусть и закованным в крепкий доспех. он так никогда в жизни поступить бы не смог. и Серёжа это знал, знал прекрасно, не мог не, но боль потери того единственного родного и близкого взрезала грудную клетку так сильно, так яростно рвалась наружу из сердца, громко смеясь, что он готов был закрыть глаза на что угодно, лишь бы вновь ещё хотя бы раз ощутить фантомное тепло сильных олеговых ладоней, сухих и узких, на своём плече, увидеть его глаза, невозможно глубокие, собравшие в себе будто все льды северного Ледовитого океана, но превращающиеся в весенние талые воды при одном только взгляде на Разумовского, почувствовать лёгкое покалывание бороды и его мерное и всегда спокойное дыхание на своей щеке. поверить в то, что он всё ещё дышит, а не лежит костьми в песках южной страны, непомерно далёкой от всего, что могло называться домом. ему не нужен был ни этот город, ни новый мир, он был простым человеком, переломанным сотни раз, желавшим только одного — живого Волкова рядом, склеивающего все разломы надёжно и прочно, запечатывающего все раны, закрывающего от всего огромного мира лишь одной улыбкой самыми уголками губ. Олег был необходим, как кислород, вода и солнечный свет умирающему растению; как панацея неизлечимо больному и как движение даже бесконечно здоровому. Олег был нужен настолько, что Сергей готов был увидеть его даже в Птице. обманывая себя, не имея возможности и сил бороться со своими внутренними демонами, он дал им навсегда любимое лицо, и простил себе это так легко, как никогда бы не смог простить Волкову его смерть. поэтому с каждой секундой рядом нервы Разумовского истончаются, а фальшь и напряжение между ними натягиваются, как гитарные струны в руках неумелого музыканта. роскошь Золотого дракона слепит и жжёт сетчатку, слишком самодовольные лица сильных мира сего впиваются в кожу миллионами мелких стекляшек, смоченных ядом. Олег улыбается тоже, неправильно, гнусно, не мимикрируя, а сливаясь. Олег изводит вгоняет осколки глубже под кожу и усмехается, говорит будто бы: — ну же, ударь меня, ударь меня за них всех, тебе же так этого хочется, ты же их всех ненавидишь. и он бьёт. наотмашь, резко, отчаянно. неожиданно даже для самого себя. и со звуком удара в Сергее будто что-то обрывается окончательно, с глухим — в противовес звонкой пощечине — треском разламывается на части, идёт трещинами, осыпается штукатуркой, обращается в прах, разлетается на атомы. там, на улице, в городе и за ним, за тоннами этого нарочитого богатства, сверкающего и слепящего, в небе догорает красный закат. а Серёжа снова несоизмеримо маленький мальчик среди своего внутреннего Ада, бесконечно одинокий и обессиленный, и тот единственно близкий человек, что всегда был светом непроглядной тьме реальности, что боролся с сережиными демонами плечом к плечу с ним — он сейчас стоит на расстоянии меньше ментального выстрела и держится за скулу, на которой — разумовский почти уверен в том, что видит его — остался горящий огнём отпечаток узкой ладони сергея. он смотрит на свои трясущиеся руки и не верит. сердце аритмично заходится в рваном ритме, бьётся в клетку рёбер с такой силой, будто в следующую секунду проломит её, вырвется и замрёт навсегда. из солнечного сплетения змеёй поднимается отвращения к самому себе, шипит, устраиваясь в подреберье, сплетаясь в тугой холодной клубок, норовя выпустить свой яд под кожу в любой момент. ладонь левой руки полыхает, а вслед за отвращением появляется ненависть, густо оплетая рёбра ветвями терновника, впиваясь в лёгкие шипами так, что каждый вдох даётся с трудом, она ложится на грудь могильной плитой и шепчет будто, свистяще и хрипло, и смеётся над Сергеем. «а чем ты теперь лучше тех, кто издевался над тобой всё детство, Се-рё-жа?». кислород проходит по трахее тяжело, кусками будто, и куски эти жгут альвеолы изнутри, плавят, обращают в пепел, уничтожают, выжигают дотла. Олег всегда гасил приступы подкатывающей паники своими сильными прохладными руками на чужих плечах и спокойным, вкрадчивым голосом, но сейчас он не приближается, стоит напротив и смотрит — темно, страшно, зло. а ещё торжествующе. и держит руку у губ так, будто сдерживает слова, что рвутся и просятся, хотят быть кинутыми Сергею в лицо, быстрые и смертельные, хлёсткие, как и всё, что говорит ему Олег с тех пор, как снял жуткую костяную маску со своего лица в бетонной коробке офиса. Разумовский, как и тогда, не видит в глазах напротив всполохи золота, искры костра, что раздувается восточным ветром в пламя. он