Едкий сигаретный дым заполняет пространство захламлённого общажного балкона. Матвеев стоит в майке-алкоголичке и выцветших шортах, оперев локти о перегородку; курит. Антон как всегда рядом: наблюдает с детским интересом, как тот выпускает дым кольцами, задумчиво глядя в даль, но сам к сигаретам не притрагивается — правильный. Да и вообще, не его это стиль.
И всё-таки, какой красивый этот Макс; особенно когда молчит и не корчит из себя клоуна. Хотя и с клоунским гримом он бы Антона тянул, как магнит, как проклятый талисманчик — всегда хочется быть с ним рядом. То ли это максимова харизма, то ли антоновская привязанность, то ли нечто большее. Шагин уже давно догадывался о существовании между ними какой-то особой связи, но казалось, что стоит заговорить об этом, как она растворится, и брюнет ничего не поймёт.
Он блуждает взглядом по уже такому привычному глазу лицу: вот растрёпанные тёмные волосы, вот прищуренные голубые глаза, острый нос, идеально очерченные скулы, тонкие сухие губы; шея с выделяющимся адамовым яблоком, сильные широкие плечи… Бледная кожа сгорбленной спины, играющие под ней лопатки… Всё. Остановись, Антон. Не спускайся дальше. Он делает над собой усилие и отводит взгляд.
— Смотри-ка, закат красивый. — констатирует ни о чём не подозревающий Макс, — Даже как-то романтично.
— Опять эти твои шуточки… — лепечет растерянно Антон, игнорируя абсолютную серьёзность в голосе собеседника; всё-таки он актёр.
— С чего это «шуточки»? Ведь правда… — впервые за время диалога Максим поворачивается к Шагину.
— Красивый. Да. — Антон нервно сглатывает и избегает взгляда глаза в глаза.
Красивый? Кто? Ты? Глупости какие. Понятно же, что закат. Всего секунда внимательного, изучающего взгляда, и брюнет как назло вторит мыслям:
— Я? — по-плутовски улыбаясь.
— Да иди ты… — Антона как током бьёт, но не подаёт вида, лишь голову отворачивает и тянется-таки непроизвольно к сигаретной пачке. Рука перехватывает руку.
— Тох?.. — взгляд глаза в глаза. Тот самый, страшный, но неизбежный. — Ты ж не куришь. — и руку сжимает, смотрит наивно, веруя обещаниям. Тоха молчит; только устало вздыхает. И снова:
— Тооох… Ну ты чего такой? Веселее будь. — сильная мужская ладонь перемещается с руки на плечо и слегка потряхивает.
Удобно ему говорить: веселее. Он высокий, статный, шутливый — всем нравится, и никого близко не подпускает сам. А как быть смешному мальчишке на голову его ниже, с носом-картошкой, который повсюду плетётся за ним, как тень, вечно одинокому? Каково быть влюблённым в свой идеал? Идеал смотрит прямо в глаза и щурится. Нервная дрожь пробегает по телу Антона, парализуя его, лишая кожу чувствительности, а голову — мыслей, кроме одной:
«мечта».
В юности у Антона была мечта — стать поэтом. Он писал с раннего детства, его всё вдохновляло: яркое июньское небо, огни одуванчиков, глаза соседской девчонки. Но сказать, что он кого-то любил, было бы странно; лет до семнадцати он вообще ощущал себя частью потока какой-то вселенской любви и был очарован жизнью во всех её проявлениях. Потому и не мог сказать, что любит — для этого нужно было любить
особенно, безрассудством, а не простым интересом; не за что-то, а вопреки. Дышать полной грудью в комнате, полной угарного газа, а не вполлегкого осторожничать с кислородом. На такую любовь у него никогда не хватало духа. А потом — экзамены, поступление, учеба, городские панельки, пьянки на съёмных квартирах, сессии — и от вселенской любви почти ничего не осталось, а это «почти» он по клочкам собирал и бережно складывал в строчки стихотворений.
