***
Давным-давно, когда никого из вас еще и на свете-то белом не было, здесь, в Червинке, жил-был пан со своею женой. Жили они, почти не тужили, родился у них единственный сын и наследник, которого они всячески нежили, холили да лелеяли. Он рос, как и все дети, непоседливым, но милым и добрым мальчиком, и родители не могли на него нарадоваться. Так бы, может быть, прожили они спокойно всю жизнь, но тут начали твориться в имении страшные дела. Началось с того, что объявилась в доме девка. Вроде бы была она крепостной крестьянкой, что панам принадлежала, да вот странность: никто не мог сказать, откуда ж она такая взялась. Ни семьи у нее, ни родных, ни дома не было. Пришла она однажды в дом да так там и осталась. Сказала, будет прислуживать пани и паныча ей помогать растить. Мила была девка, добра, пани ее привечала да и сам пан, уж на что был суров да строг, нет-нет, да улыбался ей. Она же еще пуще старалась пану угодить, то пирогов ему принесет вкусных, то меду, а то просто зайдет справиться, как же бедный Пет… пан так много трудится, ему бы больше отдыхать надобно. А тут еще объявился в имении конюх новый: высокий, статный да работящий. Глянул на ту девку да и пропал! У него, правда, невеста была нареченная, да он и глядеть-то на нее перестал с той поры. Она уж все глаза-то выплакала, а ему и дела нет, только о той лиходейке и думал. Влюбился в нее без памяти, ночами к ней в окошко лазил, цветы лазоревые носил, колечко с бирюзой подарил. Пани их благословила, и вот уже должны были сыграть свадьбу на Покров, как вдруг под самый под праздник стряслось лихо ужасное. Среди ночи дом сотряс ужасный крик, точно вепря дикого резал кто по живому. Всполошились слуги, лакеи, дворовые и комнатные, — все, кто был, одним словом. Похватали кто вилы, кто ухваты, а кто дубины покрепче, побежали искать лиходея. Весь дом обошли, но — никого! Будто вымер дом, и тишина настала жуткая, мёртвая. Вот идут они мимо библиотеки панской и видят — полоска света из-под двери пробивается. Они туда! Вошли да так и застыли: лежат пан с конюхом бездыханные, все в крови, а подле них та краля стоит. Платье на ней почему-то хозяйское, как у панночки, волосы растрепаны, черными змеями по спине спускаются чуть не до полу. Ахнул кто-то из дворовых, спугнул ее. Обернулась девка, и все увидели сморщенное, страшное лицо старухи; глаза желтым светом у нее горят, и тянет она руки со скрюченными пальцами к застывшим дворовым, скалится, шипит что-то. Жуть! Тут кто-то из слуг как крикнет: — Ведьма! Бей ведьму! — и кинулись на нее, давай вилами да ухватами охаживать, но она вывернулась. Обернулась ведьма черной кошкой на окошко вспрыгнула, а тут как раз петух запел во дворе. Кошка съежилась вся и… не стало ее. Исчезла. Да только слышали люди, как раздался где-то под потолком зловещий шепот: «Вы меня еще попомните!» И будто не было ее. А на людей словно морок какой нашел: стоят, пошевелиться не могут. Тут пани прибежала, увидела окровавленного мужа, да с ним конюха тоже избитого, закричала, позвала жандармов и увезли несчастного крепака на каторгу. Она, значит, решила, что конюх мужа ее убить хотел. Конечно, потом рассказали ей про ведьму, да она не поверила… Долго ли коротко ли, невеста конюха, та, которую он бросил ради ведьмы проклятой, родила девчушку, а сама померла. Пани-то была баба дюже добрая, она пожалела девку, что поделать, раз матери у нее нет, а отец, лиходей да душегубец, на каторге сгинул. Взяла она девку в панские покои, стала воспитывать как дочь родную. Шли годы, выросла та девка, крепостная панночка. Милая была, добрая, всяк, кто на нее посмотрит, тот улыбнётся. А она и рада стараться и тому угодить, и этому. Добрая, нежная, кроткая, ну… чисто медовая! Тьфу! И только два человека при виде ее кривились, точно от зубной боли: сам пан да одна батрачка. Она от зари до зари спину гнула: стирала, убирала, полы мела, тесто месила, а получала за то одни зуботычины от кухарки да управляющего. Злилась батрачка на долю свою несправедливую, а пуще всего на панскую воспитанницу. Почему, спрашивается, крепачке этой