разворачивается на пятках, и уходит — бежит — с кухни, надеется что Олег пойдёт за ним, тихо окажется за левым плечом, аккуратно, развернёт за запястье и посмотрит в глаза — как и всегда печально, но ободряюще. ждёт, что Олег примет и поймёт, не осудит, аккуратно коснётся мизинцем мизинца, простит, но Олег остаётся на месте, смотрит прямо, а в спину аккурат между крыльев лопаток вонзаются острые стрелы неволковского взгляда. Олег, что следовал за ним всегда, куда бы Сергей ни направлялся, сейчас остаётся на месте. левая рука иррационально саднит весь вечер: и когда Сергей пьёт, топя свою накрывающую куполом чернобыльского саркофага истерику в игристом, пытаясь забыть и удар, и понимание, пришедшее секундой позже; и когда нарывается на презрительный, отданный взаймы гнев Бехтеева, перемешанный с жалостью в самый дорогой коктейль, что могут подать в казино; и когда протягивает её лидеру последователей, получая взамен резкий удар в солнечное сплетение; и когда летит с лестницы, собирая ступени каждым острым ребром; и когда думает, что пробитый ломом череп — единственное спасение от собственных мыслей, разрывающих душу в клочья, от памяти о том, как откидывает Волков голову после удара и как смотрит после него; и когда Гром пожимает ему её своей широкой и теплой шершавой ладонью. возвращаясь в офис, он пьёт снова, не давая себе времени подумать, глуша все голоса в голове с каждым новым бокалом. он пьёт, не думая о времени и будто бы не пьянея, не видя ни смены суток за окном, ни пытающуюся достучаться до него Марго. он отменяет все встречи и совещания, все пресс-конференции и поездки, он закрывается о мира окончательно, пока в его собственный, выстроенный в пределах офиса, не врывается Гром. Игорь приходит с его детскими рисунками и тетрадями, с его больными воспоминаниями. Игорь приходит с криво приклеенной нарочито-фальшивой улыбкой и сталью в голосе. Игорь говорит о чумном докторе, убийствах, о костюме, о самом Сергее. Игорь говорит об Олеге. Забавно. Я тоже сперва подумал, что это Олег Волков, друг твой. Пока не узнал, что он в Сирии год назад погиб. и это бьёт под дых сильнее, чем бил главарь в казино. Сергею будто нож для хлеба под углом тридцать градусов вгоняют под одно из рёбер и проворачивают пару раз для точности. зазубрины разрывают мышцы, распарывают криво зашитые раны, оставляют новые, причиняют неимоверную боль. погиб в Сирии. год назад. в голове взрываются канонады. в голове артобстрел из воспоминаний, вихрь обрывочных картинок, звуков. память подводит, память сбрасывает моменты настоящего и прошлого настоящими, четкими фрагментами, взявшимися будто из ниоткуда, на сознание разумовского, как американская авиация сбрасывала водородные бомбы на Хиросиму в тысяча девятьсот сорок пятом. хладнокровно. жестоко. с интересом. личный Ад мгновенно возрастает в размерах, забирается в каждый отдалённый уголок сознания, заполняя его тьмой. Гром сидит на диване рядом и усмехается, не представляя, что он делает с Сергеем сейчас. что он уже сделал. Волков появляется за его спиной тёмной, почти абсолютно чёрной (к) тенью, вот только это Сергей чувствует себя онемевшим, неспособным ни на что. вспышкой полное понимание — это не Олег, не тот Олег, не настоящий, не его. его Олег, сильный, по-своему мудрый и, несмотря ни на что, с бесконечно чистым сердцем, пусть и закованным в крепкий доспех. он так никогда в жизни поступить бы не смог. и Серёжа это знал, знал прекрасно, не мог не, но боль потери того единственного родного и близкого взрезала грудную клетку так сильно, так яростно рвалась наружу из сердца, громко смеясь, что он готов был закрыть глаза на что угодно, лишь бы вновь ещё хотя бы раз ощутить фантомное тепло сильных олеговых ладоней, сухих и узких, на своём плече, увидеть его глаза, невозможно глубокие, собравшие в себе будто все льды северного Ледовитого океана, но превращающиеся в весенние талые воды при одном только взгляде на Разумовского, почувствовать лёгкое покалывание бороды и его мерное и всегда спокойное дыхание на своей щеке. поверить в то, что он всё ещё дышит, а не лежит костьми в песках южной страны, непомерно далёкой от всего, что могло называться домом. ему не нужен был ни этот город, ни новый мир, он был простым человеком, переломанным сотни раз, желавшим только одного — живого Волкова рядом, склеивающего все разломы надёжно и прочно, запечатывающего все раны, закрывающего от всего огромного мира лишь одной улыбкой самыми уголками губ. Олег был необходим, как кислород, вода