Если хочется сладкого...

Утро было не то чтобы раннее – скорее, преддверие рабочего дня. Пыльный час, когда в извивах улочек начинает оживать человеческое копошение. Когда вынужденно просыпаешься под автобусное шипение и дребезг трамваев. Недавно вынырнувшая с горизонта солнечная рыба лениво плыла над верхушками деревьев, иногда круглым своим брюхом задевая крыши многоэтажек. Проведшая всю ночь в студёной прохладе, она, согревая, покрывала город полу-невидимыми лучами плавников, чтобы потом превратить его в настоящее пекло. Перспектива не прельщала, и от внезапно накатившей из щели окна духоты хотелось уползти в уютную тень. Залезть под кровать. Свернуться меж банок в чулане. Уплыть на ките в Антарктику, в конечном счёте, лишь бы не чувствовать в горле пески необъятной Сахары и прилипшую к ногам ткань пижамных штанов. Хичиго открыл глаза. Точнее, с горем пополам разлепил одно веко. Ткань подушки, нагретая чёртовой жарой и им самим, шероховато тёрлась о вспотевшую щёку. Мокрая чёлка колола лоб. Одеяло скаталось в массивный жгут, и теперь неудобно упиралось своим боком в затёкшую поясницу. Лежать враскорячку, в позе, пожалуй, пожёванной акулой морской звезды, было не очень-то удобно. Совсем неудобно. Юноша, ещё живущий где-то на периферии сонного бреда, заворочался. Он уткнулся носом в подушку, дабы жёлтый свет не жёг склеру сквозь веки, и сбил ногами тканевую одеяльную колбасу к изножью. Жарко, душно, парко. В поверхностной дремоте снится всякая дребедень вроде трёхглавых фламинго и лающих диванов. Его тело распаренное, жутко мокрое, испещрённое жёлтыми полосками солнца, лапами влезающего в комнату сквозь жалюзи. И чего-то явно не хватает… Люди имеют тенденцию к адаптации, и многие со временем приучаются спать под городскую гургань. Вот и Хичиго привык. Он мог заснуть под монотонный гул телевизора. Под отцовские вопли в ссорах этажом ниже. Под умственно отсталый писк соседских колонок. Он, наверное, преспокойно бы себе сопел даже под рокот падающих бомб и рёв пикирующих самолётов... Но сейчас почему-то сидит и в растерянности протирает свои слипшиеся ото сна ресницы. Хичиго не выспался, он определённо хочет покемарить ещё. Но на соседней стороне кровати пусто. Там никто не лежит. Там только неровная вмятина на подушке и скомканная простынь. Уголки губ опускаются против воли, а грудную клетку больно распирает осознание факта, что объект откровенных признаний и персональная грелочка для пяток ошивается где-то… не с ним. Брат находится в зоне недосягаемости, и Хичиго ничего не может поделать со своей привычкой спать только в его присутствии. С каких пор такая традиция, ни один из них точно сказать не может. Они спали вместе, сколько альбинос себя помнил – ворочаясь в манеже или же, воткнув в ухо по наушнику, перешёптываясь о предстоящем экзамене. Просто однажды - причиной была, кажется, алая двойка - Хичиго решил похандрить под вечерние трели цикад. А Ичиго, как и подобает заботливому старшему братику, полез его жалеть. Почему целовались, не поняли сами, но с того момента ввиду негласного согласия «спать вместе» стало означать не только лежание рядышком с закрытыми глазами. Кровать их больше похожа на поле, где проводили военные действие с танками и автоматами. Хичиго недовольно бурчит и, подобно невыспавшемуся коту, мнёт ногтями простынь. Хичиго сейчас – зона битвы, на которой печальная опустошённость в сердце во имя рыжего цвета умоляет умереть элементарную лень. Хичиго жарко и одиноко. Где-то под полом их комнаты, пробиваясь сквозь потолок и доски, звон посуды. Признак монотонной возни на кухне. Ичиго, видимо, готовит завтрак с Юзу на пару. Их семья разноцветна, словно ларёк с хамелеонами в день распродажи. Только вот, продавец этих самых хамелеонов - единственный, кто не знает всей истины, оправдывая вычурность окрасов падением солнечных лучей. Их отец твёрдо уверен, что является кормильцем среднестатистической семейки бет, в то время как мальчики-близнецы несут в сплетениях своих ДНК гены предшествующих поколений. Покойная их мама, умершая во время вторых родов, устроила своим сыновьям небольшой сюрприз на дату переходного возраста. И в один прекрасный день Куросаки рыжий до смерти перепугался, когда его