Сонет LXIV

Джон скидывает все исписанные листы со стола. На их место ложится чистый, нетронутый лист бумаги, который он тут же пачкает случайно упавшей чернильной каплей. Леннона это мало волнует, потому что он спешит записать светлые мысли, только что пришедшие ему в голову. Безумие, с каким он рвётся к перу, пугает. Глаза его широко распахнуты, движения резкие и неаккуратные, тело бьет мелкая дрожь. — И заставляет нас та мысль о том… рыдать*, — он проговаривает про себя каждое написанное слово, странно растягивая их. — Что обладаешь тем, что… Он оборачивается на резкий хлопок позади. Пол. Этот мальчишка был нередким гостем в его доме, желанным даже. Но любовь к нему заключалась исключительно в равносильной ненависти и обожании. Маккартни приносил с собой особую свежесть, вдохновение, дух юности и невинности, которым было пропитано каждое творение Джона, сделанное в его компании. И вместе с тем на дне сознания было презрение. — Страшно потерять, — заканчивает Пол за него, опустившись на софу за спиной Леннона. Этот маленький гений, несчастный музыкант… Джон ненавидел, когда он встревал в его дела, связанные с поэзией напрямую. Однако было сложно отрицать, что Маккартни подобрал именно то, что ему нужно. — Вас снова посетило вдохновение, сэр? — Пол совсем неслышно поднимается на ноги и скользящей походкой настигает Леннона. Он страшный змей-искуситель, он — искусство в его лучших проявлениях, гений чистой красоты. Его сети, как морфий… Джону страшно вновь остаться в его власти, но в конце он останется обманут, как Камиль*. Маккартни едва касается руки, задев пальцами горячую ладонь. Мальчишеские руки как и всегда в белых перчатках, идеально чистых, неприступных, но Джон знает, что они были не раз запачканы в чужой крови. Он одергивает руку, делая шаг в сторону, и смотрит искоса на чужую широчайшую улыбку, словно безумную. — Могу ли я посмотреть?.. — Пол не оставляет попыток, пользуясь наигранной неуверенностью, едва тянется за испачканным листом. Леннон опять не позволяет, прячет под стопку книг и отмахивается от костлявой руки. — Что же, неужели у Вас плохое настроение? Джону с ним в разговор вступать себе дороже, потому отмалчивается, чем, знает, раздражает Маккартни. Он не видит, но на мальчишеском лице поджатые губы и сведенные брови. — Ну же, дорогой, Вы не скажете мне ни слова? — Пол не сдается. Леннона пробирает раздражение до дрожи в пальцах, но он чётко осознаёт, что никогда не сможет избавиться от этого яда в крови. Джон одаривает его усталым взглядом. Молчание становится принципом. Они не могли быть красивыми, они оба уродливы, поэтому остались вместе. Впервые пересекаясь с ним взглядом, Леннон уже понимал, что никогда не выйдет победителем из этой игры, но его привлекала живость убеждений Пола. Он точно не вспомнит, почему мальчишка так легко позволял себе брать его за руку, но тогда Джон ещё вёлся, искренне веря в неподдельность происходящего. Честно говоря, тогда он не задумывался об обратном, а после, чувствуя удушье от подступившего к горлу кома, почувствовал невероятный восторг. Он чувствовал. Неважно, что боль, неважно, что от этого становилось хуже. Плевать! Леннон чувствовал, как ныло сердце, и этого было достаточно. Маккартни мог быть вежливым и ласковым, что Джону казалось, будто он был мальчиком, который может остаться. А Пол называл его песней, которую он никогда бы не смог сделать лучше. Оборачиваясь назад, он понимает, что оба они никогда не станут лучше. Если Маккартни касается клавиш инструмента, то Джон знает, что это будет нарочито нежно и ласково, чертовски лукаво. С людьми он так не поступает. Для него их души — что струны под крышкой рояля, сильно натянутые, к ним прикасаться не боится. И безжалостно разрывает. Бог для Пола — разве что он сам, да где-то далеко в ящике спрятанные ноты Бетховена. В музыке тоже грязен, ведь пальцы в клавиши впиваются так, что ногти ломаются, а педаль, изнемогая, скрипит. Пол настолько пропитан жестокостью, что Леннон ожидает, когда дерево треснет. Пол обманчиво уязвим, кажется, что он унижается специально ради него, горячим шёпотом прося о большем. Леннон этому больше не верит, ведь знает, что Маккартни никогда не позволит кому-либо быть выше себя. И всё становится фальшем. Джон всматривается в его лицо, такое раскрасневшееся, словно лихорадящего человека. Его губы разомкнуты, когда он пытается поймать воздух, но сжимает плотно их каждый раз, когда из горла вырываются стоны. Получается сдавленное мычание, которое граничит с болезненным. Мальчишке совсем не плохо, даже слишком хорошо. Ему настолько хорошо, насколько Джон позволяет пользоваться собой. — Милый, Вы… На короткий миг Пол попадает в свою же ловушку, не сдержав вскрик, а Леннон дергается. Тот рвет зубами кожицу на губах и потом скользит по ним кончиком языка, лишь размазывая кровавый след. Пальцы впиваются в скомканные простыни, Леннон, следя за этим, всё больше