и солнечный свет умирающему растению; как панацея неизлечимо больному и как движение даже бесконечно здоровому. Олег был нужен настолько, что Сергей готов был увидеть его даже в Птице. обманывая себя, не имея возможности и сил бороться со своими внутренними демонами, он дал им навсегда любимое лицо, и простил себе это так легко, как никогда бы не смог простить Волкову его смерть. Птица вывернул наизнанку всё самое ценное и близкое, переврал, изуродовал, разбил на мелкие части о бетонный пол кабинета, как хрупкую фарфоровую вазу, как рассыпающиеся под гнётом времени глиняные античные черепки, как зеркало, что в порыве бессильной глупой злости разбил Сергей, когда только узнал о смерти Волкова. дальше всё, как в тумане. удар бутылкой и тонкая струйка крови на виске Игоря. аплодисменты. любимое лицо, исковерканное и злое, с жёлтыми глазами, знакомое и чужое. нож в зазубринах входит под ребро ещё глубже. Сергей кричит, разбивает витрины, пытается сбежать. сбежать от того, что сидит в его голове рядом с воспоминаниями о самом светлом, настоящем и искреннем, что было в жизни. о том, что уже мертво. Сергей хватает голыми руками острое стекло, смеётся обречённо, подставляя осколок к горлу. он задыхается, он сипит и шепчет, он разломан, как надоевшая ребёнку игрушка, у него больше нет сил ни на что. никогда и не было, но был Олег, который верил в него всегда. Птица загоняет его в угол, Птица смотрит с ненавистью и торжеством, Птица побеждает, когда Сергей кидает последний взгляд в окно, и видит там только люминесцентно-красное небо, испещрённое шпилями и крестами. у неба перерезано горло, и из его открытой раны хлещет горячая красная-красная кровь, которая заливает широкие проспекты, пачкает фасады дворцов и зданий, стекает по гранитным лестницам в каналы и реки, мешается с невским металлом, становясь тёмно-бордовой и густой, липкой, как нефть и ядовитой, как ртуть; она капает со шпилей соборов, скатов крыш, каменных барельефов и витых фонарей, струится по брусчатке, уносится в ливнёвки, пропитывает собой землю скверов и парков: она заливается в вены автострад, капилляры проулков, артерии метро, и теперь все линии подземки — аортно-красные, как самая главная, как самая первая в городе ветка. кровь пропитывает собой песок у Петропавловки, смывает с асфальта все граффити, кровью плачет ангел на Александринской колонне, кровью умывается Виктория на арке Главного штаба. кровь устремляется из центра на окраины города, опоясывает его кадом, красит в карминовый и высотки Парнаса, и хрущёвки Ветеранов; сносит собою вечные пробки Московского, который становится красным в вечерний час-пик не только на картах Яндекса, кровь топит собою Петербург, как его топила Нева в тысяча восемьсот двадцать четвёртом; топит, как сибирские реки топят Россию каждую весну; топит, как Атлантиду топил океан. Петербург задыхается в крови, кашляет надрывно и глухо, не зная ещё, что в следующие сутки кровь смешается с огнём и грязью, фаерами и стеклом разбитых витрин и вырванных с корнем и мясом из земли оград мостов. Петербург кровью отхаркивается и плюется. но Петербург не готовится умирать. город, построенный на костях и телах, залитый кровью с самого своего основания, безобразно прекрасный и прекрасно ужасный, изрешеченный пулями и снарядами, выживший в артобстрелах, выживший и выживающий, город, который вопреки, вновь берёт себя в руки и побеждает, получая новые шрамы на своём гранитном теле. принимая на себя всю боль своих глупых родных детей, потерянных и никем так и не найденных, зашивая небу горло надёжно и крепко, город гасит пожары водой каналов и рек, слезами жемчужно-серых облаков. город запечатывает раны, оставляя на их месте только блёклые рубцы, как память о том, что не должно повторяться. город справляется, потому что в городе есть его (к) дети, готовые ему в этом помочь. город справляется. и Сергей, видя это из надёжной клетки собственной головы и глазами Птицы чуть выдыхает, чувствуя чужую злость, заполняющую каждую клеточку несобственного тела. /// думать об Олеге в стенах больничной палаты — больно и тяжело, в мириады раз больнее и тяжелее, чем было раньше — в стенах квартиры, в клетке офиса, в сырых колодцах Васильевского и на широких проспектах Петроградки. но именно Олег — тот единственный маяк, что не даёт разбиться о скалы; та истина, в которую будешь верить до самого последнего вдоха; та константа, на которой держится мир; тот Атлант, что не даёт небу с перерезанным и распоротым горлом