Эти руки

      Папирус знает, что Сансу временами снятся кошмары. Не то чтобы брат жалуется на них или, встревоженный, бродит по ночам. Он даже не кричит во сне и не мечется, как умалишённый, когда дурные видения просачиваются в его голову.       Папирус весьма проницательный монстр: он наблюдает за Сансом то дома, то на посту, даже в моменты, когда приходит освобождать его из сноудинских камер и застаёт того в полудрёме, скользит изучающим взглядом по мерно вздымающейся и опадающей груди, боясь, так боясь нарушить минутный покой. А всё потому, что Санс спит мало, но часто, неспособный расслабиться даже на диване в гостиной, и просыпается всегда резко, отрывая голову от подушки, чтобы первым делом осмотреться, цепляясь взглядом за каждый элемент окружающего пространства. Не найдя желаемого, скелет всегда расслабляется — Папирус в деталях подмечает опускающиеся плечи и расширяющиеся при оттоке магии зрачки, подмечает, как тот, неизменно прерывисто выдыхая, возвращает голову на подушку или на сцепленные в замок руки, чтобы вновь задремать. Чтобы через час-другой проснуться тем же образом, повторяя тот же ритуал.       Санс никогда не говорит, что видит в своих сновидениях, что продолжительное время так терзает его, лишая здорового сна. Папирус никогда не спрашивает его напрямую, знает, что брат не терпит лишних вопросов. Санс делится с ним той информацией, которую считает нужной сообщить, и монстра такое положение дел более чем устраивает — этому негласному правилу они следуют всю жизнь. Однако в последнее время наблюдать со стороны за тем, как некогда неочевидная проблема теперь откровенно мозолит глаза, и продолжать при этом бездействовать Папирус едва ли способен.       Может ли он что-то исправить? А если и может, хочет ли Санс, чтобы Папирус оказывал ему свою помощь?       Папирус проницательный монстр, и он прекрасно знает своего брата, знает его непостоянный характер. Знает, как колко тот реагирует на всякую поддержку со стороны. Как с трудом Санс глотает лесть и редчайшую похвалу. Как любит быть непокорным, недоступным, отчуждённым. Как отчаянно тот при этом жаждет быть нужным и любимым, даже если никогда не признается в этом вслух и никак этого не покажет.       Папирус в себе не сомневается, он уверен, что гарантированно способен дать всё, о чём брат только может мечтать, но Санс всегда настороже и держится особняком, ограничивая себя от любого проявления близости.       Иллюзии Сансу намного дороже действительности — в этом Папирус уверился очень давно. Санс увещевает привыкшего доверять брата, что не о чем беспокоиться, у него всё под контролем. Беспокоиться о плохих снах как минимум глупо, с этим монстр и не думает спорить — кошмары также одолевали его в прошлом. Но в отличие от своего младшего брата Санс принёс кошмары с собой в настоящее: они мешают ему жить, они не дают ему ни отдыхать, ни работать. И Санс, казалось, давно уподобился им. Санс сущий кошмар сам по себе.       На лежащего на диване брата Папирус смотрит с присущей ему внимательностью, до жуткого пристально, ждёт, бессознательно на самом-то деле отсчитывая минуты, когда тот проснётся в очередной раз сам по себе. Иногда ему думается, что это не он научился предугадывать время, это Санс чувствует на себе прожигающий тяжёлый взгляд и реагирует незамедлительно, будто так и ждёт удара исподтишка. Но разве же Папирус поднимет на него руку?       На лице спящего брата никогда не отражается безмятежность, редко — боль, в основном Санс только хмурится, и Папирус, даром что знает весь небогатый спектр эмоций вечно безрадостно скалящегося брата, продолжает смотреть, в тайне надеяться на изменения.       Надежды себя не оправдывают.       Санса каждый раз нервно потряхивает, точно бьёт током изнутри, и он просыпается, моментально открывает глаза: алые кольца зрачков смотрят в ответ так же пристально.       — Плохой сон? — впервые за всё время наблюдений за Сансом позволяет себе поинтересоваться Папирус, напустив в тон как можно больше небрежности.       — Тебе что с того? — огрызается брат, и его мрачное после сна выражение на миг сменяется лёгкой растерянностью: до него доходит, что он отозвался излишне резко.       