такое счастье — на мягких перинах спать, когда другие не покладая рук трудятся. Говорила ей батрачка гадости, а Катька, так девку ту звали, лишь куксилась да пани жаловалась, мол, обижают ее. Получала за то батрачка батогов, а Катька смотрела на то да злорадно ухмылялась. Правда, никто почему-то не замечал ее злобы и ехидства… Кроме разве что самого пана. Он даже рядом с этой кралей находиться не мог: как заметит ее, так сразу же озлится, накричит и на нее, и на жену и уйдет по делам своим. А пани в слезы, и в другой раз ну мужу выговаривать, чтоб сиротинку не обижал. Пан же ей на то отвечал, что… ну, в общем, дела ему никакого до «сиротинки» нет. В один прекрасный день вернулся домой панский сын. Учился он далеко за границей, но срок учения его закончился, вот и вернулся. И в тот же день в соседнее имение приехал с войны молодой хозяин. Блестящий офицер был, красавец. Ну да и паныч наш не пас задних. И вот на балу, который устроила как-то одна богатая помещица сосед-офицер и наш Червинский паныч увидели Катьку и… пропали оба. Офицер тот на другой же день приехал к старому пану, денег привез, колье жемчужное, слиток золотой (потом стало известно, что в долг взял у той помещицы, у которой бал был). Отдайте, говорит, Катюшу, любоньку мою, за меня. Пан старый обрадовался, что спихнет с рук ненавистную девку, чуть не пляшет от радости: Забирай, говорит, с дорогой душой! Опять же, слиток золота ему карман-то не утянет, деньги тоже не лишние. Но тут пани на дыбы встала: «Не отдам мою милую Китти за тебя, молодого развратника! Ты ее соблазнишь да бросишь, негодяй, пошел вон, больше сюда не ходи!» Поругались они на том с паном насмерть, разговаривать друг с другом перестали, да еще и паныч тут заартачился. Катька, заявил он родителям, мне самому нужна. Сам на ней женюсь! Пани снова в слёзы, ведь уж и помолвка у паныча состоялась, свадьба вот-вот должна быть с соседской дочкой, а тут такой скандал. Пан за голову схватился, грозился сынку трёпку задать, а тому все нипочём. Женюсь. И точка. Прознал про то офицер, налетел на паныча, драку затеял, обзывал его всяко, а под конец вызвал на дуэль. Все вокруг: и родители, и друзья, и крепаки отговаривали обоих панычей от дуэли, но те не послушались. Сцепились насмерть. И оба с той дуэли не вернулись, полегли в кровавой схватке, застрелили друг друга. Пани горя не пережила, три дня в горячке пролежала да и умерла. Не успели паныча отпеть, как хозяйку на погост снесли. А Катька, не будь дура, из дому сбежала. Пани покойная ей накануне как раз вольную выписала. Ну да и скатертью дорога! Старый пан погоревал, но жизнь назад не повернешь, справляться надо с горем-то. Словом, окончился траур, и привел пан в дом новую хозяйку. Пани новая была молода, красива, добра, и пан на нее нарадоваться не мог. Бывало, аж дохнуть не смел лишний раз, так любил. Свадьбу они сыграли и уехали в путешествие. И вот, только паны за порог, является в имение Катька. Да не одна. С нею — купец один: гарный хлопец, молодой и дюже богатый. Увидел он ее как-то на улице да и пропал, как и все прочие! Стань, говорит, моей, голубка, будь мне подругой. Катька согласилась. А сверх того наговорила купцу тому всякого: мол, есть у нее имение, кое ей крестная-покойница завещала. Она ведь должна была стать женою паныча (не того, так этого), значит, и дом теперь ей принадлежит. А пан, хрыч старый, беззаконие творит, отдавать не хочет. Озлился купец, решил, отобрать дом у пана, восстановить, так сказать, справедливость. Вот явились они в дом, собрали всех слуг и говорят: «Мы восстанавливаем справедливость, вы теперь все идите, куда хотите, а мы отныне тут хозяева». Хотели было управляющий да лакеи возразить, мол, что за чушь городите, пан купец, да Катька так глянула на них, что кровь в жилах застыла. Поклонились купцу до земли да и разошлись. В день свадьбы с Катькой… помер пан купец! Прямо в церкви вдруг после слов священника замертво упал. Что тут началось! Гости приглашенные забегали, заплакали… Как быть — никто не знает! А Катька вдруг пропала куда-то, словно и не было ее. К вечеру