— Помню, когда ты впервые прочёл мои стихи, ты сказал, что они такие грустные, что аж повеситься захотелось. Но ведь я никогда не писал о грустном. — смотря сквозь Максима, Шагин выдавил эти слова через ком в горле. Матвеев улыбнулся.
— Я никогда не говорил, что они грустные. Я сказал: «нудятина».
—
Нудятина? — умоляюще-непонимающий взгляд вернулся в глаза собеседнику. Знали бы эти двое, как смешно они выглядят со стороны: незастекленный балкон, непотушенная сигарета и два неразобравшихся в себе мужика. Ладонь Максима всё ещё лежала на антоновом плече. Наступила тишь.
А под эту симфонию беззвучия у Антона мозг закипает и начинает свистеть, как советский чайник, ему рядом с Максом невыносимо, в такой пространственной близости. Чтобы хоть как-нибудь не сойти с ума, он закрывает глаза и на одном дыхании выпаливает, боясь обжечь язык о собственные слова:
— Знаешь, рядом с тобой я чувствую себя, как в детстве. Как когда у бабушки в деревне расцветали первые яблони, пахло травой и полынью, а я был ещё безболезненно влюблен в мир. Кажется, я в тебе нашёл то, что всю жизнь искал, я с тобой решился на то, на что никогда не хватало смелости.
Я тебя… — что-то заткнуло Шагину рот, не дав договорить. Как когда он садился писать, пытался из себя вытолкнуть то, что чувствует к этому негодяю, а в итоге сидел битый час над пустым листом — ничего не мог срифмовать, да и сформулировать. Испуганно открыв глаза, он ничего не увидел — лишь понял, о чём говорил Есенин:
«лицом к лицу лица не увидать». Он только невольно размыкал губы, чувствуя тепло чужого рта, только ощущал жгучие ожоги там, где блуждали наглые руки — на щеках, почти у висков, на затылке, шее. Максим его целовал. Так страстно и настойчиво, как будто давил это в себе годами; так слюняво и неумело, как будто изголодался по ощущению, забытому ещё с пубертата.
Сквозь поцелуй вырвался обессиленный стон Антона — он попытался оттолкнуть брюнета, заведомо зная, что каждая секунда этой волшебной мечты обратится в год молчания и страданий. А на самом деле всё это так неправильно, опрометчиво и бестолково — все к нему чувства, детская дрожь в коленках, разрывающееся сердце. Максим лишь сильнее его обхватил, прижал спиной к шаткому стеллажу. Всё же найдя в себе силы разорвать поцелуй, Антон, чуть не разучившийся дышать, стал брюнета бешено колотить кулаками в грудь. Он почувствовал, как мерно и с львиным спокойствием бьётся его сердце в противовес собственному, с неистовостью долбящему в виски. Пары секунд объятий хватит, чтобы Антон отошёл от пятиминутной истерики.
***
Прошло много лет. Об этом вечере, о поцелуе в лучах заката на прокуренном балконе они не вспоминали больше ни разу; по обоюдному решению это была ошибка, аффект, помутнение, ставшее позже запретной темой, опасной зоной. Кто разберёт этих студентов, творящих глупости? Кто найдёт исцеление для изрытого ранами антонова сердца? Путь был выбран самый простой — избегание. Максима теперь показывают по всем федеральным каналам, он и не постарел почти — только две морщинки пролегают по обе стороны рта при улыбке. Всё тот же паяц и шут. А Шагин уже не мальчик — он взрослый, состоявшийся мужчина, примерный семьянин, четко осознающий своё старение и не страшащийся его. Но иногда сердце ёкает, и что-то колется под рёбрами, стоит вспомнить сгорбленного, курящего брюнета в майке-алкоголичке. Это не любовь, не боль, не тоска — это то, для чего ещё не изобрели никакого слова. Об этом Антон так и не написал ни строчки. Кроме одной:
скажи мне, почему я вынужден жить в этой коже?
