Безмятежно поднимающееся солнце над захваченным ноябрем городом перестаёт греть и светить из-за мешающих плотных клубов из облаков. Настенные часы, тикающие слишком громко, показывают пять утра тридцать семь минут. Скоро люди начнут просыпаться, готовить и греметь посудой для завтрака, задымлять уставшую планету своим транспортом. Скоро шум пробудится. Скоро жизнь вновь начнёт кипеть. А пока — холодная тишина, от которой не хочется прятаться.
Большое окно и такой же подоконник служат поездом, путь которого лежит через жизни. Жизни всех, кто когда-либо проходил под ним, спеша по делам или прогуливаясь вдоль тихой улицы. Все заняты чем-то своим: переговорами по телефону, беседы между собой, сдержанные движения от музыки в наушниках, наблюдением за ними из окна. Четвёртый этаж располагает к тому, чтобы замечать всех, но оставаться в своей тени, обросшей всё пространство.
В комнате всё так же темно, но тепло. Здесь давно не было тепла. А сейчас — с приоткрытым окном. Аномалия. Но её ждали слишком долго.
В углу стоит гитара, покрытая пылью: к ней не прикасались полгода. Шесть месяцев; двадцать пять недель; сто восемьдесят один день; четыре тысячи триста сорок четыре часа… так до самих атомов, проведённых в терзаниях.
Что действительно нужно: тишина, мрачный ноябрь и гитара, к которой не возвращались бесконечность. Истёртые пальцы, профессионально владеющие инструментом, дрожат перед тем, как вновь обхватить любимую вещь. Сердце пропускает удар. Первый шаг. Он смог.
Звуки капающего дождя проникают с открытой форточки, неся в себе печаль природы и холод подступающей зимы. Заплетаются в несмелые первые ноты, вытягивая из них музыку, как в нить судьбы. Углубляются, обтекая каждый уголок небольшой комнаты, в которой главный цвет горько-кофейный с молочно-белой пенкой. Все сливки собраны на кровати, застеленной белоснежным бельём, в которой лежит если не
ангел, то никто больше. Лежит, и хлопает чуть красными глазами, с которых тоже стекает неосенний дождь. Лежит под дубового цвета потолком, из которого на ленточках свешаны бумажные журавлики, неправильным и сильно запоздалым клином улетающие куда-то в сторону Венеры. Болью проникают ноты. Отпусти. Станет легче.
Ты помнишь то, как доставал его из пропасти, в которую он себя кинул. Ты помнишь боль, слёзы, срывы, раны, кровь. Ты помнишь всё. Забудь. Иначе не забудет и он. Ты был спасеньем во все времена. Ты — тот самый
ангел. Вспомни в последний раз и забудь навсегда.
Давай, Ангел, вспомни совсем ранние события. Вы были такими детьми, когда только познакомились. Ваши мамы обговорили всё между собой, спустя неделю к вам в кружок по оригами пришёл странный мальчик. И вот, такой послушный ты, с глазами большими, в которых плескались целые киты, смотрел на то, как новенький устроил из бумажных фигурок битву, где главнокомандующим был ёжик в маленькой ладошке. Твой маленький мир был шокирован чей-то наглостью. Но на самом деле тебе тоже захотелось так — как обычный ребёнок поиграть во что-нибудь глупое, но тебе твердили, что жизнь имеет свои жёсткие правила, нарушать которые нельзя. Зауважал тогда, заинтересовался сразу. Как чудо природы рассматривал. А он бесцеремонно подошёл в твою сторону, прогнал сидящего рядом мальчика и сел на его место, протягивая своего ежиного командира. Ты тогда даже смехом залился видя, как тот стал показывать боевые ранения и захваченные территории бумажного королевства, которые делились по цветам. Помнишь, как упрашивал маму водить тебя на то кружок чаще? Помнишь, как он подарил тебе кривого, кое-где порванного, но своего первого журавлика? Журавли стали вашим негласным символом.
Кто же показал тебе тогда, что жизнь для всех своя, и жить под чьим-то правилам означает не жить вовсе. Кто своей улыбкой с дёснами топил твои льды на протяжении долгих лет, когда вы — две разные крохотные планеты — сдружились. Помнишь, как вы мучились, но всё равно бегали друг к другу за несколько кварталов и районов, чтобы после школы подурачиться. Почувствовать себя таким же свободным, каким и должен быть. Только он смог повлиять на то, чтобы ты стал тем, кем есть сейчас. В противном исходе остался бы малословным пижоном из-за требований взрослых.
Он, Юнги, просто научил тебя жизни.
Самой обычной и лучшей одновременно.
Самой необходимой.
Ты помнишь июль, четырнадцать и пятнадцать лет, сильную летнюю грозу? Сколько же ты ругался на него, чтобы вы бежали домой или где-нибудь скрылись. Сколько переживал, что сейчас намокните до нитки, заболеете, потеряетесь, вас начнут ругать. А потом расплавился ещё куб льда, когда Юнги, ни с того ни с сего, подошёл вплотную и губами по щеке мазнул, шепнув, чтобы ты истерить перестал. В ту же секунду гром рассёк тучное небо, а дождь попытался смыть след его поцелуя. У него ничего не получилось. Щека пылала, как и память, сохранившая мгновение.
