2/3

      Юнги всегда счастливый лишь на две трети. Чимин видит и умеет считать.       Видит тогда, когда маленькие ошибки прорываются сквозь напускную идеальность, легкая печаль глубокого взгляда становится особенно заметной, читаемой до болезненного просто. Тогда, когда Юнги дергается так, будто его ударить кто хочет, а Чимин просто руку поднимает, чтобы пряди светлых волос за ухо заправить. Тогда, когда омега дышать старается не слишком громко и ходить на цыпочках, хотя альфа и слова об этом не говорит.       Юнги бреет ноги каждый день нервозно, и его кожа, которая, Чимин клянется, должна быть нежной и мягкой, под руками альфы сухая и раздраженная. Альфа ее кремом увлажняющим мажет, массируя икры и бедра, что ни единым волоском не украшены, но омеге вопросов не задает. Юнги все равно не ответит, убежденный, что при любом другом виде его тела Чимину будет противно его касаться.       Чимина же тошнит от мыслей, поселяющихся в голове.       Юнги отправляет Чимину селфи и фотографии в полный рост. К снимкам всегда прилагаются подписи «не ярко ли?» и «не слишком открыто?». Чимин прекрасно понимает, не глупый, откуда в омеге такая привычка, и всегда, даже если на улице холодно, а на Юнги нет шарфа, говорит, что все совершенно идеально. Чтоб две трети хоть иногда становились одним целым.       Вылечить простуду намного проще, чем страх.       Чимин узнает, что у Юнги есть ребенок и бывший муж, отправляющий копейки на содержание малыша. Омега икает и запинается, когда говорит, а альфа едва разбирает его спешный шепот за шумом парка, в котором они сидят на отдаленной лавочке под раскидистыми ветвями цветущей яблони. На улице стоит жара, но щеки Юнги почему-то холодные.       — Почему ты не говорил? — спрашивает альфа. Он не злится, нет, потому что прекрасно видит, какой омега тусклый. Поломанный.       — Я думал, это не важно, — отвечает омега, а Чимин понимает, что Юнги просто боится, да так сильно, что глаза краснеют от напряжения, а руки, сжимающие стакан кофе, дрожат, позволяя жидкости расплескаться на белые джинсы. — И что ты уйдешь.       — Это ребенок, а не список стран, в которых тебя арестуют при пересечении границы. Хотя, сомневаюсь, что я ушел бы, будь ты в федеральном розыске.       Чимин обнимает его за плечи. Смотреть на то, как трясется все тело, а слезы наконец срываются с ресниц крупными каплями, просто невозможно. Юнги всхлипывает, утыкаясь в его грудь носом, и альфа чувствует: рубашка мокнет, воздух наполняется запахом соли. Потом омега извиняется за испачканную тушью ткань, глядя большими глазами, зрачки в которых совсем узкие, золото радужки демонстрирующие, прямо в лицо, а Чимину приходится прикусить язык, чтоб не назвать его глупышкой. Не сейчас.       Юнги счастливый лишь на две трети, и Чимину приходится быть осторожным.       Но Юнги кажется счастливым именно сейчас, в доме Чимина, когда сумерки сгущаться только собираются, а еда, что на плите шумит и скворчит, распространяет пряные запахи по всей квартире. Альфа тоже ощущает почти осязаемое спокойствие, обнимает омегу, мешает нарочно, пока тот пытается овощи на салат дорезать, оставив пальцы целыми. Кухня, маленькая и тесная, накрыта плотным куполом уюта.       Чимин рад, так безумно рад видеть домашнего омегу, в футболке его и носках, едва ли не натянутых до колен, тапочках этих смешных, с ушами заячьими, тоже альфе принадлежащих. На Юнги все смотрится хорошо, даже если одежда чуть велика и с плеча сползает. Они одного роста, просто Чимин в плечах шире, а омега худой слишком.       И счастливый на две трети только.       Но и такое счастье, маленькое, но уже устоявшееся, с этим омегой разбивается просто, сменяясь печалью и тихим ужасом, когда чашка, выпав из пальцев Юнги, разбивается звучно о паркет. Когда омега падает на колени, спешно собирая осколки и плача совсем тихо.       — Прости, пожалуйста, прости, — повторяет он, собирая куски керамики, не замечая, как пальцы покрывают кровь и порезы.       — Ты прекрасен, — просто говорит Чимин. Он повторяет это Юнги каждый день, а тот все голову в плечи вжимает, стоит ближе подойти. — Это ты должен меня простить за то, что я все еще не убедил тебя, что больно сделать не могу.       Он улыбается омеге ободряюще, целует покрасневшие прикрытые веки, слыша в ответ звук, который можно назвать благодарным, прижимает к себе сильнее, пока омега не пищит, прося не задушить. Альфа говорит, что душил бы с любовью, а на кухне раздаются шаги маленьких ног, смешанные с криком и звуками мультфильма, что мальчик на чиминовом телефоне смотрит.       — Когда мы будем есть? — спрашивает ребенок и губы дует, а Чимин еще раз поражается, как сильно мальчишка похож на Юнги.       На плите что-то убегает, брызгаясь и шипя, и Юнги снова голову опускает совсем низко. Чимин гладит его костяшки, розовые и обветренные, теплыми пальцами, успокаивая напуганного вновь омегу. Ребенок смотрит на них с интересом, откладывает телефон на крышку стола, до которой даже макушкой не достает. Альфа улыбается, возможно, чуть глуповато, но искренне.       — Садись, я накрою на стол, — говорит он омеге, оставляя на скуле смазанный поцелуй. Юнги слушается, но салат по тарелкам раскладывает, и это маленькое неповиновение вызывает в альфе прилив легкой, ощутимой едва, радости.       Юнги счастливый на две трети, но это можно исправить. А если им когда-то встретится тот самый бывший, убивший в омеге уверенность и огонек, который заново сейчас разгорается поразительно красиво, то Чимин с радостью кулаки об его лицо почешет.