осознаёт, что он принял сделку с дьяволом. Маккартни страшен в своей красоте, в том, что он никогда не покажется виновным — он этим и привлекает Джона, который застрял в похоронной процессии. Для него всё то, что есть между ними лишь порох, чтобы зажечь насильно свечу чувств. Где-то глубоко внутри они спрятались, и, смотря на мир без очков, он прекрасно понимает, что никогда не сможет понять той суеты, что творится вокруг. Он просит не будить его, он словно в летаргическом сне. Как рыба за стеклом — глупо, но ближе всего к правде. Пол с ним, может, и не в равной доле, но выгоду свою тоже получает. Леннону нужно чувство внутри, ему нужно желание, а Маккартни поражает своим рвением. Для Джона это не искусство, это мерзость, такая правдивая и реальная, что ему требуется это для жизни. Морфий не так сладок, Морфей тоже не привлекает, разве только Пол. Остаётся ждать его благословения. Леннон не хочет признавать, но он возвел того как Бога, светило, а теперь пытается откупиться от всех своих грехов. Получается ли? Нет, ни капли. Маккартни и пахнет по-другому. Он не смерть, но и не жизнь в ее красивом представлении, — от него веет горьким вином и табачным дымом. Всё такое сладкое, что Джон ведётся, сам того не осознавая. Каков тот на вкус, он тоже прекрасно знает, Пол неоднократно предоставлял возможность, но понять это приторное послевкусие не может. Мальчишка себя настоящего никогда не покажет, потому что имеет гордость, а ее Леннону никогда не доставало. Джон пытается не грубить, не оставлять следов, а Маккартни глотает до дна, забирает без остатка и в напоминание о себе оставляет глубокие царапины. Пол утончен и элегантен. Он хищник, как лиса, в его движениях одна грация и отсутствие права на ошибку — он знает наперед каждое слово Леннона, потому что он такой не первый. Для него любовь не игра совсем, но с Джоном он именно веселится. На чувства они имеют право, однако Джон знает, что тот от них отказывается — его сердце как камень, его не существует. Маккартни чистый герой классицизма*. Леннон клятв в любви не просит и никогда на это не рассчитывал. Он наслаждается болью, он уверен, что это тоже выход. Обман — тоже путь. Джон позволит Полу многое, позволит себе быть марионеткой в его руках, только чтобы вымолить награду в виде того чувства безысходности, которое для него является сладким мучением. Они спят, ругаются и уничтожают друг друга. В какой-то момент Джон приходит к однозначному выводу, что Маккартни нездоров тоже. Он не понимает его боли, но чувствует, что в какой-то момент его хватка на горле становится намного слабее. Является ли эта болезнь чем-то внутри него, что съедает разум или плоть, Леннон тоже не знает, при этом отчаянно теряя последнюю красную нить между собой и счастьем. Внезапно оказывается, что руки Пола ледяные. Джон этого, будучи в собственном царстве холода и разбитых на ледяные кристаллы мечт, не замечал. Леннон впервые сам касается его руки и не отпускает, ведь боится, что Маккартни сделает это быстрее. Но тот не старается даже, тяжело дышит и водит глазами из угла в угол. — Вы, мой хороший, так и… Не прочли мне свою рукопись, — ладонью Джон ловит выдох, еще горячий воздух, боясь, что больше не о что будет греться. Принципы он решает внезапно предать, заговорив: — Вам оно нужно? — уважительный тон никак не вяжется с тем, как выглядит Маккартни. Он никогда не был достоин этого, он был слишком гибок и скрытен. — Нужно, — кивает слабо Пол, — Нужно… Если Пол здесь то старое и драгоценное, которое страшно потерять, то Джон — сторонний наблюдатель, который просит друга принять, что это неизбежно. В глазах напротив поволока поверх блеклой зелени. Она настолько незаметна, что Леннон и вовсе забывает, что тот может чувствовать. Вид умирающих страшен, а Маккартни вмиг гниёт, как самая дорогая роза. — Вы же знаете, что мы все платим за свои грехи? — губами искаженная улыбка противна Джону. В своей искренности тот ужасен, мерзок ему. Он купился на фальш, ему он нужен был, чтобы жить. Не существовать. — Вы… В это верите?.. Пол прекрасно знает, что нет, но допытывает. Мальчишка крепко хватается за его запястье, языком скользит по губе и зрачками, словно маятниками, бегает из стороны в сторону. — Мне так плохо… — он в исступлении просит оставить его, чтобы все эти чувства отступили прочь. По глазам видно, что Маккартни плохо. Маккартни иссыхает. Леннону не жаль. Надрывистый кашель эхом отражается от пустых стен — Пол никогда не любил живопись. Слишком поздно Джона посещает мысль о том, что ему придется умереть следом, он улыбается этому так же горько, как и вкус настойки из трав, которой пропитаны мальчишеские губы. Никто из них не хотел бы стать последним, но именно таковыми они стали друг для друга. Объятия Маккартни лукавы, сглажены и открыты, что всё существо Леннона искажается уродством большого количества дыр в сердце. А вокруг них хаос пятен и разбрызганной синей краски.