с силой всех демонов преисподней потянуло к брату, почему-то дрожащему, почему-то пахучему, почему-то до одури красивому братику, который с какой-то умильной паникой в глазах звал именно его, тоже, наверное, не понимая, что происходит. И Хичиго отчего-то испытывает чувство дежавю. Ёрзая по пропаренной солнцем кровати, ему вновь хочется ощутить привычное тепло объятий. Хочется звать Ичиго, звать, звать и звать: кричать имя, стонать его, шептать, говорить одними губами. Хочется окунуться в брата с головой, становясь единым целым, как когда-то их клетка в материнской утробе. Желание это колет кончики пальцев, расползается по венам электрическими змеями, извивающихся клубком примерно в области таза. От былой умиротворённой сонливости остались лишь рваные выдохи. Низ живота тянет с какой-то приятной болью. И облепившая бёдра, просачивающаяся сквозь синий хлопок пижамы склизкая жижа – напоминание, что рыжий спаситель сейчас является жизненно необходимой сывороткой от гормонального яда. У Хичиго, чёрт возьми, течка, и он, растомленный, мягкий от духоты, измазанный в собственной влаге, изнывает от животного желания собственноручно сдушить шипящую рептилию и силой отобрать у неё запретный плод. В памяти ревёт парами гейзер, с булькочущим рокотом пуская из своих недр пузыри воспоминаний. Восемь лет назад, когда братья были совсем мальчиками, пока неиспорченными, не осведомлёнными о природных выкрутасах современности, они, часто дышащие в испуге и непонятках, обнимаясь, тонули в желании стать друг для друга атмосферой, пока запах первой течки будил скрытые глубоко в подсознании программы инстинктов. Тогда мир с тихим хрустом треснул напополам, разделив жизнь на «до» и «после». Вторая половина жизни, которая «после», включала в себя толику лжи и щепетильность конспирации. Маскировку сущности. Замазывание фальшивым бельмом корректора жирную ошибку, какую, заигравшись, допустила судьба. Для отца и сестёр близнецы – просто дружные по жизни два пацана со своими полчищами межушных тараканов. Однако друг для друга братья играют особые роли под прикрытием лунного часа. Старший, Ичиго, альфа с невероятно покладистым характером. А Хичиго – омега. Жутко капризная омега. Темпераментная, эгоистичная и хитрецки харизматичная омега, в имени у которой буква «Х» явно не лишняя. В тот вечер, когда они с тёплым трепетом ласкали губы друг друга, запоздало пришло понимание, что их братская любовь какая-то уж не совсем братская. Хичиго в спешке накрывает смятым одеялом своё пропахшее феромонами тело. Снаружи нарастающий топот торопливых шагов. Белобрысый, прошептав тихое «Ой-ой», и спохватиться не успевает, как дверь в комнату распахивается с титаническим грохотом. Он с добрых секунд две растерянно хлопает глазами, а затем прячет дурную какую-то улыбочку под одеяльной лапой. Ичиго стоит в дверном проёме, застывший спартанским изваянием, держащий одной рукой поднос с завтраком, другой же – подпирающий завитком ручки дверной пласт. - С добрым утром, братишка, - с несвойственным ему придыханием, голос его кажется масляным до невозможности. Чёртов сладкий дурман. Солнечный бутон за окном бросает несколько лепестков на мутнеющую карамель его глаз. Хичиго кивает на приветствие. А внутри него разгорается настоящая свистопляска с чертями и ангелами, пока брат напрасно пытается привести в норму дыхание и успокоить себя методом сжимающейся пружины. Как долбится под рёбрами сердце, слышно, наверное, метра за три, и белый прототип рыжего в предвкушении прикусывает сухую кожицу на нижней губе. Временами казалось, что действия их имели характер уж какой-то совсем нелегальный – преступность типа торга на чёрном рынке или транспортировка наркоты через границу. Почти любой здравомыслящий человек брезгливо дёрнется и, скривив губы, плюнет, что с такой любовью братики носят клеймо настоящих подонков. Металлический бряк. Ичиго ставит поднос с завтраком на крышку стола. - Отец сказал, что я не смогу защищать тебя постоянно, - шепчет он чуть ли не в губы, и Хичиго воском плавится от жара братского дыхания. Пятерня потихоньку ныряет под мягкость одеяла, скользит по пижаме. Под ней. – Братик… Младшенький сейчас в импровизированной клетке – клетке из