***
На другом конце света Филипп мечтает только о её лице. В самых страшных кошмарах ему снится, как она злится, комкая оставленное напоследок письмо. Письмо-извинение. Письмо-оправдание. Вместо пальцев у неё когти, она разрывает бумажонку в клочья. Филипп просыпается на мокрой от пота подушке, когда она кричит. В иной раз ему видится лишь наслаждение: её поцелуи, покрывающие тело, её волосы, щекочущие кожу. Губы обхватывают член лишь из искреннего желания. Она пересаживается ему на колени, наклоняясь, перебирает между пальцами хвост, и стонет его имя как песню. Мысли о ней облегчают работу. Она была права, когда, много лет назад, сказала, что имитация не стоит ничего. Зачем подражать жизни, когда можно взять её за основу? Он, в конце концов, помогает правосудию. Никому нет дела до исчезающих преступников. Даже их родственникам, а если кто-то всё же объявится, Филипп узнает об этом из вторых уст. — Так это тот человек, чья мать рыдала снаружи? — говорит полицейский, глядя на произведение Филиппа. — Я не смог её успокоить. Он отхлёбывает из чашки и одобрительно кивает, прежде чем уйти. Глаза мужчины — модели, заложника обстоятельств — провожают его. Он всё ещё дышит, это, правда, не на долго. Филипп уже не единожды замуровывал свои экспонаты целиком, затыкая воском ноздри. А ещё нужно больше воска на груди — чтобы сдавить лёгкие. Последнее, что увидит преступник — задумчивое выражение Филиппа, осматривающего свой самый свежий проект. Поза по-своему живая: руки задраны над головой, ноги приклеены к полу. Когда он очнулся в восковой клетке, бороться было уже поздно. Интересно, ощутил ли он, насколько свеж сковавший его воск? Всё лучше, чем запах гнили и пыли, с которыми Филиппу приходилось работать последние несколько недель. Лепить вживую лучше. Намного лучше. Поза, конечно, всё ещё скучновата, но уже лучше, чем обклеенные воском трупы, свернувшиеся в клубок, со сломанными шеями. Имитация, всё-таки, не стоит ничего. Блестящие глаза полны жизни; они глядят на него снизу вверх. Умоляют? Филипп не может точно сказать. Просят освободить или убить поскорее? Ни того, ни другого он не получит. Он всего лишь преступник — так сказали Филиппу. А в чём был виновен? Внятного ответа получить не удалось. А есть ли теперь в этом смысл? Весь проделанный им путь устлан трупами и ими же будет вымощен, когда Филипп вернётся к сестре. Вонь становится невыносимой. Филиппа больше ничего не смущает.***
Филипп возвращается к сестре. Целый год он не переступал порог дома. Примет ли она его и прогонит прочь? Она не ответила ни на одно его письмо, стало быть, обида на внезапный отъезд была слишком сильна. Буря снаружи завывает, накреняя деревья, и те царапают окна ветвями. Молния сверкает где-то за холмами, раскатисто урчит гром, а Филипп впервые за долгое время боится. Клац, клац. Ветки скребутся когтями; грязь чавкающе пристаёт к ботинкам; дождь насквозь промочил пальто. По шее Филиппа струятся ледяные капли: смесь дождя и пота. В гостиной пахнет пылью. Филипп невольно морщит нос, припоминая, что сопровождало его вместе с запахом пыли всю поездку — запах гниющей плоти. Но почему здесь? Взгляд метнулся влево, метнулся вправо. Снова грянул гром. Вспышка молнии расплёскивается по освещённому луной полу. Филипп зовёт сестру, но ответа всё нет. Она не спустилась по лестнице, не бросилась в его объятия, не поприветствовала его поцелуем. И никогда больше не сможет. С каких пор пол начал скрипеть так громко? Филипп слышит его сквозь гром. Мерное поскрипывание сопровождает его до самой прихожей. Справа — дверь в спальную, слева — в их мастерскую. Желание пройти в спальную сестры манило его — туда, где она могла спать, натянув одеяло до самого подбородка, одетая лишь в тонкую сорочку, но воск тянул к себе сильнее. Воск и пыль. Сердце Филиппа всё колотится и колотится, ему кажется, что оно вот-вот выпрыгнет из груди. Выпрыгнет, и он раздавит его каблуком. Всё, что угодно, лишь бы увидеть сестру. И он увидит: лежащую в воске цвета слоновой кости. «Это всё из-за тебя» — написано на стене застывшим воском. Это были её прощальные слова, после которых она утопла в море одиночества? Сейчас это не важно. Она мертва. Кожа покрыта холодным и твёрдым воском; Филипп гладит его, будто верит, что она чувствует его прикосновения. Губы накрашены персиковой — её любимой — помадой, и Филипп целует её, как ему кажется, в самый последний раз. Нет. Филипп пролил достаточно слёз, достаточно, как он думал, часов провёл рядом с её восковой могилой, и всё, что он может сейчас сделать — снова взяться за работу. Была ли она уже мертва до того, как горячий воск наполнил её лёгкие? Филипп не знает, но, глядя на её улыбку, думает, что она была счастлива. Счастлива снова видеть его в загробной жизни. Резвиться с ним и целовать, как делала это при жизни. Запах гнилого мяса становится не так тошнотворен, когда его источником оказывается твоя сестра. Он оставляет её одну всего на пару мгновений, только чтобы забрать инструменты. При бледном свете луны он удаляет лишние куски: теперь она идеальная модель. Идеальный образец. Что может лучше олицетворять саму жизнь, чем улыбка, навечно запечатлённая на лице? Несмотря на всю свою осторожность, он режет слишком глубоко. Врезается в плоть её живота. Кровь и внутренности остаются на ноже, руки трясутся, когда он вытирает потроха о штанины. Маленькая ошибочка, думает он. Мне так жаль, дорогая сестра. Запах разложения бьёт в нос, и Филипп хватается за нож побольше. Он лихорадочно кромсает её тело. Почему она не дождалась его? Почему она не доверилась ему? Он больше не сможет ощутить тепла между её ног; не услышит полного любви смеха, что переливался, как звон колокольчиков. Пальцы болят, и мускулы сводит спазмами. Он должен заглянуть внутрь, должен сделать её податливей. Филипп глядит на её тело, словно на нём начерчена невидимая разметка; отделяет её органы и кожу, груди, которые он так любил. Груди, которые он хотел однажды сжать собственными руками, обхватив её ангельские формы. Она была его всем, а ныне стала воском и рваной плотью. Но нет, нет, это скоро закончится, Филипп не заставит её долго ждать. Он напевает песню, какую пела мать в их младенчестве, согревая воск. Горячие капли струятся по его плечу, обжигая кожу. Что может быть прекраснее воссоединения с сестрой? Воск обжигает руки, разрывающей болью отдаваясь в мышцах, но это ничего. На улице бушует буря, симфонией знаменуя их объединение. Когда Филипп вытирает лицо, воск обжигает его губы, искривляя их в усмешке, испещряет кожу алыми шрамами. Для него это все несущественно. Теперь несущественно. Ему нельзя было уезжать; выбрав путь борьбы со злом, он лишь его увековечил. Теперь он виновен в самом страшном преступлении: потерял свою сестру. Позволил свету в её глазах погаснуть. Когда её тело наконец приклеивается к плечу, Филипп позволяет себе отдохнуть и откидывается на ванную-колыбель своей сестры. Теперь она навсегда благословена сидеть на его плечах, как делала она это в детстве: руки раскинуты в стороны, к миру, готовые вобрать в ладони всё, что смогут: опавшую листву, лёгкие облака и даже звезды. Когда Филипп испускает последних вздох, сестра прислоняется к его щеке. Тёплая ли, холодная ли: всё, что он желает — снова взглянуть в её зеленые глаза, истекающие воском, как слезами.