Мы не нуждаемся в рецензии нашего фильма
То, что ощущаем мы — другим не видно
Сегодня молния и гром, завтра — мир,
Но мы по сторону экрана, что закрыт ширмой
В гримёрке как всегда пахнет пудрой. Она застывает в воздухе небольшими облачками, что вынуждает Сигму, —местного аллергика — прикрывать платком нос, когда требовалось пройти через помещение, целиком пропитанное запахами разнообразной косметики. Даже живущая здесь же чёрная кошка постоянно носит на своей великолепной шубке несколько светлых пятен от пудры, которой гримёрная изобилует перед выступлениями. Иван же постоянно жалуется на увядшие комнатные растения, которые он упорно разводит здесь же, невзирая на нескончаемые «косметические осадки». Жестяная коробочка, приютившаяся на подоконнике крошечного, — едва прикрытого кружевной тюлью окошка, — содержит в себе печенье с шоколадной крошкой. Щедрые дары Сигмы. Обычно эта коробочка достаётся перед чаепитием, которое стало уже своего рода традицией по вечерам, когда уставшие и еле живые танцоры собираются здесь после многочасовых тренировок. Детали, всё детали. Так же, как цветастые жестяные банки из-под пива, которые регулярно валяются на столике перед зеркалом. Так же, как потрёпанный сборник стихотворений какого-то японского автора, который часто появляется в качестве опоры для ножки покосившегося стола и который столь же часто убирает оттуда Фёдор, возмущаясь по поводу того, что столь величайшее творение используется не по назначению. ***Мы вдвоём, и нас давно уже накрыли волны;
— Сегодня закончили быстро, даже удивительно. Тощий и бледный брюнет натягивает на плечи тёплую куртку. Отопление в театре, то есть, а то о нём слышали только где-то в легендах. Сегодня вот один из таких «легендарных» дней, когда небольшие окошки в гримёрке сплошь и рядом промёрзли так, что за стеклом ничего не разглядеть.Но мы живем, мы любим в этом мире огромном.
Фёдору вечно холодно. Хорошо хоть теперь, спустя несколько часов утомительного труда, наконец можно поехать домой. Хотя там один хрен тоже ледяные батареи. Ваня горестно вздыхает над своими несчастными цветами, которым тоже холодно, поэтому горшки стоят закутанными в шарфики. Не мёрзнет, по всей видимости, только Николай, который всё с той же резвостью скачет по комнате, снося всё на своём пути. Фёдор незаметно скоммуниздил с напольной вешалки его куртку, чтобы закутаться в неё поверх своей, приютившись на скрипучем диване с полосатым сиденьем. Оттуда давно уже торчали пружины. Коля, недолго думая, плюхнулся рядом и поморщился, потирая бедро. — Всё никак этого скрипучего монстра не заменят. Достоевский меланхолично кивнул в ответ, готовый согласиться уже со всем на свете. Его жутко клонит в сон. Под Колиной курткой гораздо теплее, от того глаза предательски слипаются и приходится то и дело встряхивать головой. Они приходят сюда ежедневно, иногда дважды, а то и трижды в день. Бесконечные репетиции, прогоны, постановки. Бесконечные пачки пластырей по всем сумкам. Федя постоянно стирает ноги в кровь, и в такие моменты Николай садится перед ним на колени и осторожно помогает расшнуровать пуанты, освобождая многострадальные ступни, а после заботливо заклеивает свежие мозоли. Он знает, через пару часов пуанты придётся надевать снова. Блаженные мгновения дрёмы снова прерваны жалобным скрипением дивана, прогибающегося под тяжестью Коли, который просто не может усидеть на месте. Ваня присаживается на трёхногую табуретку, чтобы Сигме было удобнее вытащить шпильки и распустить его пучок. Он уже переоделся в колючий серый свитер, а об его светлую штанину трётся кошка. Вечером Гончаров наверняка будет ругаться, пытаясь вычистить любимые брюки от тёмной шерсти. Фёдор сонно ворочается на своём месте, чувствуя, как Колина куртка уходит вместе с теплом, а его кутают в шарф и на взлохмаченную голову натягивают пушистую белую ушанку. Сигма, справившийся со шпильками Ивана, собирает в хвост длинные двухцветные волосы, и суёт ноги в пушистые сапожки-угги. Ваня проверяет единственную незаклеенную на зиму форточку, чтобы его многострадальные цветы от возможного сквозняка снова не покинули подоконник и не расположились на полу. Их обычная вечерняя рутина в холода каждый раз заканчивается в нагретой машине Ивана. Тот, развернувшись от руля, протягивает назад тёплый термос, и Гоголь его перехватывает, после разливая по одноразовым стаканчикам горячий чай, который они пьют ещё минут двадцать, прежде чем машина наконец-то выезжает с парковки перед театром. Они ещё по приезду на учёбу в Москву договорились снимать две квартиры. Всегда две на четверых. Банально — экономия. Менее банально — уют. Намного приятнее заваливаться после репетиций не в холодную пустую квартиру. Хотя в холодную, ведь батареи работают через раз. И временами пустую, ведь репетиции не всегда совпадают. Но, по крайней мере, со следами второй живой души в ней в виде грязных ботинок у порога, тёплого чайника на плите и «Коля, мать твою, ты снова взял мои трусы». Достоевский ценит такие моменты. Они слишком часто буквально доползают до квартиры, еле