того черного дня пан с молодою пани вернулись домой. Вернулись и… дома своего узнать не могут! Пустота кругом, тишина звенящая. Нет никого, точно чума, господи прости, всех выкосила. Пани молодая сразу в слёзы: «Друг мой, — говорит, — увези меня куда-нибудь подальше отсюда, мочи нету, плохо мне!» Пан ее успокаивает, а у самого на душе кошки скребут. Кошки… кошки… не дает ему отчего-то покою это слово. Будто вспомнить он что-то хочет, жуть какую-то прежнюю. Словно было уже все это: и дом, и тишина, и… кошка! Полночь настала. Батрачка, старая Катькина знакомая, единственная, кто в доме остался, постель панам постелила и в каморку подалась свою, к мужу и дочке. А с пани молодой совсем худо сделалось. Рыдает, никак успокоиться не может: — Задыхаюсь, — говорит, — умираю! Нет мне тут жизни, почему ты меня сюда притащил, — упрекает она мужа, — не любишь ты меня совсем! Пан, сам не свой, тут же велел дохтура позвать. Тот приехал, пани осмотрел и говорит, мол, в ее положении дамы частенько бывают несдержанны. То плачут, то смеются, то им есть, то пить. В общем, ничего страшного, надобно, значит, принимать капельки да отдыхать. Ну и беречь ее, как зеницу ока, потому как мало ли, что случиться может. Пан обрадовался: — Видишь, — говорит он молодой жене, — всё хорошо. Теперь у нас скоро наследник будет, так что не переживай, милая. Кое-как он ее успокоил, уснула она… И тут вдруг раздался стук в дверь. Батрачка с лакеем к дверям, открывают и видят: стоит на пороге незнакомец. С лица красавец писаный, высокий, стройный, что молодой тополь. Глаза у него темные, внимательные, трость в руке с золотой рукояткой. За поясом же — нож и два пистолета. Позади, за спиной его, слуга в черкесской шапке, а чуть поодаль — Катька собственной персоной! Но в каком виде! Платье на ней клочьями висит, все разорванное, волосы распущены, всклокочены, глаза лихорадочно блестят! — Я тут живу! Это мой дом! Отдайте мне его! — закричала. У лакея и батрачки мурашки по спине побежали, ахнули они, отшатнулись. Катька же в дом вошла, а красавец тот за ней. Тут как раз пан спустился: — Что это тут за представление? — грозно спрашивает. — Я, — отвечает красавец, — не могу остаться в стороне, когда несчастная пани о помощи просит. Катька же повернулась к пану, космами своими махнула, руку к нему протянула: — Отдай мой дом! — прошипела, что змеюка подколодная. — Он мой! Мой! — и глаза ее вмиг сверкнули желтым светом. — Отдайте ей дом по закону, пан! — в упор посмотрел на него красавец. — Иначе… плохо будет всем. Отдаете? Да? Отдаете ведь? — настойчиво так спрашивает, а сам с пана глаз не сводит, будто знак какой подать хочет. И пан вдруг вспомнил ту страшную ночь. Как вошла к нему в кабинет растрепанная и оборванная ведьма и принялась кричать, чтобы вернул то, что ей принадлежит по праву. Он ее прогонять, она на него с кулаками… Следом конюх вбежал. — Убей его! — взвизгнула ведьма. — Убей, будешь тогда моим верным упырём! Дальше пан не помнил. Очнулся уже через несколько дней. Жена сказала ему, что конюх его избил, потому что бунт поднять хотел. — Отдаю! — само собой вырвалось у него. — Забери да подавись! Расхохоталась страшно Катька, закружилась на месте: — Мое, все здесь мое! — вопит. Тут пришлый красавец руку вскинул да и выстрелил прямо в сердце ведьме. Охнула она, руками взмахнула да и рухнула на пол. На какой-то миг обернулась кошкой черной с железными когтями, но вот — снова перед ними Катька. Кровь черная из сердца ее потекла прямо на ковер дорогой, персидский. Стоят вокруг нее человек тот пришлый, пан да батрачка с лакеем и видят, как лицо Катьки резко стареет, морщинами покрывается, руки тоже стали старческими со скрюченными пальцами. А когти на тех пальцах — железные! — Та самая! — побелевшими губами прошептал пан. — Та же ведьма, что и много лет назад… Пропел тут петух за окном, и… исчезла старуха, в прах превратилась. — Простите меня, пане, — вздохнул пришлый красавец, — что я… представление этакое устроил. Зовут меня пан Стефан, родом я из польской шляхты. Много лет тому назад наш род с вашим породниться