Кофе черный, а взгляд печальный, Тень беды на твоих плечах, И новый день, как обет молчания.
©Немного нервно
Благородство и предательство. Древняя, как человечество, история о соблюдении правил. И сопротивляться нечему, и сопротивляться незачем. Пыльный город моросью и слизью оседает на плечах, улицы тонут в алкогольном мареве, теряются в беспросветной мути. Джинн — двадцать четыре. Она прекрасна и недосягаема, как богиня Селестии. Джинн — двадцать четыре. Хроническая усталость выступает контрастом бледности и черноты под глазами, проблемами из-за кофеиновой зависимости, бумажными завалами по всему кабинету. Всё её дурная вера в собственную значимость, комплекс Атланта с замашками Сизифа. Джинн — двадцать четыре, а смерть за её плечом материальней, чем у столетних стариков. В Мондштадте ничего не говорят, в Мондштадте иное неприемлемо. — Когда ты поставишь меня к стене — меня и всех тех, кто сыт войной, я буду спокоен, я буду почти готов, — Кэйе несмешно и невесело, песни он напевает без усердия, просто разносит строчки, подхваченные у очередного барда. И Джинн, прекрасно всё чувствуя, не дергается и не реагирует. Перо идеально выводит росчерк её подписи, меч, валяющийся у ног, блестит на солнце. А он и не заметил, когда эта девочка острая, как стрела, превратилась в точенный клинок. Молодую львицу, как зовут её местные. — Хорошо, что ты пришёл. В окрестностях Спрингвейла видели хиличурлов, мы должны разобраться с ними до прихода Полуночного героя. — Проблема уже решена, мой генерал. — Им? — Нами, — довольный блеск в её глазах веселит. Девочка-девушка-рыцарь без права на чувства хоть немного, но жива, — почему тебя беспокоит деятельность этого абсолютно неизвестного нам героя? — спрашивает Кэйа, внаглую усаживаясь на подлокотник её стула. Волосы Джинн пахнут сесилией и одуванчиком, так словно шампунь ей даровали лично духи ветра. — Дилюк сказал, что чувство ответственности — единственная причина, по которой я до сих пор не нашла своего истинного призвания. Иными словами, что быть частью Фавониуса не призвание Джинн. Кэйа усмехается, касаясь открытых плеч, скользя по белой линии рукавов. Острая стрела, точенный меч, напряженный даже в его руках. Джинн — двадцать четыре, и на каждый день рождения боги должны даровать ей дополнительный час в сутках. Двадцать пять. Двадцать шесть. Сто. И ничего младший Рагнвиндр, запертый в пугливом, узком мирке, не понимает ни о жизни, ни об этой девушке. — И тебя это задело? — в конце концов, если и возможна в Мондштадте реинкарнация Венессы, то это она. — Нет, просто и мне ведом азарт. — Азарт? Ой ли! — он смеется, уклоняясь от её локтя и ловя злой весёлый взгляд.А ты не из тех, кто верит злу: Твой ангел пьет темный эль в углу, Я так хочу произнести это вслух:
— Мне вызвать тебя на дуэль? — живая Джинн — волнующе яростный клинок, по нелепости мечтающий стать щитом. Валькирия и демоница с глазами Тейватского неба. — Знаешь, я слышал в таверне ещё одну песенку. Заказываю, когда думаю о тебе, — Кэйа тянет её к себе и, получая легкий удар, болезненно искренне смеется, напевая, — скоро зима, и снова плохи дела, девочка, острая, как стрела, вижу, с удачей никак не ладится — поцелуй меня! Я… Я влюблен в кофейного архонта, — думает он. Губы Джинн пьянят сильнее «Полуденной смерти», но у поцелуя вкус кофейных зерен из Ли Юэ, ничего патриотичного. …Я знаю эту большую тайну: Как тонет пол, а стены тают, И мир теряет очертания.
Благородство и предательство. Древняя, как человечество, история о соблюдении правил. И сопротивляться нечему, и сопротивляться незачем. — Ты же не дурак, — шепчет Джинн. Волосы, растрепанные ветром, бьют по лицу, в ледяных глазах несуществующие слезы. Богиня справедливости и мести, как она есть. Кэйе и смешно, и горько, и весело, и странно. Острая стрела, летящая в его сердце. Клинок, приставленный к его горлу. Планировал ли он схлестнуться с мощью самого хрупкого цветка? — Я этого и не хочу, — голос ровный и почти не дрожит. Плевать ему на Каэнри’ах с их древними гнилыми грехами. Светлые города не уничтожают сами себя, Мондштадт пятисотлетнюю катастрофу пережил, возрос на пепелище, как цветок сесилии на горном склоне. Каэнри’ах распался на гнилые частицы, злобу и монстров. Выводы очевидны. — Ты стоишь на моём пути с мечом. Как рыцарь Ордо Фавониуса я обращаюсь к тебе, как к такому же рыцарю… — Джинн, я отступил бы, если бы мог, — смешно. Смешно. Смешно. Проклятие расползается по телу, опутывает ядовитыми лозами, черным туманом, глаз болит и стоило бы вырвать его намного раньше, выколоть вместе со всеми печатями, стоило дать Дилюку совершить ошибку, он бы оправился. — Значит… Умная девочка, которая всё и всегда понимает, а он и не заметил, когда она выросла. Ветер и лёд. Свобода и запреты. У Джинн мощь и ярость ветра в каждом движении, сила, покоряющая драконов, душа Венессы. У него сердце, скованное льдом, и отец с талантами рабовладельца. Нашёл с кем сражаться…Где ночь темнее, а небо — выше Я стану медным и огненно-рыжим. Ты рассмеешься, и ты услышишь:
— Ну, наконец-то, хоть капля свободы, — все равно и она, и её клинок уже давно в его сердце. Джинн отшатывается и молчит. И наверное, — думает Кэйа, — лишь на секунду запнётся, прежде чем продолжить свой путь и свой бой. — Ну уж извини, — шепчет он, вглядываясь в растерянные пустые глаза, последнюю связь с Мондштадтом. И как-то всё по-дурацки и совсем не в тему, но, — скоро зима, и снова плохи дела, девочка, острая, как стрела, вижу, с удачей никак не ладится. Поцелуй меня… Я — абсолютный придурок, — думает он, ощущая вкус кофе и собственной крови.