i died right inside your arms tonight

— нарциссы, между прочим, красивые цветы. тебе нравятся нарциссы? — чего? — нарциссы. цветы твоего дня рождения. не слышал о таком? — нет. акутагава слегка морщится, ощущая, как горячий травяной чай обжигает больное горло. наверное, он стекает в пустой желудок вместе с кровью, но это заботит сейчас меньше всего. по крайней мере, сидеть на кухоньке ацуши ему нравится: спокойно, тепло, уютно. аку ютится на единственном свободном стуле, поглядывая на ацуши и пряча глаза в чашку, когда их взгляды встречаются. накаджима кажется немного задумчивым, но об этом переживать не стоит — в его голове всегда крутится что-то такое, что заставляет его быть немного не в себе. но ничего чрезмерного. — а твои… лилии, да? — откуда ты знаешь? парень легко усмехается, делая ещё глоток вкусного чая. акутагава ни в чём его не винит. даже если бы ацуши и не был таким наивным придурком, который не видит перед своим носом столь очевидного, полюбить его он и не обязан. в этом нет проблемы и нет несправедливости мира, на которую больные так обожают сетовать; никто никому ничего не должен. так просто сложилось, и никакого выхода из такой ситуации нет, кроме как вдруг быть подброшенным в руки какой-то случайной и весьма глупой любви. даже если они с ацуши стали неожиданно невероятно близки, хорошими друзьями и товарищами, но не любовниками, и, в целом, это бы даже устроило рюноске, как устраивали многие неудобные вещи в течение всей жизни, если бы дело не было в чёртовых цветах. он не уверен, что чувствуют и делают люди в подобных ситуациях, но отлично помнит, что ему стало страшно. он и не думал, что способен полюбить, хотя, честно говоря, ацуши полюбить было не так уж и сложно. поэтому, почувствовав однажды странную тошноту и после вытащив из горла небольшой цветок лилии с красивыми белыми листьями подрагивающими руками, аку не удивился. впрочем, безумный страх в тот момент пронзил его тело: почему он? как это вышло? рюноске не мог долго сопротивляться правде: он влюблён, а ацуши, очевидно, нет. вот и всё. до конца своих дней ему суждено вытаскивать из себя бутоны столь красивых цветов, а почему? потому что ацуши настолько добр к нему, что акутагава и заметить не успел, как почувствовал нечто большее к нему. добрые люди обычно, кроме омерзения из-за своей очевидной бесполезности, ничего у рюноске не вызывают, но, может, всё дело в том, что они попросту никогда не были добры именно к нему? а ацуши был всегда, и это покорило его во всех смыслах. он заботился о нём во время болезни, гладил его волосы, когда они засыпали рядом и всегда ласково ему улыбался, что бы ни происходило. — да что ты всё улыбаешься, — сначала спрашивал акутагава у него раздражённо. потом устало. потом несколько растерянно. а затем, когда бутоны стали раскрываться прямо в горле и начала выпадать вместе с едва заметными следами крови, он стал спрашивать немного смущённо, отводя глаза и точно так же улыбаясь в ответ. кажется, ацуши это даже нравится. жаль только, что сам рюноске ему не нравится. — о чём ты думаешь? — ацуши устраивает ноги в милых носочках, подаренных аку, на своём стуле, держит чашку в обеих ладонях и делает глоток медленно остывающего чая. — не знаю. о тебе, — аку врать не любит. он пожимает плечами, устало прикрывает глаза и в очередной раз легко закашливается, отпивая из своей чашки. это не поможет, но всё же. — и что думаешь обо мне? — что ты делаешь очень вкусный чай. лёгкий толчок под столом и смешок накаджимы заставляют акутагаву приоткрыть глаза, чтобы взглянуть на его мимолётную улыбку, хоть его взгляд и не перестаёт быть несколько отстранённым. рюноске не требует быть с ним прямо здесь и прямо сейчас; но в самом деле ему интересно, где же находится ацуши мыслями в такие моменты. может, те моменты, где искренне он счастлив. впрочем, в этом есть свои плюсы. в том, то есть, что ацуши в него не влюблён. рюноске уже не будет больнее, чем ему было когда-нибудь, это точно, да и без разбитого в случае чего сердца второго парня можно будет обойтись. рюноске боится сделать ему больно, и именно поэтому его тайна, вероятно, попадёт с ним в