Голубица

Маковый румянец расцвёл на ласковых щеках юнца, стоило Ивану, русскому князю, провести рукой по его личику. А может, дело в колющемся холоде, ибо уж давно пришла зима. Он без лишних слов и с заботливой улыбкой на румяных устах протянул только собранные красные ягоды — был в лесу, собирая их, — и потому Иван спросил, ухмыляясь: — Ядовитые небось? Пагубу мне даёшь? Юнец лишь заливисто засмеялся, прекрасно зная, что он не всерьёз; сие прелестное создание, как может показаться, на снегу цвело, настолько он чудесен, именно об этом думается славянину. — Ненавижу того, кто присвоит смех твой… — шепчет спустя лишь минуту русский князь, опечаленно глядя своими диковинными, сливовомыми, подёрнутыми сиреневым туманом очами. Лёгким языком прошёлся по его ладоням, ртом собрав ягоды, а после и вкруг чувствительных пальцев, заставляя Райвиса сильнее покраснеть да почувствовать приятную прохладную дрожь под кожей. — Нежная голубица ты, лив, аж не верится, что не девица, — оставив мокрый след от поцелуя на запястье, шепнул ему после на ухо, отчего обжёг горячим дыханием кожу. — Скажи, душа моя, чувствуешь ли ты то же самое, что и я? — Моя матушка от горя безумицей стала, мои два брата ненавидят вас, словен, а в меня влюблён русский князь. И вместо того, чтобы помочь матушке, я обжимаюсь тут с вами, мой князь. Потому... как вы думаете? — ответил парниша печально, с растраченной страстью, будто бы не так уж и был счастлив с ним. Да и разве это счастье, коль будешь видеть любимого раз в год, и лишь тогда, когда русские князья полюдье дерут с них? Прижал Иван его к дереву да пальцами, коими ещё утром стирались слёзы с этих бледных ланит, обвёл осторожно губы. Смотрел прямо в ласковые лазурные очи, не ведая в них зла и бессовестной лжи, от коей давно устал князь. Помнится, лив этот три дня назад вымаливал, словно у божества своего язычного, пац ниц, не трогать братца, который смел своим ртом поганым оскорбить Ивана. Трясся, как осиновый лист, и мямлил что-то там, тогда-то и приглянулся ему, всё благодаря, несмотря на свою явную трусость, желанию защитить родных. Они всегда использовали обычай гостеприимства, заставляющий хозяина содержать гостя, пока тот находится в его доме, так случилось и с семьёй Райвиса. Не смели отказать, потому и был как положено принят русский князь, от одного взгляда коего вселялся в душу несусветный ужас. Вот только юноше они показались отнюдь не пугающими, а скорее печальными. — Пойдём, — коснувшись устами щеки лива, схватил за руку и потащил за собой, гонимый чувствами и желаниями. И тот покорно последовал за ним, совсем не сопротивляясь.

***

Как и обещал, расцелует его плечи, касаясь губами будто бы не хладной кожи, укушенной морозом, а россыпи созвездий. Не желая отвергать эту сладко-горькую и непреоборимую страсть, которая овладела разумом да не влюблённым сердцем, Иван жарко шепнул: — Если всё прочее сгинет, то обещай, что продолжишь быть моим солнцем, освещая путь во мгле. Оголив плечи лива, провёл языком кривую линию, заставив почувствовать юнца, как по телу пробежал хорошо ощущаемый сладкий озноб, кой ни с чем не спутаешь. — К-клянусь вам… — сказал он, почти мурлыкая от наслаждения. Полностью сняв с Райвиса рубашку, провёл пальцем по карминовым ареолам, а потом припал к выпуклой линии ключицы, оставив после себя мокрый винно-розовый след на фарфоровой коже. Казалось, что та до этого пребывала словно бы под льдистыми саванами. Эти ощущения, уже изведанные раз, затягивала всё дальше, прямо на тёмное морское дно, обволакивая тело и покрывая его жаркими поцелуями — приятной дрожью, импульсом. Ливу и не нужно было представлять, как родимые руки русского путешествуют по упоительным изгибам алчущего лобзаний тела, как зарываются в светлые и мокрые от талого снега власы, как нежно целует. Всё это происходило с ним прямо сейчас. — Ты прекрасен, как рассвет, — когда Иван произнёс эти слова, верхняя, чуточку выдающаяся вперёд губа Райвиса задрожала, и в голубых глазах, столь нежных в мгновенья поцелуев, промелькнула наивная радость. Подобный взор юнца осенил будто бы крестом всю его чудовищно разросшуюся натуру в душе, заставив прижать его к груди да сжать в крепких объятиях. Сначала, бормоча что-то про «ты мой, никому не отдам своё солнце», стал покрывать поцелуями макушку Райвиса, а после всё-таки выпустил его тельце из рук. Пребывая почти в полном забытьи, он нашёл уста лива своими и слился с ними в долгом лобзании, надеясь, что сие прикосновения грешных губ не напоминают укусы. А ведь в начале они всерьёз чем-то напоминали пробуждающиеся от холодов ветви волчьей ягоды. Сердце колотилось от всего происходящего; гибкие и сильные пальцы переплелись с волосами на его затылке. Напоминал чем-то в это мгновение листья на деревьях, трясущиеся от ветра. Но этот поцелуй был чувственнее всего остального, даже сладости слов, срывающихся с бледных уст князя. — Вы мне нравитесь, — пробормотал юнец каким-то хриплым голоском, словно сдерживая готовые выплеснуться наружу рыдания от осознания, что такие мгновения вскоре канут в забытье. Не быть им вместе… — А я вам?.. Иван совсем не спешил ни с ответом, ни с тем, чтобы как можно быстрее доставить удовольствие, он всегда ценил это сладостное мгновение любви, нежели голую плотскую страсть. — Ты мне тоже, голубица. Но было «но», отчётливо звучащее в голосе русского. «Лучше отдаться этим ощущениям и не думать о будущем…» — подумал Райвис, прикрыв глаза.