конечностей, нависающего над ним тела и страстного опьянения. Брат, его до невозможности правильный защитник, сейчас просто пожирает Хичиго взглядом. Если бы на Хичиго так смотрел кто-нибудь другой, этот кто-нибудь другой денька через два оказался бы лежащим на кушетке навзничь, оставленный на опознание родичам. Помнится, Ичиго надавал такого леща одному типу только за то, что тот подкатил к белому с намерениями на объятия. Защита младшего была некой платформой, беспрекословно выполняемой программой, встроенной во всей длине спинного и костного мозга под паутинкой нервных волокон. Может, потому, что Ичиго видел в брате себя, ибо Хичиго являлся почти идентичной его копией. Ичиго ревновал. Ичиго ревновал брата, оберегая невероятно влекущий омежий запах от всяких зловонных выбросов, что слетались на приманку, как осы на мёд. Функция опекуна, казалось, работала исправнее, чем инстинкт самосохранения. – Братишка, тебе… нужно вымыться… - шелест слов тонет где-то глубоко в мозговом ганглии, на периферии разума. Речь в такие моменты, думает Хичиго, является способностью второстепенной. Другое дело - глаза. Взгляд не соврёт, он открыт, он красноречивее, чем горка рукописных томиков Шекспира. Глаза Ичиго сверкают, расплываются под веками растопленным на солнце молочным шоколадом. «Ты так пахнешь», говорят они. «Отдайся мне», говорят. Где-то меж бёдер хлюпает; ладонь, вся измазанная в пахучем соке, ласкает налитую возбуждением плоть через грязную ткань штанов. Под покровом одеяла, под одеждой, под слоем кожи и мышц невероятно жарко. Хичиго шумно дышит этой жарой, наполняет себя - она вытекает из него, из всех пор, вытекает по́том и смазкой, и братская рука аккуратно размазывает жару по ягодицам. - Попозже как-нибудь, - выдыхает он в ответ на попытки сохранить те малые остатки самообладания, и Ичиго думает, что пропал. Окончательно. Сдержанность и стёртые в пыль рамки морали улетели куда-то в угол вместе с фиолетовой футболкой и заношенной тканью брюк. Солнечная рыба за их окном смеётся, едко хихикает жирным светом, бросая расплывающиеся его отблески на металл щеколды. Незакрытой щеколды. Хичиго сжимает гортанную трубку, сдавливает зубами ребро ладони, когда горячий язык прожигает его кожу где-то в области бёдер, немного выше. Иногда весь маскарадный фарс, думает он, может оказаться совершенно бесполезным дурачеством. Просто малышка Юзу придёт звать на обед, и сверкающие фальшивой драгоценностью маски с костюмами спадут, выставляя на всеобщее обозрение нагие, испещрённые краснотцой засосов тела. - Брат… - спёртое дыхание давит на голосовые связки, Хичиго как-то по-детски беспомощно кривится. Одеяло над ним топорщится, стоит бугром и живое. Одеяло двигается: вздымается-опускается. Вверх и вниз, вниз и вверх. А ещё ему чертовски хорошо, и член мягко сжимает чужая глотка. – Братик… Ичиго! Одеяльный бугор откликается. Он немного копошится в плотной жаре и перекатывается выше, к груди. В тот же миг из-под него выныривает рыжая макушка. - В магазин… Все ушли в магазин… - на одном дыхании в попытке успокоить, поймав, видимо, волнение телепатически. На лбу и в ямочке над губой паволока испарины. Ичиго смотрит поплывше. Весь его подбородок измазан в жирном и вязком блеске. Как говорится, бережёного Бог бережёт, но бывает, что осторожность перерастает в навязчивую паранойю. Хичиго облегчённо вздыхает, разбито прикрывает веки. Со столешницы на него печально взирает своим клубничным глазом тающий пломбир. Оставленный на произвол судьбы завтрак: остывшее молоко, раскисшие хлопья и превратившееся в недо-коктейль мороженное. «"Клубника", натуральный наполнитель с идентичным вкусом» - говорят ему маленькие чёрные буковки с пожёванной вмятинами обёртки. Ичиго вновь погружается в душную темень, и кажется, что одеяло заглатывает его подобно пасти китовой акулы. Хичиго ничего не говорит, только рвано постанывает, когда сильные руки переворачивают его на живот. Тканевой холм над его поясницей опять оживает, заставляет жмурится, дышать чаще. Брат делает это с ним. Это. С ним. Брат лижет его. Вылизывает, словно кошка, моющая своё чадо. Скользит языком по ягодицам, в ложбинке меж ними, влажно щекочет промежность. Окунает розовый кончик прямо в