передвигая ноги от усталости, но Николай каждый раз умудряется за ближайший час сварганить ужин, видимо, на чистом энтузиазме; поставить на плиту старый железный чайник, и нагреть для Фёдора носки на едва теплящейся батарее. В такие моменты они включают на фоне старенький телевизор или радио. В такие моменты умирать хочется немного меньше. По крайней мере ни один человек в здравом уме не станет умирать под «Виагру». В случай Фёдора, это скорее будет Цой. Или что-то из бессмертной классики. Даже перед лицом смерти нельзя терять столь отменный вкус. У Гоголя вкус к жизни бьёт фонтаном из всех щелей. По крайней мере фонтаном сладкого чая из опрокинутой кружки. *** Гитара со стены снимается исключительно по пятницам, когда пресловутый чай на один вечер заменяют жестяные банки пива. Николая знают все в доме. Вечерняя игра на гитаре у подъезда уже несколько лет как стала местной традицией, а Гоголь — достопримечательностью. Горластой такой достопримечательностью. Фёдору даже привыкать не пришлось, спасибо их многолетней дружбе ещё со школы. Человек, заставший период, когда Николай учился играть на гитаре, может выдержать всё, что угодно. Особенно, если этот человек обладает абсолютным музыкальным слухом. Хотя перечитывать сценарий будущей постановки под песни, звучащие звонким живым голосом, всё равно интереснее, даже если репертуар исполнителя ограничивается шансоном. Всегда интереснее. У Фёдора голос насквозь прокурен. Гитара в зимние вечера — особенная традиция. Тут уж не посидишь у подъезда, приходится приспосабливаться. Николай и здесь весьма наловчился, подбирая достаточно спокойные мелодии, чтобы не нервировать Федю, соседей, тараканов на кухне, и так по кругу. Раз на раз не приходится. Фёдор особенно зауважал пресловутую гитару после того раза, когда ему срочно потребовался аккомпанемент для отработки тяжёлой постановки, а Гоголь интуитивно умудрился сыграть Чайковского всего на трёх целых струнах. И зачем, спрашивается, в балет подался, с такими-то умениями? Достоевский танцем жил. Именно его ноги быстрее прочих стирались в кровь, а пуанты героически погибали на многочасовых репетициях. Музыку он любил, отдавался ей с головой. Любил, конечно, не больше Бога, да и чего греха таить, не больше Коли, но действительно любил. Вера в Бога, как и Николай, занимала в его жизни особое место. Практически каждый вечер после репетиций он наведывался в один из самых красивых Московских соборов, именно к этому месту лежало его сердце, а молитвы там звучали по-особенному искренне. Рождественские службы Достоевский любил больше всего. Сигма, в младших классах певший в церковном хоре, иногда захаживал с ним и определённо вписывался в атмосферу храма, хотя больше и не напоминал столь невинного белокурого ангела. В современных российских реалиях ангелы перед храмами курят мерзкие ванильные сигареты и живут в неотапливаемых квартирах. В пустующей — большую часть дня — квартире лютейший холод, батареи если и греют, то едва-едва, жалкие крупицы тепла не доходят обычно даже до середины комнаты. Они все уже привыкли к этому. Фёдор, например, привык пробираться к подъезду по узенькой протоптанной в снегу дорожке. На выходных Коля наверняка расчистит хотя бы небольшую площадку во дворе. Они возвращаются домой поздно вечером, а иногда и ранним утром, и Николай каждый раз здоровается с соседкой и вступает с ней в длинный эмоциональный диалог о внуках, кошках и рассаде, сгорая от желания поделиться своей неуёмной энергией и прекрасным настроением. Часто человеку необходимо простое живое общение и искреннее участие. Гоголю не сложно это обеспечить. Федя терпеливо согревает для него носки и футболки на едва тёплой батарее, а под одеяло суёт резиновую грелку. Простой жест заботы. Спать вместе на раскладном диване гораздо теплее. На нём же тепло в обнимку пересматривать любимые фильмы за чашкой чая. У них с самого начала декабря идёт марафон советского кино. Достоевский не любит «Иронию судьбы». Достоевский не любит бездумно верить в новогоднюю сказку. Он предпочитает устраивать её самостоятельно, намешивая тридцатого числа пряничное тесто и готовясь к последнему — в этом году — выходу на сцену. Коля единственный присутствует на каждой репетиции, даже, когда невозмутимый Ваня сдаётся под натиском холода и усталости. Пожалуй, Федя действительно отдаёт все силы только ради этого. Аплодисменты от самого родного человека в пустом и холодном зрительном зале — самое ценное. И в тот день, когда он танцует Щелкунчика на сцене Большого театра и задыхается под громом аплодисментов, он слышит только один единственный звук.Миллионы глаз смотрят на нас
Делят на Венеру и на Марс
Мы наденем солнцезащитные
Мы с тобой внеорбитные
Николай в первом ряду аплодирует громче всех. Тёплые объятия двоих раскрасневшихся танцоров на морозе — самое лучшее окончание года. Они смеются, хлопая варежками друг друга по щекам, и Фёдор чувствует себя несказанно счастливым человеком. Оказывается, для счастья ему нужно совсем немного. Всего лишь пластиковый стаканчик с дымящимся чаем и Николай Гоголь.