Память

Кулон Вадик узнает сразу — ещё бы он его не узнал… Но этот хмурый взгляд, наверное, узнал бы и без кулона, да и вообще, резануло по сердцу (заставив криво ухмыльнуться, конечно же) даже до стандартного «сержант Волков по вашему приказанию прибыл». Сержант, значит. А неплохо. Вадик смеряет внимательным колючим взглядом — с ног до головы, щурится будто бы недобро, пристально вглядываясь в лицо, но Олег выдерживает, не дрогнув ни одним мускулом. Все также смотрит прямо перед собой, упрямый, брови к переносице свёл. — Имя, сержант. — Олег. Олег, значит, Давидович. Звучит. *** Физнормативы сержант Волков сдавал лучше всех — как и стрельбу. «Отец бы тобой гордился», хочется — каждый раз — сказать Вадику, но он вовремя прикусывает язык и только одобрительно кивает. — Далеко пойдёшь, сержант. — Стараюсь. — Куришь? — Не откажусь, товарищ старшина. Курят молча, каждый о своём. Не коситься не получается — даже манерой держать сигарету и затягиваться Олег был… один в один. Вадик докуривает быстрее, тушит о стену и прощается жестом. Где-то в груди гадко скребёт. *** Достаточно быстро у Олега обнаруживаются и другие таланты — каждое его дежурство в столовой для ребят как праздник. «Поварешкин», смеётся Вадик, а Олег, вместо того, чтобы отшутиться или еще что, только улыбается в ответ. Довольный. Улыбка у него тоже для Вадима знакомая — теплая такая. Будто бы родная. *** Вадим вскакивает на койке, успевая прикусить губу, чтобы не закричать. Язык трогает металлический привкус — прокусил, зараза — и сон как будто бы обретает плотность наяву. Там, во сне, тоже — железистый запах и алые капли. Много-много алого на песке, он забивается в нос и глотку, и становится нечем дышать. Поганый запах крови и пыли, и жара, и жилистые загорелые руки, сжимающие его ладони, и прямо глядящие карие глаза — обнадёживают; «не дрейфь, солдат, где наша не пропадала»; и взрывы, шум-шум-шум… В оглушающей тишине комнаты в ушах начинает звенеть. Вадик трёт виски, словно хочет стереть из головы этот чертов сон; жаль только, что он навсегда клеймом отпечатался изнутри черепушки. И давно его не беспокоил. До этой ночи кошмары не снились ему… сколько? полгода, год?.. А теперь вот снова. Вадим чертыхается, ерошит светлый ёжик волос, уверенный, что все дело в чертовых карих глазах. *** — Командир! — Чего тебе? - с улыбкой, хоть и серьезно, почти грубо, но — с улыбкой. Как часто бывало. Воздух дрожит от жаркого марева, солнце в самом зените, нещадно палит. Давид Волков сидит на обочине, будто солнца не замечая, покрытый пылью, закутанный накидкой не то на манер балаклавы, не то чадры — этот приём они все почерпнули от местных, иначе житья не было от пыли и песка — отодвигает ткань, чтобы разговаривать и улыбаться. Зубы на фоне смуглой кожи кажутся белоснежными. Вадик угадал бы улыбку и под накидкой — научился различать по глазам. — Гляди, командир, — мышцы живота странно, непривычно поджимаются — он, кажется, испытывает неловкость первый раз в жизни, протягивая на раскрытой ладони кулон, — Это тебе. Серебро сверкает на солнце. В карих глазах мелькает изумление, густые брови взметаются в удивлении — и Давид Волков одобрительно цокает в своей неповторимой манере. Забирает кулон — волчья башка, может, и была тривиальной, но Вадик не смог пройти мимо неё. Он по этому гребаному базару два часа бродил без цели, а тут она — прям-таки знак с небес. Командир одобрительно хлопает его по плечу — крепко, но без размаха, почти что по-отечески, вздымается облачко пыли — совсем изгваздался на базаре этом. Но — плевать. Вадик сверкает улыбкой, наблюдая, как Давид цепляет кулон на шею и тут же прячет под формой. Кивает: «спасибо». Курят они, сидя бок о бок на пыльной обочине, молча — каждый о своём.