пульсирующее, туго сжатое кольцо. Хичиго закатывает глаза. Солнце, крадущееся сквозь жалюзи, лопается, двоится и уплывает под верхние веки. В минутах медовой пытки сгибается, наверное, несколько вечностей. Ичиго, отстраняясь, покрывает брата своим телом, прижимается к спине мокрой грудью и торчащими сосками. Уткнуться щекой в шейный изгиб, рыжий висок примерно напротив порозовевше-бледного уха, Хичиго тяжело дышит с ним в унисон. - Ты ничего не оставил… там… - вырывается сквозь пароксизмальные всхлипы и ткань подушки. – Извращенец рыжий… Ичиго только давит в горле смешок и прикусывает покрасневшую подушечку мочки. - Ничего не могу с собой поделать, - ласкает он шёпотом натянутость барабанной перепонки. Трётся, словно заправский, до упаду напичканный едой котяра. – Знаешь… на вкус, как клубничный сироп. И Хичиго смущённо топит хихиканье в смятой ткани. «… с идентичным вкусом» - пестрит под веками буквенная ксерокопия фраз. Назвать это обычным сексом не поворачивается язык. Это, скорее, способ влить друг в дружку дикий коктейль из эмоций-чувств - способ показать любовь, накопившуюся в сердцах винными океанами. Хичиго, размеренно, словно на волнах, покачивающийся в объятиях братца, прячет несколько стонов в его шее. И от каждого его протяжного «ах» на костях расцветают пёстрые плантации тюльпанов. Его берут, он отдаётся, и наоборот, движения чаще, дыхание громче, полностью одинаковы и абсолютно разные. Простынь обвивает ноги, кроет путанные тела, превращается в небольшое мягкое гнёздышко. Огораживает от мира, оставляя вьюнком переплетённых в одиночестве посреди чёрной бездны. Быстрее, глубже, слаще. Но иногда увлечённая неосмотрительность приводит к тяжёлым последствиям, и ты чувствуешь, как твоя почти идеальная конспирация летит к чертям собачьим. Хичиго наслажденно вскрикивает, выгибается лозой в сильных ладонях, потому что ощущение заполненности становится до боли приятным. Растущим. Распирающим. Ичиго, блестящий весь, измазанный в склизкой жиже, стонет ему между ключиц. Он пытается продолжить, пытается двигаться, но от суматошного ёрзанья брат только сливается с ним сильнее и мычит сквозь сомкнутые губы. Резкое осознание вырывает разум из забвенной дымки, и близнецы с трепетным испугом вглядываются друг другу в глаза, пытаясь, видимо, понять, что именно натворили. Всё. Приехали. Момент упущен. Сцепка: Хичиго разрывает от дофаминового передоза и раздувшегося в нём братского члена, в лабиринт его внутренностей вливается липко горячая забота. Он переполнен спорными эмоциями и спермой. Ичиго обнимает его. «Я люблю тебя», - говорит он одними губами; вжимается в брата своим пахом, стараясь найти пологую ложбину и сделать рушение привычной жизни менее болезненным. Хичиго зажмуривает глаза, улыбается: горько так, потерянно. Сводящий с ума тонкий запах мускуса, желание и неумеренный пыл были весомыми факторами. Неучтёнными факторами. Они поплатились. - Что мы скажем отцу?.. – шепчет куда-то в шею, спрашивая то ли себя, то ли брата. А брат смеётся почему-то. - Дедушке, Хичи, - с поющими нотками в голосе, без тени грусти. Вселяя сомнения в то, что происходящее – совершенная случайность. – Осчастливим внуками нашего теперь-почти-деда… И поцелуй. Жаркий, чувственный, благодарный поцелуй. Мокрая ласка со всеми вытекающими из неё немыми обещаниями счастья. Альбинос, отстраняясь, жмётся в брата, кладёт под лопатками тёплые пальцы. Белые ресницы щекочут кожу. - Ты ведь никогда меня не бросишь?.. – Ичиго укоризненно мотает головой, мол, что за глупости взбрели в твою белобрысую голову? Хичиго прячет улыбку в припухшей от поцелуев губе. - Даже, если нам придётся уехать на Северный полюс и есть один китовый жир? Миг проплывает в желейном молчании, взгляды переплетаются, и его рыжий ангел тихо смеётся, баюкая в объятьях свою несмышлёную любовь. - Даже, если и на Северный полюс… Солнечная рыба почти слышно вздыхает, укоряюще, с упрёком, пронизывая жилами хвоста окно и ёмкую духоту. Бросает свою искрящуюся чешую прямо на кровать, на смятые простыни, где, обнимаясь, сидят близнецы, скрестившие за спиной друг друга лодыжки. Под монотонное тиканье циферблат лижет чёрная стрелка, отчитывая секунды, какие печальными птицами улетают в небытие.