Папирус замечает тень вины на лице Санса, и в этот же миг неприятно давит под рёбрами. Вина в их жизнях нередкая гостья, следы её разрушительного присутствия он обнаруживает везде: в каждом жесте, в каждом слове, в каждом взгляде. Вина держит Санса за горло ему под стать — с силой едва ли меньше той, с которой старший брат вцепляется в чужие глотки частоколом своих клыков.       — Ты не высыпаешься, Санс, вот что, — констатирует Папирус, скрещивая руки, нисколько не смущённый вопросом. — Из-за недосыпа ты плохо работаешь, а мне нужны от тебя результаты.       — Они есть, — размыто парирует он, и младший брат возражает незамедлительно:       — Ты можешь лучше!       Монстр жмурится и шумно выдыхает сквозь судорожно сжатые зубы: видно, сдерживает в себе раздражение как может. Санс не любит этого делать, не любит себе что-то запрещать, в чём-то себя ограничивать, но приходится. Эти ненужные запреты, большинство из которых предписала та же вина, томят Санса, сводят с ума. И Папирус только злится, злится и не знает, на кого он больше зол. На брата, покорно принявшего те оковы, в которые добровольно залез? На себя, неспособного, вопреки всем своим талантам и умениям, наперекор своей — видать, не такой уж неопровержимой — великости, как-то повлиять на то, что происходит с Сансом?       Злость уже не набирается, она, накопившись, густеет, и оседает в душе почему-то мутным осадком отчаяния. Папирус знает, что у него есть возможность взять всё в свои руки, стать настойчивее, но это не то, чего он хочет. Для него старший брат — неизменный авторитет, он уважает его не меньше, чем безответно любит, и никогда не сделает что-то против сансовой воли.       Поэтому Папирус не требует, а, примирительно разводя руки, лишь просит:       — Ты можешь лучше, и я хочу этому поспособствовать. Позволь мне помочь.       Взгляд чужих глаз кажется ему слегка потерянным, точно Санс не в полной мере осознаёт, о чём младший брат ему говорит. Едва ли Папирус осознаёт ситуацию лучше.       — Не-а, так дело не пойдёт, — произносит Санс после лёгкой заминки и нервно потирает глазницы, давит, скоблит, едва как-то не проникая в них пальцами, и от одной мысли об этом всё естество младшего скелета предательски стынет. — Я очень хорошо выполняю свою работу, — выделяет брат не терпящим возражений тоном и к облегчению Папируса резко отнимает руку от лица, — и я, сука, знаю, о чём говорю. То, что я не пляшу под вашу дудку — не значит, что плохо работаю, я даже никогда не обещал тебе, что буду это делать. Помогать, да, как скажешь, и не более, и только по твоей просьбе. Я знаю, к чему ты обычно придираешься, к качеству — никогда. Поэтому говори честно, Папирус, что ты от меня хочешь? С чем и как ты собрался мне помогать?       По затылку и скулам уже какое-то время ползут холодные капли, их ощущение становится явственней, и скелет спешит смахнуть те рукой. Грубая кожа перчатки ощущается в этот миг особенно неприятно. Перчатки хочется снять, но Папирус тут же гонит желание прочь — вдвойне неприятнее видеть во взгляде брата до тошноты опостылевшую ему вину.       — Я беспокоюсь, — буркает монстр достаточно невнятно, чтобы Санс не смог расслышать с первого раза. Он не любит говорить о своих переживаниях вслух в большей степени потому, что для старшего брата его терзания малозначительны. Они проходят мимо него, точно сквозь, не вызывая у Санса никакой ответной реакции, помимо негодования, которое тот предпочитает маскировать.       — Повтори. — В отличие от младшего брата скелет всё-таки требует. Властно, нетерпеливо, чуть раздражённо.       — Ты постоянно говоришь мне, что твои кошмары не стоят внимания, — в тон бросает Папирус, не скупясь на жестикуляцию — за его резкими движениями Санс следит куда внимательнее, кажется, даже внимательнее, чем слушает. — Но я беспокоюсь не о кошмарах, а о тебе. Я всегда знаю, когда тебе снится всякая дрянь и в какие ночи ты совсем не спишь, и я хочу помочь, раз ты не можешь помочь себе сам.       На последнем слове Папирус нервно сцепляет опущенные руки, или делает это даже чуть раньше, чем успевает договорить: он слишком концентрируется на брате, чтобы думать о чём-то ещё, тем паче о своих действиях. Посему пальцы невольно сжимаются крепче: от натуги скрипит кожа перчаток, кажется, слышимая ему одному; под внутренним слоем меха хрустят суставы, а ещё что-то щёлкает; приложи он, наверное, ещё немного усилий, и от фаланг останется костная пыль.       