если хочется, то можно.

— Илья Евгенич, — зовет женщина, приоткрывшая дверь, — тут к Вам без записи. — Так пошлите их на хер, — не отрываясь от созерцания монитора, без лишней трагедии рекомендует Третьяков. Последний пациент отменил запись, значит домой можно свалить пораньше — радует. Это такая редкость в его работе, ведь обычно приходится сидеть до самого конца. Но за два года работы в питерской городской поликлинике Илья успел привыкнуть ко всему. Хотя не то чтобы привыкать было прям нужно — от областной больницы она отличается разве что обязанностями и графиком работы. Хамоватые пациенты здесь точно такие же: наглые, бестактные и «бесспорно нуждающиеся». Вместо фермерских яиц таскают шоколадки из ближайшей Пятерочки и бутылки пихают чуть ли не в халат. Жалобы заведующему, нехватка рук, дополнительные смены на выходных и постоянное недовольство начальства — все это никуда не делось. Пенсионерки по-прежнему галдят в очереди, постукивая палками, а мужики с поломанными носами по сто раз на дню дергают дверь, громко гаркая «ну че, долго еще?». Но зарплату не задерживают, на достойное существование хватает, и на этом можно остановить претензии. О переводе Илья не жалеет. Он, конечно, сомневался поначалу, но освоился быстро и привык. На прошлом месте работы его и не держали особо. Как только приказ пришел, сразу все подписали, удачи пожелали, ручкой помахали. Было бы можно, и вещи бы до вокзала донесли, но тут уже Третьяков запротестовал — нахуй надо рожи их видеть в качестве последнего воспоминания о родном городе. И попивая в вагоне горячий чай, снова и снова задумывался, что Питер — это банально для такого человека как он. В Питер каждый может — а ты попробуй в Верхоянск. Но как кабинет свой увидел: отдельный, светлый, с окошками высокими, только после ремонта (реального, а не вечно обещанного), так и отпустила мысль навязчивая. Два счастливых года уже не посещает. — Илья Евгенич, — медсестра мнется, глаза в пол опускает, — мужчине срочно. — Марья Петровна, срочно — это в травмпункт, — напоминает он, но жалостливый взгляд игнорировать не может. Сдается все же и спрашивает, крутанувшись на кресле: — Ну, с чем там у этого мужчины такая спешка? Как говорится: раньше сядут — раньше встанут. Но дождаться приличного ответа он не успевает. — С хуем! — выкрикивает «нежданный пациент». И оттеснив медсестру, резво влетает в кабинет, хлопая дверью перед любопытным женским носом. — Игорь, ты головой тронулся? — Илья хмурится. Взмокший, запыхавшийся Гром стоит посреди его кабинета. Дышит тяжело, шумно, носом тянет жадно. Щеки у него красные, грудь часто вздымается, свитер под расстегнутой курткой прилипает к телу. Илья снова открывает рот, но Игорь, зажмуриваясь и, видимо, переживая какой-то свой внутренний момент, машет рукой, прося помолчать. Делает очередной глубокий вдох и почти закашливается. Пиздец. Его всего колотит, как от ужаса, и пальцы подрагивают. Будто марафон бежал. — Сядь, — Третьяков кивает в сторону кушетки, проворачивая ключ в замке. Игорь отрывисто машет головой — Сел, говорю. Умоляющий взгляд не помогает. Никогда не помогал. Игорь садится. Ерзает без остановки, пристраивает жопу к поверхности, пальцами впивается в края из винилискожи. Ему некомфортно очень, страшно как-то даже, а Третьяков — само, блять, спокойствие. Подходит неспешно, встает между раздвинутых ног, без прелюдий хватает за подбородок, вздергивает, заставляя смотреть на себя. Грому уже плохо. Он теряется в бездонных, темных, завораживающих глазах, с недовольным прищуром всматривающихся в его собственные, и сглатывает вязко. — Ты охамел, — не вопрос — утверждение. — Врываешься ко мне в кабинет, перебиваешь, матом при Марье Петровне орешь. А если бы у меня пациент был, не стыдно? Гром готов последнее отдать за хоть немного соображающий сейчас мозг. Вместо звучащих слов он сосредотачивается на ощущении жестких пальцев, сдавивших челюсть, и еле справляется с кольнувшим