1915.
За окном рывками плыла поздняя осень. Я сидел на худом стуле и тревожно всматривался в спину своего приятеля — Серëжи Полякова. Я всегда относился к нему с ноткой нежного уважения, которое обычно возникает между старшим и младшим братом (хотя разница между нами, в сущности, не критическая. Не зря мы однокурсники. Бывшие…). Мой взгляд наполнен смутой. Сейчас нас распихают по разным углам и, кто знает, быть может мы никогда не сможем улыбнуться друг другу глазами, так ободряюще, как это было на последнем экзамене. Я всегда знал, что между нами с Поляковым — какая-то медицинская связь. И вот теперь судьба разносит добрых товарищей за тридевять земель… Я грустно прохожу глазами по рукаву своего халата. Университетские годы пролетели, словно обильный листопад, и теперь мы с Серëжей, как и многие пятикурсники, сейчас сидевшие на холодных чемоданах, вынуждены отрекаться от родного гнезда и выходить, так сказать, «в жизнь». Какая жизнь там, за порогом — не мог предположить ни один из нас. Остаëтся лишь верить в то, что всё как-нибудь образуется. Именно поэтому, а быть может и почему-то ещё, я прочищаю горло и вслед за хриплым откашливанием говорю то, о чём думаю все эти сорок минут прибывания бок о бок с другом. — Я люблю вас, товарищ Поляков. Он посмотрел на меня всё так же безмятежно, улыбка скользнула по красивому лицу. — Я вас тоже, Владимир. Вы потрясающе мудры и расторопны…для молодого врача. — прибавил он после небольшой паузы. Он взял рубашку, висевшую на хлипком гвоздике нашей полуоблезшей комнатушки, скрипнул половицами и поспешил уйти. В дверном проходе остановился, глянул на меня через плечо и сказал последнее, что я услышу от него за долгие пять лет: «Вы самый решительный и аккуратный молодой врач, которого мне доводилось знать». Не знаю, сколько врачей видал за свою жизнь уже бывший студент Поляков, но даже осень за окном будто перестала моросить дождём, я выбежал следом и ещё долго всматривался в белый коридор. Доктор Поляков уходил в жизнь.1919
И вот, спустя 3 года, когда меня вытащили из глухой деревни, а Сергей Поляков достаточно счастлив, судя по слухам, со своей певицей, меня, дежурного врача Уездного Городка, вытаскивает из Царствия Морфея плывущее перед глазами жёлтое пятно. Между пятном и густой тьмой обнаруживаю лицо нашей заведующей. Оно бледно — не то чтобы раньше весь персонал отличался живостью… — и испугано. Ничего не понимаю. Спросонья тру глаза… Ну да, я же дежурный врач. Мало ли кого могли привезти в такую темень (я успел глянуть на абсолютно чëрное окно поодаль)… Аппендицит, быть может, отравление алкоголем… Да что угодно… — Доктора… Привезли. Выстрел. — оглашает лицо. О каком докторе идёт речь? Мало ли у нас, в уездном городе, докторов? Готов поспорить, что несколько точно бы нашлось. Не один же я сейчас дежурю… И тут до меня доходит. Наскоро натягиваю вещи, первые, какие нащупываю в рассеянном свете лампы, заведующая (на этот раз цельная) тянет меня за рукав в холодный коридор. Свет зеленоватый и прямой, он падает на лицо человека, которому ещё вчера строчил я недоумëнные письма. «Это могло бы подождать, характер письма несколько истерический»..... Понятно теперь, отчего истерический. Подождало. Я стою и трясусь под кораблëм лампы, мелко и быстро, а люди, собравшиеся вокруг меня, — никто из них, видимо, не знает, кто таков этот чудаковатый самоубийца — вопросительно и жалобно смотрят, словно хотят обнять меня своими белеющими под редким свечением зрачками. Поляков бледен. Его красивое лицо и раньше не отличалось румянностью (если не учитывать наплывов смущения, которые нас, молодых врачей, преследуют регулярно), но теперь на него страшно и взглянуть. Но я всматриваюсь. Врачебный долг обязывает во всём разобраться. Расстегиваю пальто. Моему взору представляется, вероятно, самый полный спектр красного цвета, который существует на свете. Наверняка, тут даже больше оттенков, чем те, которые я в состоянии назвать (от восточно красного до неуютного ржавого)… Вокруг меня, словно на вечере, мелькают лица. На них… А что на них? Иступление, мучение, неизвестность… Я сейчас испытываю то же самое. Мучение оттого, что ничего, в сущности, не понятно. Слишком мало исходных данных. Я знаю Полякова как никто другой. Да, он скрытный человек, но не настолько же, чтобы так глупо — тут я осëкся в мыслях. — пихать себе огнестрелом в грудную клетку… — Браунинг. — прошептала фельдшерица рядом. Браунинг. Замечательная вещь, этот браунинг, если не стрелять им в сердце. За-ме-ча-тель-ная. Но Доктор выстрелил. Ах, почему же… А эта записка вчерашняя… «Я нехорошо и серьёзно заболел», «Только к Вам я могу обратиться»… Я тогда ещё подумал, что всё это (какой вздор!) — истерично. Знал бы я… Отхожу к стене. Она обдаëт мою спину долгожданным холодком. Кажется, я весь горю под этими лампами, взглядами чужих людей, а Доктор Поляков… Он же почти мёртвый! Вздор да и только. Неожиданно нащупываю внутри себя рычажок, отвечающий за слëзы, нет, за рыдания!.. Если я подойду туда ещё раз и посмотрю на полуживое лицо университетского друга, рычажок дëрнется и я потеряю своё. Не так-то это и страшно, быть может, по сравнению со смертью… И тут сквозь толпу людей (совсем уже затихшую) слышу: — Доктора Бомгарда… Меня! Резким движением отталкиваюсь от приятной прохлады стен и раздвигаю толпу руками, почему-то приобретшими силу… — Я здесь. — говорю нежно, почти любовно. Грузик на рычажке тянется… Глаза доктора обращены вникуда, но я, в то же время, чувствую, что этот несчастный человек, сегодняшним вечером впустивший в себя скользящую пулю, пытается найти среди мерцающих (должно быть, сейчас у него в голове всё крутится, словно в калейдоскопе) белых ламп моё встревоженное лицо. Я здесь, Доктор, это я… Скажи, почему ты это сделал… Зачем? А как же твоя жена? Вот будет ей горе… — Тетрадь… вам. Это всё. Тетрадь… А как же?!.. Глаза доктора неумолимо закатываются, лицо обдаëт светом, будто божественным. Челюсть дëргается в последний раз. Сергей Поляков умер. Почти у меня на руках. Вот и всё. Туповатая голубизна глазных впадин сменяется фиолетовым свечением. Мучался Поляков долго. Не верю в то, что человек, доставленный в таком состоянии, вообще когда-нибудь жил… Кажется, холостая пуля была последним шагом. Выходом ли? Толпа охает еле слышно. Я отхожу от стола, кто-то сообразительный поддерживает меня за руку. Тетрадь… События ныряют в небулу. Помню клеëнчатую поверхность своего дарования… За окнами мелькает новорождённый рассвет. Письменный стол освещён электрической лампой. У меня в руках — история болезни. Документ. Пожалуй, такой важный, каких я отродясь не видел — ни в Горелове, при свечах, ни здесь, рядышком с этим светилом. Шум и говор за дверями потихоньку сменились неприятным шорохом. Тело Полякова в часовне, а я здесь, ворочаю страницы его мучения. И от этого ещё страшнее…