Должно быть, Санс тоже размышляет о чём-то подобном: он пытливо смотрит на чужие руки и совсем не торопится с ответом. Папирус этому даже рад: брата сложно заставить не то что говорить правду, но для начала говорить по делу. Тот ловко избегает сути, выдавая что-то нейтральное, призванное с его же слов устроить их обоих, но подобные «компромиссы» устраивают только его.       — Мне не нужна помощь. Не надо мне ни с чем помогать, — зачем-то повторяется Санс несколько рассеянно, но взгляда не отводит.       Боль догоняет монстра не сразу, похоже, он слишком сильно заломил кисти. Ответ привычный, но к вызванной им и глубоко пролегающей застарелой обиде Папирус привыкнуть не смог — неоднократно пытался. Думалось, для них будет лучше, если он с этим справится; лучшим для них стало то, что он с этим не справился — думается сейчас.       Кто знает, где был бы Санс, научись Папирус оставлять все его дела и проблемы на самотёк? Ведь, как брат сам говорит, бездействие — тоже действие.       — Нет, надо! — Папирус возражает быстрее, чем успевает сообразить, что говорит. Быстрее, чем успевает обдумать, что хочет сказать Сансу в принципе — хочет на самом деле так много. Отчего его речь звучит сбивчиво и нескладно. В любой другой ситуации Папирус бы пристыдил себя за подобную несобранность, но перед братом потерять лицо вовсе не зазорно, кажется, эту мысль он неоднократно пытался тому донести: — Мы оба знаем, что ты ничему и никогда не придаёшь серьёзного значения, хотя стоило бы! Плохие сны снятся всем время от времени, мне тоже снились, помнишь же? — Конечно же, брат помнит, такое не забывается. Как Папирус не забывает и то, что теми тревожными ночами было очень спокойно в его компании. — Это не страшно. Но то, что происходит с тобой — это другое. Это что-то ненормальное. И такого раньше не было, я точно уверен, Санс, я внимательнее, чем ты почему-то думаешь. Хотя ты сам меня этому научил. Я… — Папирус снова сжимает и разжимает кулаки, словно это вправду помогает ему собраться с мыслями, — я, если честно, не знаю, что могу для тебя с этим сделать. Но очень хочу. Ты не даёшь мне ни возможности, ни подсказок, но если бы ты хоть раз попытался, может быть, я бы что-нибудь придумал. — Санс предпринимает попытку перехватить инициативу, чтобы вновь заговорить ему зубы, но Папирус не позволяет: одёргивает одним лишь строгим взглядом багровых глаз и мимолётно удивляется, что это срабатывает. — Не надо мне твоих оправданий, я знаю, что ты сейчас скажешь. Что это не смертельно. Может быть, и не смертельно, я не слышал, чтобы кого-то из наших замучили кошмары до смерти. Но, как я уже сказал, из-за них ты не высыпаешься. Вряд ли это может привести хоть к чему-то хорошему, это-то ты хоть понимаешь?! Вот что действительно смертельно.       Когда Санс неотрывно изучает его руки, думая, очевидно, совсем не о том, что говорит ему брат, Папирусу нравится больше, чем когда Санс изучает его самого. Младший скелет смотрит куда угодно: на спинку дряхлого дивана; скользит по тощим плечам брата визави, на которых небрежно висит мешком затасканный отцовский полинявший до серо-красного свитер, великоватый ему размера так на два; даже на недавно помытый пол, на который Санс никогда почему-то не свешивает ноги, точно опасается, что кто-то их отгрызёт; но только не в глаза.       Поймать взгляд Санса в такие моменты не страшно, — вот ещё, Папирус никогда его не боялся, пусть брат в прошлом с горькой насмешкой замечал, что ему стоило бы, — но всегда неприятно. В красных, казалось бы, родных тёплых глазах противоречиво стынет какая-то чужеродная тоска и — хуже того — снисхождение.       