могилу. он и думать не хочет о том, как ацу станет извиняться, как будет плакать и жалеть его, как будет безуспешно пытаться полюбить его в ответ. отвратительно. эти мысли его добивают посильнее боли в горле, честно говоря. закашливаясь, акутагава ладонью закрывает рот, из которого снова вот-вот могут посыпаться лилии, без лишних слов поднимается с места и уходит в ванную комнату, чтобы тихо прикрыть за собой дверь и склониться над таким же белым как уже приевшиеся цветы унитазом. усталость ощущается более явно в такие моменты. в такие моменты с ним рядом бывает чуя. бесполезный, конечно, но хотя бы понимающий. чуя похлопывает его по плечу каждый раз, когда приносит салфетки, чтобы утереть кровь, и натягивает на себя ободряющую улыбку, лишнюю и болезненную. ведь он знает, насколько это больно: блевать цветами при этом глупом ощущении в животе и груди. однажды любая красивая роза превратится в нелепый шиповник. шиповник сладкий и полезный, но у всех свои недостатки. дазай прекрасен — он привлекает не только взгляд. его ум невероятен, а улыбка просто завораживает; чуя легко повёлся на него, как глупые насекомые ведутся на аромат цветов. дазай, может, и был когда-то чудесной розой, но шиповник из него гораздо очевиднее. чуя постоянно курит из-за нервных срывов, ещё больше раздражая своё горло и заставляя ацуши дико кашлять; у аку начинают дрожать губы, и он грубит. чуя усмехается, тушит окурок об подошву ботинка, оглядывает обоих. «миленько», — фыркает он, натягивая шляпу на глаза и кисло улыбаясь. акутагава опускает глаза, надеясь всем сердцем, что не краснеет прямо сейчас. ацуши не понимает, и рюноске это на руку, как и всегда. чуя говорит, что парни из агентства отвратительны, а потом, туша очередную сигарету и покрепче увязывая пояс плаща, по первому зову спешит в кафе того же здания, чтобы заплатить за кофе дазая и проблеваться в туалете кровью и цветами. бутоны шиповника огромные, хотя лепестки у них нежные, да даже цвет у них такой розовато-нежный, чего определённо о дазае не скажешь. удивительно, что у такого мерзкого человека в глубине души такие прекрасные цветы. чуе бы, может, правда хотелось бы увидеть, как из горла осаму вместе с кровью валятся камелии, более яркого розового цвета, с более плотными листьями. на вкус она получше наверняка. но этого не случится, накахара знает лучше всех. ещё чуя помнит, как у него случился приступ прямо при осаму, когда сил сдерживать рвотный позыв просто не было. они были истощены после какой-то тяжёлой стычки, в которой чуя вот-вот должен был применить свою способность в полной мере, но дазай не позволил. иногда чуя думает о том, что он был бы не прочь умереть в подобной схватке. он обернулся и сжал руку в кулак, чтобы осаму не увидел лежащий на ней бутон шиповника, покрытый кровью, но от дазая подобного не скроешь. дазай ведь и без этого всё знает и понимает, он, к сожалению, совсем не дурак. он обнял тогда чую со спины, склонившись и уложив подбородок на его плече (разница в росте бесит, но иногда чертовски успокаивает), мягко прикрыл глаза и выдохнул ему на ухо, отчего кожа накахары от шеи до низа спины покрылась мурашками. — это не должен был быть я, — сказал он тогда как-то совершенно спокойно и, кажется, даже с улыбкой на лице. — не должен был быть я. ты заслуживаешь чего-то получше. чуе пришлось оттолкнуть его от себя, крепко сжав губы, чтобы не разреветься. он ненавидит, когда дазай говорит такие ужасные, мерзкие вещи с такой улыбочкой на лице, словно всё про всех знает. гений, бесспорно, но кто дал ему право быть богом и решать? — иди к чёрту, осаму, — прошипел он, уткнувшись в него взглядом и ища в его лице хоть долю сочувствия. иногда он самым жалким образом нуждается в сочувствии. — иди к чёрту. если бы… если бы это не был ты, я бы уже давно наложил на себя руки. — я думал, это моя манера, — дазай легко рассмеялся, смотря словно не на накахару, а поверх него или даже насквозь. его руки перевязаны метрами бинтов, от которых он никогда не избавляется. это злит. — заткнись, — прорычал чуя, и дазай даже осёкся. редко удаётся увидеть его таким. — заткнись. ты понятия не имеешь, каково