Влюблялся. Так медленно, аккуратно, постепенно. Но верно, сильно, необратимо. Смотрел на него и чувствовал, как тянуть стало только больше. Не боялся, но волю окрепшим чувствам не давал. Просто всегда был рядом. Как и он. Два неразлучника, правда? Всегда поддерживали, подставляли плечо, дарили улыбки, оберегали… Ты как мог о нём заботился, но он за этой заботой не понимал, что прежней
дружбы нет. Есть спрятанная юная любовь. Самая яркая любовь из всех. Ты его не винил, ведь сам скрывал, находя это здравым решением, но, где-то глубоко, сердце неспокойно билось в надежде на то, что
что-то может быть. Что «самая яркая любовь из всех» не сгорит от собственного одинокого пламени.
Тебе так нравилось разделять с ним каждое новое хобби, пока вы оба не пришли в музыку, что навеки поселилась в сердцах. К длинным пальцам Юнги приросла гитара и пианино в качестве отвлечения. А ты смог исполнить мечту петь и быть услышанным, признанным. Вы сумели создать свою группу ещё в школе и сохранить её до универа. Сколько же песен ты написал? Укажи хотя бы на одну, которая бы никак не связывалась с тем, кому они всегда были посвящены. Как бы не хотелось создать что-то другое, оно не получалось без вмешательства чувств, веры, боли, одиночества… Юн бы, может, и понял заложенный только для него тайный смысл. Но сам угодил в сети любви. А если точнее — зависимости. Не Чимином.
Много слёз пролито, да? Вами обоими. Тебе было больно, когда на протяжении полугода Мин ежедневно болтал о вашем новом барабанщике — Чон Хосоке. О том, какой тот крутой и красивый, как Юн первые настолько влюбился и не может никак устоять. Как прекрасна первая любовь.
Жаль, что не для всех.
А Юнги было ещё больнее, когда Хосок, изначально не намереваясь ни к чему серьёзному, использовал его, чтобы продвинуться дальше университетского уровня. Когда-нибудь его отпустят воспоминания о том, как он умолял преподавателей и ректора отправить на конкурсы и прослушивания даже не себя — его. Как бегал и старался для него столько времени. Как чуть было не разругался со всеми близкими, ведь ему не нравилось, что внимание не стопроцентно. Как щенком радовался малейшему вниманию. Как решился разделить постель. Как люби… Нет, не любил, был
зависим чувствами.
А что же ты, Чимин? Где был ты и твоя забота? А ты был студентом по обмену на втором семестре, куда, по правде, трусливо сбежал, только бы не слушать от своей любви о том, как он любит
не тебя. Сбежал и не видел всего того, что переживал твой друг. Он и не рассказывал, маскируя боль привычно радостным голосом и мимолётными новостями. Верил ли ему тогда? По началу — да, но когда он сам стал путаться в рассказах; слишком уставать, что даже притворяться не было сил; терять прежнее желание жизни — забил тревогу. Вернулся досрочно, отправив обратно какую-то девушку, и больше не смог молчать, заглянув в потухшие глаза.
Юн забросил даже свою гитару.
Его ноты потеряли любовь, о которой он столько пел с Чимином.
Чтобы не травмировать неожиданным заявлением, ты начал с приостановленной заботы о нём, воскрешая того, кого оставлял здесь. Юнги сломали. Юнги разбили. И в этом его вина тоже. Хосок не обещал любви до гроба, верности и преданности. Его интересовало собственное будущее. Но он безусловно виноват. Даже твоя вина есть, ибо в сотый раз решил просто
отступить и не мешать зарождающимся отношениям
не с тобой.
В каждом по капле льётся вина. Но в ком-то — целые моря.
Как долго ты ещё пытался и планировал молчать? Ведь сразу сдался, притянул к себе как можно ближе, и обнимал-утешал-согревал заплаканную, уязвимую, юную душу.
Никогда не забудешь вкус первого поцелуя: сладко-горький с остротой из боли, надежды, моря. Ожидал, что ответит? Ожидал, что примет? Ожидал, что позволит? Проще сказать, что голова была абсолютно пуста. Ты просто шёл за истошным зовом сердца, впервые дав ему роль командующего. Ты просто сделал вмиг сразу две жизни — свою и его — легче.
Ты, Чимин, просто научил его любви.
Самой обычной и лучшей одновременно.
Самой необходимой.
Осенний–неосенний дождь продолжает капать. Ноты продолжают проникать болью. Встаёшь с одеялом на плечах — точно ангел. Подходишь к широкому подоконнику с сидящем на нём парнем.
Твоим парнем. Садишься за его спиной, укрываешь от холода
и всех невзгод, и слушаешь, как отыгранные много раз ноты вновь нашли любовь. Настоящую первую любовь.
И всё-таки думаешь, признайся ты раньше, огородил бы от всего, что успело ударить за все эти годы? Не мне знать, Чимин, я — твоя память, а ты — мой и судьбы творец. Всё могло быть совершенно иначе. С другим исходом. Но ты выбрал путь полегче, и я не могу тебя осудить. Я — твои воспоминания, никогда не позволяющие о себе забыть. Я — есть ты. Тот ты, что обнимает спину своего любимого, слушает слегка позабытые мелодии, целует шею с мурашками и накрывает своим теплом плотнее. Тот ты, что научился у него жизни, а потом в одиночку учился любви, чтобы в один момент показать её только одному ему. И обнимать-утешать-согревать-любить…