Так впору смотреть на маленьких детей, что порываются помогать из искренних альтруистичных соображений, не понимая сути. Так впору смотреть с осознанием неизбежности на умирающих или принимая свою обречённость. Санс смотрит так только на брата, и Папирус ненавидит этот взгляд всей душой, ненавидит не меньше, чем боится, что он никогда не изменится. В такие моменты, когда их взгляды всё же встречаются, Папирус снова чувствует себя маленьким: все достижения, за которые он отчаянно цепляется как за самое дорогое, но, пожалуй, не дороже старшего брата, обнуляются на глазах, зыбко утекают сквозь пальцы чем-то несуществующим, ничего не стоящим. В такие моменты Санс снова вынуждает его почувствовать себя слабым, а слабость непозволительна. В отношении старшего брата Папирус не слаб, но чувствует, что бессилен.       Санс совсем по-другому смотрит на окружающих, по-другому им улыбается. Папирус не может точно сказать, что отличает его дежурную улыбку от той, которая достаётся только ему, когда они оказываются одни друг с другом, единственные друг у друга, без посторонних глаз. Папирус не может сказать, что рад этим необъяснимым отличиям: разница слишком существенна и, к сожалению, не в его пользу. Во взгляде старшего брата хочется видеть присущие ему бешенство, азартный блеск, коварное торжество, одержимость — то живое животное начало, которое Папирус хоть и не любит, но предпочитает печали, что вовсе не идёт своей тусклостью этим ярким глазам.       Санс смотрит в упор, и Папирус всегда проигрывает ему в этой битве.       — А помнишь, что ты сказал мне, когда я был ещё ребёнком? — издалека начинает монстр, когда Санс ленится ответить. Папирус в два шага приближается к дивану, и старший скелет весь подбирается, освобождая ему больше места, но тот осторожно присаживается на край, подогнув одну ногу. — Я тогда часто просил тебя потренировать меня, а потом ещё жаловался, что ты мало внимания уделяешь магии. Меня так бесило, что ты пристал ко мне с этим луком и ножами, будто во всём мире нет ничего более важного, чем какие-то палки. Все мои знакомые учились магии, хвастались постоянно новыми навыками, а я торчал с тобой в лесу, стрелял по сугробам и злился. — Вряд ли Сансу требуются подробные уточнения событий минувших лет, он помнит многое и зачастую даже лучше Папируса, но тому просто нравится вспоминать что-то из детства. — Ты сказал, что пусть мне неприятно будет услышать от тебя правду о том, что воином мне не стать, сколько бы я не тренировался, но тебе нужен живой брат, и поэтому лгать ты не станешь. — Папирус тем же нервным движением сгребает плотную ткань штанов на костлявых коленях и, не давая голосу неприятно надтреснуть в моменты душевного волнения, выпаливает: — Мне тоже нужен живой брат, Санс! И я не стану лгать самому себе и притворяться, что у тебя всё в порядке, когда это не так. Я хочу быть уверен, что ты в безопасности и не подвергаешь себя лишнему риску из-за усталости.       — Не подвергаю, — наспех заверяет Санс самым неправдоподобным тоном. — Я устаю не больше, чем обычно. Ты зря паришься.       — Мне начинает казаться, что я всё в таком случае для тебя делаю зря.       Санс не отвечает, но и не пытается сохранить свойственную ему в личных беседах безучастность: он кривится в щербатом оскале — так и не признался, кто выбил ему зуб, — чуть отворачивая голову в сторону лестницы, видно, действительно уязвлённый сказанным.       — Ты считаешь меня неблагодарным?       Сбитый с толку нежданным вопросом Папирус чуть было не даёт на него положительный ответ. Иногда всё же считает, когда Санс пренебрегает его просьбами и постоянными предупреждениями; когда умудряется ехидствовать и качать права даже под стражей; когда игнорирует черту дозволенного и прибавляет младшему брату проблем своим маниакальным желанием запугать всех вокруг: Папирус не берётся гадать, скольких монстров Санс уже убил, когда составляет новый отчёт.       В действительности он считает Санса сложным. Папирусу нравятся сложности, нравятся загадки, и ему по душе воспринимать брата очередной головоломкой, детали которой постоянно приходится собирать. Однако деталей не становится меньше, а Санс год от года видится ему всё более далёким и всё менее разрешимым.       — Нет, я… — начинает подбирать слова Папирус и неожиданно для себя понимает, что Санс опять им бессовестно манипулирует. У брата намного лучше подвешен язык, это факт. Его сила — слово, пусть раньше Папирус этого не замечал и в неведении был всё-таки чуть счастливее, чем сейчас. — Хорошо. Раз ты настаиваешь, я тебя понял. Больше не будем об этом. Но, знаешь, если тебе настолько плохо спится одному, ты всегда можешь попробовать поспать у меня. Столько, сколько захочешь.       