это. — и почему же? — ты никогда никого не любил и не знаешь, каково это. в чуе нет злобы и нет обиды. он ненавидит дазая, но ещё больше ненавидит свою идиотскую любовь и эти идиотские цветы, от которых болит горло и хочется подохнуть. осаму не поменялся в лице. ему, подумал тогда чуя, совершенно плевать. — как бы ты себя чувствовал, если бы блевал цветами каждый раз, когда видел меня, а, дазай? — от отчаяния чуя нервно рассмеялся, прикрывая рот окровавленной ладонью. — что бы с тобой было? — ты бы не мог не полюбить меня в ответ, чуя. больше об этом они не говорили. чуе даже думать больно о том, что дазай, на деле, абсолютно прав. будь у него шанс жить и чувствовать иначе, он бы ни за что не полюбил никого другого и не возненавидел бы дазая так, как на самом деле громко об этом заявляет. он любит его до боли в сердце и горле, до истеричных воплей в подушку по ночам, до одури, но любит. дазай целует его, когда говорит, что не хочет этого, дазай собственнически держит чую возле себя, как раненую собаку, до которой ему нет дела, но если кто-то решит протянуть руку, чтобы погладить её или чем-то поманить — осаму не задумываясь снесёт ему башку. и несмотря на всю боль, которая током проходит по телу и рассекает мозг и сердце ровно пополам, чуя готов попасть в любую передрягу, триджы вывернуться наизнанку и снова заявить, что ненавидит, только бы снова почувствовать нежное прикосновение холодной ладони к своей щеке, а потом, снова – пус-то-та. ничего. дазай не любит никого, и уж тем более он не любит чую. и рюноске от этого тошнит. — тебе снова плохо, аку? — у ацуши в глазах читается беспокойство, когда акутагава в очередной раз возвращается из ванной комнаты, платком наспех утирая губы. — ничего, жить буду, — врёт рюноске, скрывая только слепому не заметную дрожь в руках. накаджима прикусывает нижнюю губу. — ещё чай будешь? ацу кивает на пустую чашку парня, тот кивает в ответ, получая заботливую улыбку, от которой органы лишь сильнее сжимаются; ацуши наливает тёплый чай, у рюноске слипаются глаза. всё это смешно — он даже и не думал, что когда-либо сможет полюбить. впрочем, он и не думает, что заслуживает чьей-то любви. особенно любви ацуши. а ацуши, наверное, не думает, что кто-то может так сильно и отчаянно его полюбить. поэтому и не понимает очевидностей. да, это правда ужасно смешно. он хочет думать, что не похож на чую. чуе нравится утопать в касаниях, поцелуях осаму, и, несмотря на то, что он будет ненавидеть себя потом, рыдать и биться в истерике, если у него появится возможность освободиться, возможность перестать его любить, то он только посмеётся и пройдёт всё это ещё сотни раз, лишь бы почувствовать касание холодных пальцев к своей щеке. лишь бы почувствовать любовь к нему снова. рюноске страшно на это смотреть. он не хочет становятся таким, как чуя, но понимает, что это неизбежно. каждый раз, когда большие бутоны шиповника лезут из глотки накахары вместе с кровью, аку болезненно морщится и отводит глаза. ужасно. ужасно. и он такой же? а ацуши точно не похож на дазая. ацуши не гадкий, не смотрит свысока и ничего не понимает. ацуши похож на свой цветок, на лилию: он нежный, невинный и забавно покрывается румянцем, стоит акутагаве сболтнуть что-то лишнее. он словно пропитан насквозь теми ранними майскими деньками, в один из которых он появился на свет. он из тех, кто кажется хорошим по воле судьбы, потому что всё то, что случилось с ним ранее, научило его поступать может и глупо, но всегда правильно. это и нравится рюноске, который, судя по всему, так и не смог научиться этому. и никакого «правильно» нет, когда ты вынужден сгибаться пополам в очередной подворотне, вытаскивая из себя белоснежные лилии с красными крапинками, и чёрт его знает — то ли узоры на цветке, то ли ещё тёплая вязкая кровь. акутагава помнит, как пытался сделать всё возможное: как заталкивал бутоны обратно, как читал книги и смотреть видео в интернете, что узнать, как избавиться от этого или хотя бы уменьшить боль, как плакал на плече у гин, потому что только ей мог объяснить, что с ним происходит. сестра делала вид, что злилась на него за эти чувства, которые