В ночь перед Рождеством

Кучи девушек с мешками вломились в хату Чуба, окружили Оксану. Крик, хохот, рассказы оглушили кузнеца. Все наперерыв спешили рассказать красавице что-нибудь новое, выгружали мешки и хвастались паляницами, колбасами, варениками, которых успели уже набрать довольно за свои колядки. Оксана, казалось, была в совершенном удовольствии и радости, болтала то с той, то с другою и хохотала без умолку. С какой-то досадою и завистью глядел кузнец на такую веселость и на этот раз проклинал колядки, хотя сам бывал от них без ума. — Э, Одарка! — сказала веселая красавица, оборотившись к одной из девушек, — у тебя новые черевики! Ах, какие хорошие! и с золотом! Хорошо тебе, Одарка, у тебя есть такой человек, который все тебе покупает; а мне некому достать такие славные черевики. — Не тужи, моя ненаглядная Оксана! — подхватил кузнец, — я тебе достану такие черевики. — Ты? — сказала, скоро и надменно поглядев на него, Оксана. — Посмотрю я, где ты достанешь подобные черевики. — Не берись, Вакула! — закричала со смехом девичья толпа. — Да, — продолжала гордо красавица, — будьте все вы свидетельницы: если кто нынче принесет мне такие черевички, что у Одарки, то вот мое слово, что выйду тот же час за того замуж. Одарка усмехнулась. Подруга дочери Чуба тоже была хороша собою, хоть и на другой лад — черные волосы ее были прямыми и на ощупь скорее напоминали креп-жоржет, а не простой шелк, который обыкновенно пускали на праздничные ленты хуторянки позажиточнее. Лицо ее было более вытянутым, нежели круглым, как и глаза, что убегали к вискам — не так сильно, как у татарок или персиянок, но гораздо заметнее, чем у простых козачек. В селе говорили, это оттого, что дед Одарки где-то в дальнем походе сошелся с одною турчанкой, от которой и прижил дочку. Турчанка вскоре померла оспою, а козак привез девчушку домой, в Диканьку, где и вырастил, женившись на бездетной вдове и строго-настрого запретив той чинить хоть малейшие притеснения падчерице, которая взяла себе, казалось, лучшее от обоих родителей. Красавица, выросши, без промедлений оказалась замужем за первым на ту пору парубком Диканьки, родила ему троих козачат, а последней одарила дочкой, так и назвав ее Одаркой. С Оксаной Одарка дружила крепко, и никто не вмешивался в эту дружбу, боясь разбраниться с обеими. Даже Вакула и вздыхавший по Одарке ткачихин сын слова не говорили против, когда одна задерживалась у другой до первых петухов. — Идите, идите! — с хохотом закричала Оксана, выталкивая разнаряженную, шумную толпу из хаты. — Идите колядуйте, мы вас догоним! Да смотрите, чтобы мешки были не пусты, когда придем! Смех Одарки вторил ее словам, как бубенец скрыпу тройки по снежному насту. Выставив всех, и последним — кузнеца, Оксана захлопнула дверь и привалилась к ней, повернувшись к подруге и лукаво улыбаясь. — Так ты хочешь такие черевики? — спросила Одарка, вмиг став серьезной. — Они дорого стоят, первый раз надеты на гулянье. Уж не знаю, хватит ли у тебя червонцев, чтобы рассчитаться за них. Оксана подошла к ней поближе, опустив скромно взор; но ресницы ее колыхались, выдавая задуманную проказу. — Отчего же ты, Одарка, решила, что я не в состоянии учинить расчет за черевички? — спросила она тихо, поднимая глаза, лукавая искра в которых будто сорвалась из Солохиной печи, которую кузнец, бывало, в лютые морозы раскочегаривал докрасна. — Или мои ласки не дороже любых червонцев? И, приподнявшись на цыпочки — Одарка обладала чудным ростом, превосходя в нем иных парубков, — Оксана дотянулась алыми, как вишни в варениках, губами до губ подруги, коснувшись их нежно и игриво, как трогает ветерок чепцы полтавских модниц; и тут же отступила. Одарка качнулась было следом, но выпрямилась и погрозила сурово тонким своим пальцем. — Так тебе черевичек не видать! То не плата, а насмешка, — вымолвила она, кидаясь за подругой, вытягиваясь гибким станом вперед и размахивая руками, чтобы скорее ухватить подругу. Оксана с визгом и хохотом бросилась прочь, петляя