нервы возбуждением. А Илья смотрит, явно ожидая ответа, и губы поджимает придирчиво. Ему идет невероятно: халат этот белый, футболка, штаны — все по форме. От рук пахнет латексом синих перчаток, антисептиком, и Грома тянет к теплой коже ладоней прижаться щекой, потереться, а еще лучше за запястье взять и в штаны себе направить, потому что терпеть уже просто… — Я не— — Да вижу, что нет, — хмыкает Илья, и от этого пренебрежительного тона Игоря кроет нахуй. — Было бы стыдно, ты бы сюда в таком виде не примчался, — надменная усмешка рисуется на губах. Пальцы гладят по челюсти, спускаются к шее и за ушами, где особо чувствительный, ласкают коротко. От прикосновений мурашит до одури — по всему телу волны — под них хочется подставляться. И Гром подставляется, склоняет голову незаметно, всего на несколько сантиметров, чтобы довольствующий своей властью Третьяков не заметил. Но он-то все замечает, иначе не может. И коленом давит между ног, не разрешая отвести глаза — Игорь почти захлебывается вовремя проглоченным стоном. — Что, кстати, с твоей срочной проблемой? — интересуется буднично, следит за реакцией. — Пожалуйста, — просит Игорь, утопая в мягкости ладоней, обхвативших лицо. Он позволяет себе быть таким. Послушным, нуждающимся, зависимым, умоляющим, беспокойным, даже жалким. Перед Ильей — да. — Пожалуйста — что? — Третьяков настаивает на озвучивании вслух. Игорю стыдно. — Я все еще не слышу причину внезапного визита. Мы, кажется, договорились: ты будешь ждать дома, — напоминает он, склонившись так близко, что дыхание щекочет губы. Гром тянется навстречу инстинктивно, но лишь получает хлестко ладонью по щеке. — Не заслужил, — Илья отстраняется, выпрямляясь вновь. — Пожалуйста, Илюш, — повторяется Гром, сдвигается по кушетке и прижимается почти вплотную к обтянутой футболкой груди, — вытащи. Я не могу уже. — Кого вытащить? — улыбка на сияющем лице почти садистская. Гром крепче стискивает кулаки, кушетка под ним скрипит. Илья вздрагивает, незаметно отшатнувшись. Нетерпеливый Игорь — это пиздец. Это всегда безумие, выливающееся наружу толчками, словно по артерии полоснули ножом. Это несдержанность в каждом движении, яркие укусы на теле и синяки, боль в мышцах на утро, неудобные позы с охуенно глубоким проникновением, опухшие губы, сорванный голос, закатывающиеся глаза, животный азарт и оргазмы до изнеможения. Нетерпеливый Игорь — причина, по которой у Третьякова часто дрожат колени. Столкнувшись с диким взглядом, он едва не теряет контроль. Гром смотрит в упор и давит чем-то своим внутренним, несгибаемым, отказывающимся подчиниться до конца. Ноздри раздуваются жадно, по небритому лицу ходят желваки. У него так бывает перед смачным ударом в нос оппоненту — Илья свидетелем был всего разочек, но запомнил надолго — или перед нестерпимо жарким, долгим и изматывающим сексом. После него единственное желание — сдохнуть. Ведь ничего лучше в жизни уже не случится. Нет, Игорь безусловно способен слушаться и от властного тона обычно тает, но сейчас сам хватает Илью за края халата — непозволительная наглость — и шепчет хрипло, голосом проникая под кожу: — Херню эту, сука, из меня вытащи. Илья аж теряется на мгновение. Подвисает на злобно сузившихся глазах и сиплом выдохе — у него сердце колотится. Игорь из последних сил сдерживается, стискивая зубы, а не бедра Третьякова, который отчетливо представляет, как его прямо сейчас дернут за руку, лишнего слова сказать не дадут, рот зажмут ладонью и трахнут на этой самой кушетке… В паху тяжелеет мгновенно, от разыгравшейся фантазии становится душно. Однако он не забывается, себе напоминает: всего на мгновение. Отмахнувшись от чрезвычайно соблазнительного варианта развития событий, говорит: — Попроси. Собиравшийся открыть рот Игорь быстро его захлопывает — Илья качает головой и пальцем указывает вниз. На пол. — Че, п-прям здесь?.. — уверенность сползает с майорского лица. Ноги гнутся против воли. — Будешь болтать или займешься