он не может контролировать, и за то, что рюноске бездействует, но на самом деле всегда плакала, обнимая его на прощание у порога и провожая взглядом вдоль улицы. она всегда невольно чувствовала вину за то, что ей удалось полюбить безболезненно и её безболезненно любили тоже. обычно они курят вместе на крыльце, пока её возлюбленная что-то готовит на кухне или самозабвенно работает над очередным отчётом, теряя счёт времени и здоровью. акутагава начинает кашлять, гин хмурится и пытается отнять у него сигарету, в чём терпит поражение. — ты себя добиваешь. — хуже не будет. девушка проглатывает эти слова. рюноске знает: она винит себя, хоть и не должна. — будет, просто ты ещё не знаешь, — бурчит она, всматриваясь в милую лужайку перед их домом, за которой время от времени ухаживает сама, ей это нравится. — тебе-то откуда знать? — легко посмеивается акутагава, потому что с гин ему обсуждать это проще. может, это потому, что она уже видела его слёзы и отвратительное отчаяние? больше не хочется казаться слабым при ней — он ведь всё-таки старший брат. — знаю — и всё. книжки читала. — не знал, что ты умеешь. они оба легко, хоть и подавленно смеются, гин толкает его в плечо. ацуши делает так же, когда смущается; начинает немного подташнивать снова. — будет хуже, ты ведь знаешь. — знаю. — скажи ему. — я не стану, гин, — рюноске говорит не раздражённо — устало и практически измученно, словно его бьют каждые три дня, а не он своими глупыми чувствами доводит себя до этого. — я не стану, ты знаешь. это полнейший идиотизм. — а если тебе станет легче? — его сестра рвано выдыхает сигаретный дым, тушит окурок и кидает в урну рядом, тут же невольным движением взмахивая рукой перед ртом: она старается не курить в доме, чтобы не расстраивать девушку. — а если нет? резонно. они могут стоять так часами, болтая о всяком, но когда речь заходит об ацуши, цветах или чувствах рюноске касательно того и другого, разговор перестаёт клеиться. одному из них ужасно страшно говорить об этом, второй просто не хочется делать больно. ещё больнее. гин не знает, как это выносить, но дело ведь даже не в ней; она тянет руку помощи ему снова и снова, но чем она может помочь? судьба ей, как и брату, совершенно не подвластна, и по щелчку пальцев ничего сделать она не может. — вы… зовите на свадьбу. ну, или хотя бы на барбекю, если не доживу. — рюноске. тот лишь смеётся снова, ловя на себе укоризненный и почти отчаянный взгляд сестры. время их беседы подходит к концу, пора собираться домой или к ацуши, где они, сидя друг напротив друга, будут молча думать каждый о своём, и это всё ещё лучше, чем сжирать себя в одиночестве. даже если от непосредственного присутствия накаджимы рядом лилии просятся наружу лишь сильнее. — только с дресс-кодом не парь меня, ладно? — ты ведь всё равно придёшь в чёрном, какая разница-то? снова смеются. рюноске бы пошутил, что он всегда будто бы готов к собственным похоронам, но не станет: в прошлый раз гин очень ругалась, потому что от таких шуточек ей становится нехорошо. она заботится, он знает. просто не слишком понимает, зачем. сигаретный дым, за который он так злится на чую, обволакивает воздух вокруг них, акутагава ступает вниз с крыльца и вдыхает полной грудью, пока это возможно. — лютики и первоцветы, да? ваши цветы. гин медленно кивает, готовясь уже войти обратно в дом. они с братом не прощаются словами — это не в их привычках. — лютики и первоцветы. тошно от вас. гин мягко улыбается. ей тоже тошно. вообще, как бы ни старался рюноске реже встречаться с ацуши, чтобы ему не становилось хуже, без него ему совсем плохо. как будто есть какая-то важная потребность в том, чтобы всё время чувствовать себя отвратительно именно рядом с ним, а не порознь. а своими потребностями, как известно, пренебрегать не стоит. бежать от проблемы в такой ситуации глупо, впрочем, аку и не пробовал, чтобы судить. но вот чуя… они с чуей не друзья, а всего лишь случайно встретившиеся по одну сторону баррикад товарищи по несчастью. по крайней мере, накахара точно несчастен, потому что его взгляд тускнеет с каждым днём, когда акутагаве удаётся посмотреть ему в глаза. он почти