Неопалимо

У тряпичной куклы разошёлся шов, Потрохами вылезли боль и ужас Тебе скажут, что завтра Будет всё хорошо, А ты верь, что не станет хуже. Виталий Маршак

      Леви смерти не боится. Лишь смиренно глядит в ответ и даже плечом не дёргает. Её рука не тяжела, ряса не путается в ногах, а так, почти что стелется. Леви чует запах, не морщит нос, тяжело ступает по мягкой земле и лишний раз старается вниз не смотреть. Обращаясь к обители призраков и неоконченных битв, мы обретаем себя, коль живём, и раз за разом вспарываем плоть.       Ничего не понимающие детишки, восхищённо распахивая глаза, бросают камни в спину, что вот он тотсамыйсильнейший и вытягиваются по струнке всякий раз, как стоит окинуть их взглядом. А потом чуть отвернуться, они уже шепчут друг другу, что теперь можно не бояться. Капитан Леви всех защитит.       Знатно проблевавшись, Леви умывается, старательно оттирает кровь с шеи, и прячет лицо в белом махровом полотенце. Леви отбрасывает его в сторону и даже не взглянув в зеркало над раковиной — там он всегда может видеть себя — выходит из ванной.       Мысли, как крысы, разбегаются, только включи свет, и сбегаются вновь в свистопляску, едва телу удаётся вывалиться из двери на стул и замереть, не способным ни на что более.       Зелёное превращается в красное и вот, ты уже стоишь на пороге собственной никчёмности, вопрошая в обезличенную толпу, в которой каждый, как один, открывает рот в немом крике. Мертвецы не говорят. Мертвецы не боятся. Они цепляются скользко холодными пальцами и тянут в разные стороны, каждый на себя.       Столько брошено к ногам и растоптано. А кто-то по-прежнему жив.       Леви не дурак, он знает сам. Одежда трещит и расходится по швам, кости не выдерживают, и прогорклая вина, вперемешку с правдой, вырывается наружу, заполоняя улицы, мол, смотрите, какой он внутри.       Мама. Изабель и Фарлан. Гюнтер. Эрд. Петра. Оруо. Кенни. Эрвин. мамаизабельифарлангюнтерэрдпетраоруокенниэрвин       Мама. Изабель и Фар… к черту.       Эрвин.       Жалкий лицемер, насмешливо махнул одной рукой (другой-то и нет) и ускакал на своей белой, мол, извиняйте, ребятки, пора и честь знать. И отдал концы, склеил ласты, коньки отбросил… Леви фыркнул и расхохотался, в последнее время такое случалось часто, так легче сшивать куски собственной души.       И он знал, он всё знал. Но когда ящик захлопывается в очередной раз, а колесо телеги тоскливо скрипит под тяжестью новой не случившейся мечты, больно всё так же сильно. Даже не больно, гадко. И сложно.       Он не жаловался. Делал, то, что делал и не возникал. Другого-то и не умеет.       А рукояти лезвий, как родные, снова и снова словно прыгают в ладони, и так на своём месте чувствуются. Потому что что. Потому что другого пока не случилось. А переросло в остервенелое с целью, вопреки, может, и благодаря, с пресловутым ради. А кого, пока не понятно.       По воле божьей и высокой его, как букашку, кидает из одной войны в другую, не позволяя опомниться и даже передохнуть. Хотя, наверное, и хорошо, а то уже давно бы не пытался пытаться. В слове заключённая правда режет не хуже ножа, и Леви смиренно подставляет шею. Кто если не он? Чушь. Некому больше.       Леви стирает с плаща кровь, достаёт чистый платок и выходит за дверь. Делая то, что в силах и сверх того, что требуется, он заканчивает последний стежок.       Леви смерти не боится. Жмёт крепко руку, слышит, как трещат кости, и даже не морщится. Она снова уходит, забирая всех, но не его. Опять. Снова. Раз за разом. Не зовёт. И жаль так, что больно.       Потому что с одной стороны, знаете, было бы неплохо.