должен был. Предок мой хотел жениться на вашей пра-пра-прабабке. Да вот, беда, слова не сдержал. Хитростью заставил ее переписать поместье на его имя, а ее выгнал на улицу. Она с горя утопилась в глубоком омуте, но перед этим прокляла род мужа своего, а заодно и всех обитателей поместья. Мол, никому счастья не будет, все умрут в жестоких муках — до десятого колена. И с той поры стала она являться хозяевам имения в образе прекрасной пани и требовала вернуть ей дом. Мои предки давно уж эти земли покинули, а вот вам, судя по всему, досталось… Я не так давно прочел в газете о странных смертях, преследующих ваш род, а после нашел письма и дневники моих деда и прадеда. Понял я, что безобразит ведьма на ваших землях, неупокоенная душа ее всех тут вконец изведет! Вот и решил: с моего предка все началось, значит, я, его потомок, все и покончу разом. Приехал в ваш городок, узнал про жителей, а тут — счастливая случайность свела меня с той… дамой. — Как вы ее убили? — спросил пан. — Серебряной пулей, — пожал плечами Стефан. — Так в дедовской книге написано было. Слуга мой, — кивнул он на молчавшего все это время черкеса, — мне помог ее изготовить. — Что ж, — сказал пан, — благодарю вас, господин Стефан. — Примите заверения в моей искренней к вам дружбе. Вы всегда желанным гостем у нас будете. Пожали друг другу руки да и расстались друзьями.***
— И по сей день, небось, дружат, — улыбнулась Галина. — Пан же с той поры жил да не тужил со своей молодой хозяйкой. Вскорости дитя она ему подарила, и счастью их предела не было. Батрачка та стала у них домоправительницей, детей панских воспитывать помогала. Лакей верный тоже при них остался. А пан Стефан и впрямь лучшим другом стал семейству. И надобно сказать, что спустя некоторое время после тех событий, женился он… на Катьке, крепостной панночке! Он ее случайно встретил в больнице, куда ездил матушку проведать. Катька наша, оказывается, там находилась. Пани покойная ее туда отправила, потому что недуг с ней странный приключился. Никого она не узнавала, ни с кем не говорила, ничего не помнила. Лекаря руками разводили, душевнобольная, говорили. А тут вдруг она очнулась! И вот странность: помнила она только лишь как пани старая с ней в карете ехала да приговаривала, что милой Китти «там помогут». А еще часто снилась ей черная кошка, которая садилась прямо на грудь да пристально в глаза глядела. Катя просыпалась с криком, а дохтур прибегал да вливал в рот горькое лекарство. И тут вдруг она выздоровела! Пан ей без разговоров лишних вольную дал, а пан Стефан тут же к алтарю повел. С той поры жили они счастливо. Всё, милые, — решительно поднялась Галина, — пора баиньки!***
— И все-таки мне не очень нравится, что Галя на ночь глядя рассказывает детям такие ужасы! — покачала головой Лариса Викторовна Червинская. Они с мужем вернулись от Яблоневских уже с четверть часа тому назад. Званый ужин в доме Катерины Степановны и Стефана Яновича удался на славу, что и говорить. Левушка же, как выяснилось, еще не спал, он сидел себе на кухне в компании своей няни Галины, ее детей и сына управляющего, его верного товарища по играм. Они с Петром Ивановичем остановились у дверей кухни и тоже заслушались: — А вдруг Лёвушке кошмары сниться станут? — обеспокоенно спросила у мужа Лариса Викторовна. Ей самой, честно признаться, иногда снились какие-то ужасы: будто их с мужем и сыном выгнала на улицу какая-то страшная, растрепанная девица, и они ехали в экипаже по пустой дороге, а вокруг была только темнота. А потом муж и сын исчезали, она оставалась одна, звала их, звала… После она всегда просыпалась в слезах, и остаток ночи муж успокаивал ее: это же только сон, повторял он. — Ничего, — обнял ее за плечи Петр Иванович, — это же просто сказки. Мне моя нянька и похлеще рассказывала, помнится. Про упырей да вурдалаков! Как однажды на кладбище ночью… — Ай, Петр Иванович, прошу вас! — испуганно охнула Лариса Викторовна. — Всё-всё, молчу, душа моя! — рассмеялся он, целуя ее в губы. — И правда, ни к чему думать о всяких кошмарах. Они давно уж рассеялись с первым криком петуха.