не говорит о дазае, но очень много думает о нём — это видно даже без лишних слов. скорее всего, в его голове нет буквально нет ничего, кроме осаму и его чёртового шиповника, и в этом рюноске его прекрасно понимает. сжирающее чувство безвыходности поглощает полностью, как будто тонешь с головой и вот-вот начнёшь захлёбываться. и ни единого шанса на спасение, потому что тот единственный, кто мог бы протянуть тебе руку, либо не хочет, либо не знает, зачем. иногда акутагава думает, что дазай мог бы полюбить чую, но просто этого не хочет. какой-то идиотский принцип или вроде того, за которой стоило бы с особой ненавистью относиться к осаму. акутагава не знает, как его можно полюбить. а чуя любит. — ты говорил, что хочешь уехать. ацуши поднимается, чтобы поставить на стол небольшую тарелку с домашним печеньем, приготовленным вчера и немного твёрдому на вид. рюноске всё равно есть не станет. возможно, накаджима думает, что у него проблемы с питанием или вроде того, но проблема у него одна — он сам. в горло ничего не лезет, кроме вкусного горячего чая лёгкими глотками и мятных таблеток от кашля, мерзких и жгучих на вкус. ах, да. чувство омерзения. для такого человека, как дазай, чуя — это открытая книга, из которой можно выдирать страницы, чтобы исписать их всякой ерундой. а для ацуши акутагава, да и любой человек, пожалуй, словно шифр цезаря, ключ к которому ещё предстоит отыскать. — может, немного позже. просто хочу убраться отсюда подальше. — в одиночку? акутагава, кажется, даже тихо прыскает на этот вопрос. как будто у него есть варианты. он всё-таки не осаму со всей этой темой с «двойным самоубийством». такое только чуе и понравится. а рюноске и сам справится. — а я бы поехал куда-нибудь с тобой. — и куда же? — он старается не выдать, что сглатывает тошноту, прикрывая рот ладонью и глядя на ацуши с лёгким недоверием. — туда, где тепло. и где ни о чём не нужно думать. — красиво звучит. рюноске не особенный. в принцип бумеранга он не верит, значит, все эти страдания ему никак не воздадутся. он может сколько угодно думать о том, что не заслужил этого, но какой в этом прок? до тех пор, пока ацуши подпускает его достаточно близко к себе и позволяет быть рядом — всё не так уж и плохо. всё не так уж и плохо, если лезущие из глотки цветы — это максимальная граница его болезни и пока не так сильно его волнует. пока он не похож на чую, который отчаянно хочет любви, но бежит от реальных чувств, не желая их признавать, всё не так уж и плохо. не так уж и плохо. — ну, так что? поедем? — ацуши делает глоток чая, глядя на бледное лицо и бледные руки акутагавы уже почти привычно. вряд ли он когда-то смирится с чем-то подобным. — поедем, — легко смеётся аку, откашливаясь и тоже отпивая немного из своей чашки. никаких обещаний он давать всё равно не станет, так что второй раз за вечер можно и соврать. — обещаешь? — ацуши двигается ближе, отставляя чашку, тянет мизинец к сидящему напротив и почти застывшего в ужасе рюноске. словно мысли прочёл, вот же чёрт. акутагава теряется, будто бы его действительно уличили во лжи. он тихо и коротко втягивает воздух через нос, не решаясь открыть рот. доли секунд тянутся как часы, потому что такому ацуши врать нельзя. ему хочется сказать всю правду; это как помочь ребёнку, который не может понять, куда и какой стороной вставить кусочек паззла в цельной небольшой картине. ты указываешь ему пальцем на недостающее пустое место, он радуется и завершает рисунок, благодаря тебя. вот только вряд ли ацуши так же будет этому рад. меньше всего рюноске хочет делать ему больно. меньше всего он хочет видеть его разочарование, слёзы, обиду или боль. ему совершенно плевать, действительно ли не понимает ацуши или у него так здорово выходит оставаться нетронутым — его эти чувства, эти лилии, эта боль не касаются. тут каждый сам по себе — и рюноске, и чуя это давно поняли. вот только если накахара всё никак не может понять, что это безвыходная ситуация, которая делает хуже с каждым выпаленным в гневе или обиде слове, то акутагава правда принял. ради ацуши ему не жаль. — обещаю. третий раз. ну, ничего. хорошо, что это хотя бы не нарциссы.