обрушиться на голову всей тяжестью мира. Олег — он про выбор, который ты сделаешь в любой из вариация собственной жизни, тяжелый, но близкий сердцу, идущий прямиком из него. и сейчас только Олег, пусть давно уже мёртвый — то единственное, что не даёт Птице победить окончательно, разорвать глупое слабое тело на мелкие кусочки, упиваясь чужим страхом и чужой обречённостью. он, вшитый под кожу навечно и выбитый в подреберье, отпечатанный на обратной стороне век своей высокой прямой фигурой, фантомным прошлым стоит за левым плечом, готовый закрыть от всех летящих в спину стрел, спрятать в своих крепких объятиях от колких ветров и взглядов, унять саднящую боль, что с каждым новым вдохом вместе с кровью вытекает из открытой сердечной раны. вот только рана эта от того, что Волков — единственно близкий, вырван из груди вместе с одним Серёжиным предсердием. Нет его больше, ни рядом, ни на расстоянии двух Сахар. теперь Серёжа со своими демонами один на один. ведь несмотря на проигрыш, Птица не чувствует себя побежденным, будто ждёт чего-то, мучая Разумовского, давя на итак тонкие нервы. он не знает сколько проходит времени, как долго его держат в палате и как долго ещё будут держать, все дни сливаются в одну большую серую ленту, расцвечиваемую только жёлтыми птичьими глазами. Птица дни не считает точно, он не скучает, ему весело, ему будто нет дела до мира вокруг, он сидит напротив и продолжает самодовольно, по-хищному скалиться, глядя Сергею в лицо, щурясь и усмехаясь. Разумовский устал, он так чертовски устал быть один на один с ним, тратить оставшиеся силы на борьбу, что уже не уверен, что ему не показалось, что его больной мозг не подкинул новую иллюзию, подменив ею реальность. но кровь в венах начинает вскипать от иррационального напряжения, которое висит в больничном воздухе, делая его гуще и горячее, звенит и резонирует с привычной гнетущей тишиной. что-то происходит. что-то такое, чего никогда не должно было произойти в лечебнице, что-то нарушающее все писаные и неписаные законы этого скорбного места. и это что-то проникло снаружи, просочилось сквозь зарешеченные окна и мягкие стены, пробралась по вентиляционным ходам и водопроводным трубам, явило себя миру резко и неожиданно, так, что никто не смог противостоять, но оказался во власти этого чего-то незаметно и быстро. кончики пальцев покалывает от тревоги и напряжения. Сергей впервые смотрит не на Птицу, а сквозь него, и по неясному велению начинает отсчитывать секунды, разделённые на удары сердца. ровно через пять дверь в палату с грохотом вылетает и внутрь прорываются будто все звуки разом, выстрелы и короткие вскрики. за порогом — трое, мужчины с закрытыми лицами, в форме спецназа без шевронов и значков, с оружием в руках и без единого пятна крови на одежде. впереди других высокий человек, с прямыми ровными плечами, сухой, но сильный. он делает два шага вперёд, бесшумно, будто кошка, но всей стопой в тяжелых ботинках, ступает так, будто в любой момент готов сорваться с места. Птица оборачивается ровно на него, и его лицо искажается бессильной злобой, разрезается на части горящей яростью, льющейся из золотых глаз, разламывается на кусочки уродливой мозаики ненавистью к неизвестному человеку, стоящему на пороге. перед тем, как раствориться в пространстве, рассыпаться пеплом и прахом детских ночных кошмаров, он глухо скрежещет на ухо: «я ещё вернусь». и исчезает. Сергею не хочется снова верить в реальность происходящего, не хочется думать о том, кто сейчас стоит перед ним, он не может позволить себе такую роскошь во второй раз, который точно станет для него фатальным, но крохотная искра пробегает вдоль солнечного сплетения, когда человек напротив, не двигаясь с места, смотрит почти в упор, чуть склоняя голову к плечу и немного — так до острой боли за лёгкими знакомо — щурит свои холодные светлые глаза. льды Северного Ледовитого океана в его взгляде с грохотом разламываются, превращаясь в весенние талые воды. должно быть, так и смотрят мертвецы, прямо и остро, будто стрелы пускают, потому что ни у кого из живых в глазах под ледяной коркой не могло быть такой пронзительной синевы. Серёжа думает о том, что рассказы о блёклой пелене, застилающей взгляд покойников — абсолютная ложь. потому что живые вот так не смотрят — с таким горьким отчаянием, с такой тоской и невыразимой печалью, с таким пониманием. мертвец перед ним снимает с лица маску. Сергей не верит больше ни миру, ни мертвецам, ни себе. мертвец снимает маску — Сергей закрывает глаза.