Папирус спонтанно выдаёт первое, что приходит ему в голову, потому что чувствует острую необходимость предложить хоть что-то, когда на самом деле предлагать нечего: от своего единственного плана он отказался. Впрочем, никакой это не план, так, гаденькая афера: затаиваясь под стать заправскому вору на одинокой кухне он ночи напролёт размышлял над тем, чтобы просто подсыпать брату снотворного. Для него в этом нет ничего сложного, а для Санса — непривычного: всю жизнь Папирус в чисто дружеском желании насолить подсаливает старшему монстру напитки. Это ведь почти одно и то же, верно?.. Взгляд красных глаз на протяжении недель бесцельно сверлит чужую кружку — стабильно немытую; моральная дилемма обещает просверлить в его черепе дырку намного быстрее: от неё уже изрядно болит голова. Некогда белые стенки чашки приобрели тёмно-медный налёт, и Папирусу не хочется обыденно ткнуть брата носом — метафорическим, разумеется, — в оставленную им грязь, Папирус думает, что Санс пьёт слишком много кофе. Ничего, кроме него.       Эта безрассудная идея летит в мусор вместе со снотворным тем же вечером.       Папирус обещает себе придумать что-то лучше подпольной самодеятельности, за которую никогда себя не простит, но не придумывает. Дёшево импровизирует в итоге.       Бессилие душит тем сильнее, чем дольше Санс тянет с ответом.       — Лады, — устало объявляет монстр в тиши дома, и это не согласие. Папирус понимает, — такое невозможно не понять! — но восторженное неверие от того, что брат не сказал ему «нет», гасит все остальные чувства, сминает бумажными комками верные мысли, разбрасывает их по углам.       Папирус рефлекторно хватает скелета за тонкие запястья, внезапно, то ли обеспокоенный тем, что тот сейчас же сбежит, то ли не сумев сдержать обуявший его восторг, и притягивает их к себе.       На лице Санса даже нет удивления, есть что-то непонятное, смешанное, тревожно-тоскливое. Он смотрит на окольцевавшие его — не хуже ставших привычными кандалов — руки так, будто впервые их видит. Или подсознательно желает увидеть впервые, а всё былое забыть?       Что на самом деле творится во всегда беспокойной голове Санса Папирусу невдомёк и узнавать подробности вовсе не хочется: здравый смысл предостерегающим шёпотом подсказывает, что витиеватые хитросплетения мыслей брата сгодятся за бесконечный лабиринт — в них безнадёжно теряется даже он сам. Папирус хочет помочь ему выбраться из западни, но пуще боится потеряться там тоже, боится остаться там навсегда: стать заложником стен-воспоминаний.       Папирус боится и надеется никогда не оказаться в этой ловушке, он знает, зацикливаясь на прошлом, становится сложнее прощать. И Санс не прощает. Ни себя, ни других. Вместо этого Санс предпочитает изводиться тревожностью, жадно обгладывающей его кости. Не было дня, когда брат не походил на туго натянутую тетиву: его страшно иной раз коснуться — Папирус слишком хорошо помнит, как больно та бьёт по костлявым рукам.       Самозабвенно касаясь его сейчас, Папирус ждёт от монстра хоть какой-то реакции: когда то самое напряжение, скрученное тугими пружинами, рванётся наружу; или когда Санс привычно стушуется, ловко попытавшись выскользнуть из поминутно слабеющей хватки и избежать неприятного разговора, ведь Санс всегда избегает, предпочитает убегать прочь — от брата в первую очередь. Папирус с замирающим под рёбрами трепетом ждёт, когда Санс перестанет безжизненно глядеть куда-то сквозь. Сквозь кожаные перчатки, сквозь удерживающие его руки, но не сквозь воспоминания, что незыблемо стоят баррикадами перед его невидящим взглядом, загораживая обзор. Санс не хочет смотреть, что за ними.       Санс хочет помнить и ненавидеть.       — Мне жаль. — Он повторяет это как мантру, словно в бреду, задушенным полушёпотом.       — Звёзд ради, Санс, заткнись! — В сердцах монстр опрометчиво требует, а в следующий миг звучит уже умоляюще. — Мы больше не будем поднимать эту тему! Никогда. Хватит травить себя на пустом месте, я сказал, что простил тебя.       