делом? Гром не отвечает. Стаскивает куртку, бросает ее напоминанием своего грехопадения и опускается на колени. Эпоксидное покрытие пола неприятно твердое, упираться в него неудобно, по ногам сразу прокатываются отголоски будущей слабости. Но Игорь не возражает (открыто уж точно нет), недовольства не выказывает и хватается пальцами за резинку форменных штанов. Остается только взгляд вверх, мимолетный, молчаливо выпрашивающий разрешения, и все… После одобрительного кивка пути обратно нет. Облизнув ладонь, Игорь проводит ею по члену прямо перед носом, прокручивает у основания, чуть сильнее сжимает, прислушиваясь к сбившемуся дыханию. Неспешно возвращается обратно, щекочет уздечку, оставляя мокрые поцелуи на бледных бедрах. Палец скользит по головке с нажимом, Гром коротко касается языком, чтобы было не слишком сухо и — ох, блять! — берет в рот. До середины заглатывает, пережимая в самом низу, отсрочивая заискрившуюся в отдалении разрядку и обманом возвращая себе часть контроля. Он знает, как Илья любит, и даже если стоит перед ним на коленях — все равно доведет до грани по-своему. Упрямства обоим не занимать. Дразнить Игорь правда умеет и пользуется этой способностью часто. Он ртом ласкать никогда не отказывается: сперва спрашивает «как ты хочешь?», а потом делает все возможное, чтобы следовать пожеланиям. Может долго и нежно, мокро, вязко, чтобы слюна стекала даже по яйцам, одновременно оглаживая пальцами изнутри так, что Илья сдерживаться становится не способен: мечется, просит, шире раздвигает ноги. А может настойчиво вцепляться ладонями в трясущиеся бедра и засасывать до головокружения. Гром не разочаровывает, просто опыт вне дома — первый. Немного давят неродные стены и ощущение собственной уязвимости. В месте, где обеспокоенные пациенты рассказывают о своих проблемах со здоровьем, он самозабвенно отсасывает, едва не растекаясь лужицей по этому ебаному полу. Надрывные вдохи старающегося сохранять невозмутимость Ильи вставляют до неприличия. В паху окатывает жаром, Игорь сжимается невольно и вздрагивает — металлическая пробка внутри чувствительно давит на стенки, а использованная еще днем разогревающая смазка ощущается крайне охуенно. «Так прикольнее», — говорил Третьяков, пальцами размазывая вязкие подтеки между его ягодиц, — «впечатления круче», — и посмеивался, пока Гром привыкал к новым ощущениям. Но если честно — ему до жути нравится. Он и сюда сорвался-то только потому, что терпеть дома оказалось нереально. Распирающая изнутри игрушка перестала казаться неудобной, дискомфорт сменился приятной наполненностью, внизу живота потянуло сладко. Было странно, непривычно, а еще неожиданно кайфово. Очень захотелось себя потрогать, кончить нормально в конце концов. Но они условились: никакой дрочки. И данное обещание сводило Игоря с ума, равно как и воспоминания о насмешках Ильи, съебавшегося на вечернюю смену. «Я же как-то продержался, и ты продержишься», — ехидничал он, но верилось слабо. Не верится и сейчас. Гром отстраняется, ладонью незаметно касается себя сквозь грубую джинсу — этого чертовски мало — и в отместку за все прикусывает нежную кожу на внутренней стороне бедра. Зубами цепляет прям, оставляя след. Илья шипит, оттаскивает за волосы, брови хмурит — раздражен явно. Он укусы не любит пиздец. Особенно там, где ощущения получаются слишком болезненными на фоне удовольствия: на шее, вокруг сосков, на животе, на бедрах и ягодицах. Игорь знает и часто себе такое не позволяет, но и противиться желанию иногда не может. — Не выебывайся, — предупреждает Третьяков. И на предупреждение это хочется лишь улыбнуться, мягко, по-доброму, будто обещая «верю-верю», — а то— Он не договаривает, прерванный грубо, — стонет в плену жаркого рта, натянувшегося по самые яйца, жмурится. Губы обхватывают у основания, плотным кольцом проходятся по всей длине, словно выжимая и досуха вытягивая. Ладонь гладит между ног, невесомо ласкает, щекочет, раззадоривая — Гром сохраняет свою позицию: не активничает особо, не выебывается. Но помнит, что, если зайти дальше, коснуться чувствительного шовчика в промежности и надавить в правильном месте — Илья заскулит, на все соглашаясь. А пока что Игорь упивается собой. Он обожает меняться ролями, отдавать ведущую, глаза (похабно искрящиеся) опускать и подставляться, потому что Третьяков, обычно любящий быть разложенным на горизонтальной поверхности, чертовски хорошо справляется с поставленной задачей. Когда он пальцами жестко проходится по коротким волосам, когда натягивает ртом на член, заставляя принять в самое горло, и когда шепчет сбивчиво о том, какой Игорь, сука, молодец, стоит тут на коленях, зубки прячет послушно, дыхание сохраняет, старается — у Грома крыша съезжает. Взгляд блядским становится, бессознательным абсолютно. Ласковой поволокой затягивается и мутно скользит по раскрасневшемуся от духоты (и внезапного смущения) лицу Ильи. Его напряженный член подрагивает во рту, Игорь хмыкает, насколько позволяет положение, отстраняется, облизывая губы, и возвращается на место. До самого конца заглатывает, носом щекотно мажет по лобку, а у Третьякова правда колени слабеют — покрасневшая головка не выдерживает прокатывающихся по ней спазмов. — С-сука, — хрипит он, уводя бедра и не подпуская Грома ближе. Еще немного ведь… — На стол давай. Игорь утирает рот запястьем, лениво приподнимается и от каждого движения игрушки внутри едва не рычит. — Живее, — поторапливает Илья. — Штаны снять не забудь. Распечатанные недавно направления летят на пол — Гром падает грузно на деревянную поверхность и призывно прогибается в пояснице. По обнаженным бедрам с жадностью проходятся ладони, обтянутые перчатками. Трогают тщательно, но осторожно, ощупывают, словно на реальном осмотре, щекотно пробегаются по внутренней стороне и гладят в паху, сухим латексом раздражая чувствительную кожу. От желания свести ноги у Грома кружится голова, дыхание учащается. Кольцо из пальцев пару раз скользит по члену, размазывая смазку с головки по всей длине — Игорь течет безбожно просто — и быстро пропадает, оставляя сгорать в нетерпении. — Охренеть, я тебя практически не трогаю, — елейно тянет Илья, притирается сзади. — Лучше бы трогал, — огрызается Игорь, кусая губы. И сразу жалеет о своей просьбе. Пальцы оказываются между ягодиц. Сперва отираются ненавязчиво, потом обхватывают плотное основание пробки, покручивают неспешно и тянут — Игорь мычит в ладонь. Мышцы раскрываются на самой широкой ее части, сжимаются судорожно, пытаясь вернуть игрушку на место, — сосущая пустота неприятна — и в глазах печет от навернувшихся слез перевозбуждения. Игорь виляет бедрами, бормочет что-то и едва сдерживается, чтобы руку к члену не протянуть. А Илья явно издевается и рассматривает его там без малейшего стыда — но Гром краснеет за двоих. — Да вытащи уже, — зло бросает через плечо, встречаясь с абсолютно ебанутым взглядом, сглатывает тяжело: — Все, что хочешь, сделаю. Пожалуйста, Илюш… — Все, что хочу? — ехидно переспрашивает Илья, нарочито медленно вытягивая пробку. — Д-да-а-а, — Игорь скулит, до боли сжимая кулаки. — Д-да, абсолютно… Металл звякает о пол. Ладонь оборачивается вокруг шеи, заставляет прогнуться сильнее, между ягодиц упирается член. — Тогда, — севший от возбуждения голос обласкивает слух, губы касаются уха, — будь тише, хочу избежать лишних вопросов от коллег. Игорь кивает, обещая сдерживаться, а потом чуть не воет, когда потрясающе длинный, толстый, такой необходимый член вгоняют одним движением. Внутри саднит и тянет от резкого растяжения — игрушка была меньше. Использованной ранее смазки не то чтобы достаточно, но Третьяков хрипит «потерпишь», и Игорь понимает: он готов терпеть, что угодно, пока его крепко держат за шею, сдавливают горло, позволяя дышать через раз, пережимают отчетливо бьющийся пульс и засаживают от души. — Твою ма-ать, — стонет Игорь, почти прокусывая губу. Стол шатается