меж сундуком и столом и лавкой, как заяц, застигнутый гончими в поле меж копен. Однако ж русак стремится спасти во что бы то ни стало жизнь свою; у Оксаны же тайный умысел был иным, оттого-то скоро ловкие руки Одарки уже обвивали круглую талию подруги, а частое ее дыхание грело Оксанину шею, как жар печи, когда, отдвинув вьюшку, умелая мастерица сажает туда пироги или горшок с тыквенной кашей. Оксана обернулась в ее объятиях и, сама свободно закинув руки на шею красавицы, поцеловала ее по-настоящему, крепко и вольно. Тихо было в хате, только потрескивали за печной заслонкою догоравшие угольки да где-то далеко слышались озорные колядки — дружки и подруги спешили выполнить наказ Оксаны, набирая в мешки всего, чем готовы были прославить Христа добрые поселяне. — Сколько же на тебе наверчено всякого, дивчинка моя, — слышалось в полутьме маленькой горницы с пуховой постели, и следом долетало беспокойное «ах, не помни! ах, не порви!». Но скоро Оксана забыла о своих нарядах. Разметавшись по шитому ею самою узорчатому покрывалу, она ловила губами то пальчики, то губы подруги, радостно вскрикивая, когда ей это удавалось. Одарка же ласкала ее, как ласкает землю жаркое лето, изливая на луга и нивы всю щедрость своего света и тепла, расцвечивая поля и сады столь чудным цветеньем, что описать его не в силах никакая мысль человеческая. Так и Оксана расцветала под рукой Одарки, прекрасная в юной наготе своей сверх всяких границ; и одно можно сказать с уверенностью — что если бы увидел их сейчас Вакула, или ткачихин сын, или заседатель, или любой человек на свете, носящий шаровары и мнящий себя истинным козаком, так в тот же час лишился бы он рассудка от такой неописуемой красы, сладострастной и вместе с тем целомудренной, как сама природа, что каждую осень приносит плоды, а весной вновь является миру девицей. — Теперь черевички мои? — спросила после Оксана, не ведая, каким небесным румянцем удовольствия окрашено сейчас ее лицо. — Твои, душа моя, все, что имею, все твое, — отозвалась Одарка, глядя на подругу с нежностью. Но тут лукавство скользнуло в ее чертах, и она добавила: — А ведь ты обещала замуж за того, кто принесет черевички. Так что же? — А я и готова, — шепнула Оксана с улыбкой. — Хочешь, всем скажу? — Какое же ты еще дитя, — вымолвила с нежностью Одарка, целуя подругу в лоб. — Поговорим потом; сейчас нас ждут. Слышишь — уж, наверное, наколядовали довольно! Оксана довольно потянулась, не спеша одеваться. — А кузнецу я все равно откажу! — упрямо сказала она. — Вот хоть бы из-за того, что у него мать ведьма! А потом мы уедем в Петембург и будем жить вдвоем — я слыхала, там это можно, там не так все, как у нас в Диканьке… Месяц, давно выскользнувший из чертовой ладунки, уж давно любопытно заглядывал в окно Чубовой хаты. Наконец дверь ее отворилась, и две девушки выбежали на улицу одна за другой, урвав напоследок еще один торопливый поцелуй в сенях. У той, что была пониже и поокруглей подруги, в свете месяца блестели на ногах золотом шитые черевички, но горда и довольна она была собой вовсе не из-за них. Посреди улицы ткачиха и баба с фиолетовым носом обсуждали последнюю диканьскую новость — кузнец невесть каким чертом попал в столицу, да там и остался, попав в фавор к самому Потемкину, как утверждала ткачиха. «Совсем и наоборот, к царице, — оспаривала ее баба с фиолетовым носом. — Чтоб мне больше век гусятины в рождество не поесть, если не сама царица оставила его у себя, выдав красную свитку с каракулевой смушкой на отворотах и такую трубку, которой отродясь не видали в Полтаве! Вся в золоте да в брильянтах, что твой иконостас!». «Ах ты, сучья дочь! — вскипела ткачиха. — Да не будь я природной козачкой, если не сам Потемкин, своими ручками, вручил Вакуле эту трубку…». Но дивчата не дослушали спора, со смехом убежав к толпе подруг и парубков — там было веселье, и колбасы с паляницами сыпались из окон в мешки так споро, как сеется с неба грибной дождь в урожайном на маслюки да лисички июле.