Руки — безобидная мелочь, о которой Папирус всерьёз давно не думает, в сравнении с тем, на что брат способен по-настоящему, что брат на самом деле с ним вытворяет. На руках просто царапина в сравнении с тысячей оставленных Сансом зарубцевавшихся ран — все на душе.       Тем далёким днём Санс в каком-то первобытном ужасе зарёкся причинять ему физическую боль, обещал, что ни за что не тронет и пальцем. Не снова. Папирус без тени шутки с того далёкого дня размышляет над тем, что предпочёл бы, чтобы брат резал по нему наживую. Потому что душа заживает намного медленнее, иногда и вовсе не спеша этого делать: болит за него (от него) постоянно. Потому что обещаний о боли моральной Санс не давал.       Едва ли сам он действительно думает о подобном, когда оставляет очередную засечку на чужом сердце — жаль не своим ножом.       — Как ты это сделал? — Санс еле ворочает неподдающиеся ему слова. — Как ты простил меня?       Папирус проницательный монстр, и в этот миг ему думается, что он наконец-то понимает. Наконец-то видит суть.       — Тебе это на самом деле снится, да?       Что бы действительно не мучило Санса, предположений Папируса он не отрицает. Не бегает растерянным взглядом, точно что-то пытливо выискивая — он смотрит куда-то перед собой вполне сосредоточенно, весьма живо: вспоминает, должно быть. Думает, следует ли вообще отвечать.       Папирус не ждёт — он привык оставаться один на один с неразрешимой загадкой в лице старшего брата, но Санс, вопреки, произносит:       — Я сам себе снюсь. Вижу себя со стороны.       Пазл в голове скелета складывается, несмотря на то, что наличию у старшего брата совести Папирус доселе сомневался. Сансу прощение вовсе не нужно: себя он никогда не простит. Не видит это возможным. Папирус этого тоже раньше не видел, в детстве думал, будет обижаться на каждую мелочь всю жизнь.       Но вот не стало родителей, а потом…       — На самом деле это легко, — вдруг объявляет Папирус, когда внезапно понимает, что должен сказать. — Я просто представляю, что было бы, если тебя не стало, и какой бы моя жизнь была без тебя.       А потом Санс попросил снять перчатки.       Этих слов Папирус услышать и не надеялся, вздрогнул. Перчатки — табу. Надёжная перегородка, разделяющая их жизни на «до» и «после». Перчатки — клеймо. Откровенно говоря, Папирус всегда считал это законченной глупостью, но брата невозможно было переспорить, проще было подыграть.       Сам скелет ничего в своих руках никогда не находил: ни завораживающего до, ни ужасающего после, более того, он давно не помнил, как те выглядели прежде. Не лучше он помнит, как они выглядят нынче: Папирус их всё равно не разглядывает за ненадобностью.       Перчатки Папирусу хочется снять давно, но он растягивает момент, давая брату возможность передумать — шанс вновь избежать.       Убегать Санс почему-то впервые отказывается.       В сумраке дома обожжённые до локтей кости сначала бросаются в глаза терракотой: Папирус с позабывшимся любопытством лучше всматривается в застаревшее увечье, мало задумываясь над тем, что испытывает, глядя на то же самое, Санс. Вряд ли что-то похожее. Углями темнеют кончики пострадавших фаланг; пястные кости схвачены охрой: та перетекает, выцветая до нездоровой желтизны, тем сильнее, чем выше он смотрит. Следы в прошлом вскипевшей магии покрывают поверхность костей множественными буграми. Монстр на пробу потирает пальцы между собой: мех всегда сглаживает, но сейчас те цепляются друг за друга неестественными неровностями. Дефект не более чем косметический. Был и будет.       Папирус находит это странным, но не решается озвучивать своё наблюдение. Молчаливо смотрит на брата, надеется, что тот и так его разделяет. Увы, взгляд брата не меняется, что с перчатками, что без.       Большими пальцами Санс бездумно почти невесомо гладит тыльную сторону чужих ладоней, а Папирусу нестерпимо хочется, чтобы этот жест стал осмысленней. Чтобы Санс обнимал его, как прежде, позволял обнимать себя (особенно без перчаток); касался не как раскалённой плиты — боязливо отдёргивая руки; чтобы в каждом новом контакте чувствовалась позабывшаяся потребность близости, нужности; чтобы за этим бесцельным напрасно осторожным, в самом-то деле, действием последовало что-то ещё. Что-то конкретное, что-то большее.       Что-то, в чём Папирус точно не различит налёта вины. Она так ему надоела.