ужасно. Распластавшийся на нем Гром физически ощущает, как подкашиваются ножки (и не только у стола), но думать об этом не совсем успевает: Илья второй рукой забирается под свитер, голодно водит по прессу и задевает член, будто бы случайно накрывая головку ладонью и срывая жалобный полустон. Он тоже умеет издеваться и знает, что у Игоря всегда до боли стоит от его вида в халате и долгих прикосновений в перчатках, а если еще и подрочить в них — бля, это лучшее, что Третьяков мог выяснить за время их отношений. Игорь же открыл для себя, что ему нравится время от времени бывать снизу. Ведь Илья трахает просто отменно: не дает лишний раз дернуться, прижимает, не позволяя подаваться навстречу безудержно жестким толчкам, держит темп, позицию, на ухо шепчет лютейшую пошлятину, лижет шею жарко, вбиваясь с оттяжкой так, что каждое движение эхом отдается где-то в горле. А Игорь вытягивается по столу, будто стараясь вывернуться, но еще больше подставляется, млея от контраста поцелуев на затылке и грубой долбежки внутри. — Бля-ять, — он срывается, стоит двинуться в правильном направлении. — Да что ж ты… «Делаешь», — хочет добавить, но не успевает — ладонь с шеи резко зажимает рот. — Коть, — и снова бархатистый шепот касается уха, горячее дыхание щекочет кожу, — ты вообще обещания держать не умеешь? Договорились же, тихо. Игоря от обращения потряхивает, мажет по поверхности стола, взгляд таким уязвимым становится, влажным, по шее мурашки идут от каждого сорванного выдоха сзади. Он хватается за запястье сжимающей член руки, рассыпается стонами, приглушенными ладонью, и мотает головой, не зная, как еще предупредить. Но Илья запрещать и не собирается — не то настроение — игры оставит на потом. Сейчас ему хочется видеть, как рельефные мышцы рисуются на выгибающейся в оргазменной дрожи спине, поэтому он закатывает свитер Грома повыше. — Не сдерживайся, ну, — толкается глубже, и тяжелые яйца шлепаются о ягодицы. Внутри вязко растекается сперма, Третьяков наваливается сверху, носом утыкается за ухом и в последний раз с силой проводит по мокрому от смазки члену, задерживаясь на головке — Игорь едва не прокусывает ему палец и жмурится, кончая. Дыхание шумное у обоих. Ладонь Ильи доводит до конца теплящееся в паху возбуждение: вяло водит вверх-вниз, выдаивая до последней капли, а губы снова жмутся к уху. Ему нравится, какой Гром тихий и покладистый после того, как кончит: неторопливо тянется за лаской и отвечает на ленивые поцелуи. — Как… — восстанавливая дыхание, он не спешит выпрямляться, греясь под чужим телом. — Как я домой-то пойду? Илья посмеивается тихо, вытирает салфеткой Игоря и стол, пальцами зарывается в его волосы. — Пробкой заткнем, чтобы штаны не пачкал, — предлагает обещает он, успокаивающе почесывая макушку, — и пойдем. До Игоря смысл слов доходит чрезвычайно быстро. Он вскидывается резко, смотрит практически с ужасом, и этим невероятно смешит Третьякова. — Видел бы ты свое лицо! — Очень, блять, смешно, — Гром кривится, дергает из упаковки салфетку и стирает белесые подтеки между ног. Илье жутко нравится эта картина: бесстыдная, откровенная — шедевр на миллион долларов. Он бы срисовал сам с натуры и дома повесил. Прям перед дверью, чтобы все видели, какой у него охуенный мужчина. — Не ссы, — поправляя темный свитер, он цепляется за воротник и утягивает Игоря вниз. — В раздевалке душевая есть, я проведу. Гром не сомневался даже, что все продумано заранее. От этого поцеловать Илью хочется только больше — и он целует. Укладывает ладонь на затылок, накрывает подставленные с довольной улыбкой губы и сминает их, выпуская наружу свою беспокойную бесовскую натуру. Третьяков больше не главный, ему даже отвечать толком не позволяют, любые терпкие возражения языком проталкивая обратно в горло. Это удивительная способность Грома (едва ли не супергеройская) — целовать, будто трахать. И Илья ее обожает, с удовольствием запрокидывая голову и подставляясь под ласку.