Сказка про огонь да серебро

Любим свое имя не любил, угораздило же родителей так назвать первенца. И добро бы, впрямь любили затем, как подрос, нет, рос Любим как луговая трава. Солнцем пригреет, дождем умоет, ветром посушит - скачи, полканенок. И внешность была у Любима не ахти - белый весь, будто у дядьки Пана на мельнице извалялся по мешкам, лицо узкое, глазищи огромные голубые, волосы как цвет яблоневый. Звучит хорошо, да смотрится жалко, бледная поганка в лесу и то ярче. Родители сестру Красу любят, сверстникам удаль да скок подавай, а Любим ногу еще ребенком переломил. Так что больше Любим лес свой любил, все тропы исхромал, всех птиц слушать выучился, любой след лучше бывалого охотника читал. В деревне на него чуть не пальцем тыкали: "Блажной". И как тут возразишь, коль ни на лугу с уличанскими парнями не гоняет, ни копье метать не выучился - руки тонкие, слабосильные. Разве что матери помогать - так засмеют вовсе: девица нашлась! Оттого и пропадал Любим целыми днями с весны по слякотную позднюю осень в лесу. А зимой уж и не убредешь - на холоде хромая нога болью от бабки до бедра простреливает, да и страшно в лесу зимой - волки задерут, не отбиться Любиму. Ладно, взялся за него старичок, лекарь деревенский, стал учить травам да мазям. - Много не заработаешь, а в уважении жить будешь завсегда, коль в беде не откажешь никому. Любим и рад, травы наперечет все знает, что растут в округе. А когда узнавать стал, какая да от чего помогает - и вовсе обрадовался. Два года у старого Ведима чуть ли не прожил, домой только ночевать заявлялся. А родителям и горя нету, что сын запропал у лекаря. Заозерье - деревенька махонькая, от больших трактов на отшибе, но и сюда изредка добирались глашатаи княгини Ярооки, уводили сильных парней в войско. А там уж - как судьба хвостом махнет. Мало кто возвращался. Этот вот вернулся - в шрамах от мечей и стрел, полуседой да на обе передние ноги припадающий. Сельчане и не узнали поначалу. А как узнали - запричитали старухи: десять лет не видали Огнегрива в Заозерье, уже и родители его на Звездный Путь ускакали. - Хорошо, что не позарились на тебя глашатаи, - только и сказал лекарь Любиму. - А то сейчас бы как я тебя пользовал, старый да немощный? Огнегрив пришел к старому Ведиму в тот же вечер. Тяжко пришел - по крутой тропке с натугой поднялся, налобная повязка, волосы сдерживавшая, от пота намокла. У дома на шелковую траву лег, боками поводя. И позвал, а голос оказался таким, что по лесу луна пошла: - Дядька Ведим! - Спит дядька, - Любим навстречу выхромал. - Что болит, дай, гляну да поправлю. - Тебя как звать, постреленок? - Огнегрив усмехнулся, косо от стянувшего угол рта и щеку шрама. - Уж не Любим ли? Помнится мне, трехлетку белогривого из волчьей ямы как-то вытаскивал - не тебя ль? - Меня, - Любим подхромал поближе. - Что болит? - Ты б спросил, что не болит, - рассмеялся рыжешкурый. - Ноги болят, малец. Гроза завтра будет. - А к лекарю зачем припожаловал? - За заваром из челночков. Знаешь такие? Боль снимают, да сон крепкий дарят. А мне б для сна аккурат, чтоб полдеревни ночью не перебудить. Любим только усмехнулся, не стал говорить, что последние полгода он в деревне за лекаря, принес ему трав душистых. - Благодарствую, постреленок, - Огнегрив тяжело поднялся, высоченный, Любим ему чуть не в середину груди глядел. Потрепал паренька по белой гриве, листок какой-то из густых прядок вынул. - Гляди-ка, счастливый клевер, с четырьмя листками. Загадай желание да съешь, - протянул Любиму веточку с резными листиками, и впрямь - ровной четырехлопастной розеткой. Любим про себя загадал, чтоб у Огнегрива раны успокоились, зажевал листик с его ладони. - Горько. Рыжешкурый замер отчего-то, потом фыркнул, по щеке его дубленой ладонью погладил. - Пойду я, дядьке Ведиму привет передавай, скажи, наведаюсь завтра ополудни, помогу чего по хозяйству. - Передам, - и обратно похромал в дом. На другой день Огнегрив, и правда, пришел. Взялся за топор, не спрашивая: видно, приметил вчера кругляки напиленные, да не наколотые. Колун у Ведима был старый, тяжеленный, туповат уже. А в руках Огнегрива летал, как перышко - чурбачки так и прыскали во все стороны от колоды. У Любима на то сил не хватало, руки тонкие, сухие, только травы нетяжелые таскать и может. А тут лекарь весь израдовался - будет, чем молодому лекарю зимой печь топить. Чует Ведим, что не доживет и до середины осени, да помалкивает. Переколол Огнегрив все дрова, а собрать не смог, передние ноги, в бою подрубленные вражьим копьем, согнуть-то согнул бы, а попробуй-ка за каждым чурбачком наклонись? Пришлось Любима звать. Тот прискакал, дрова собрал, в сарай оттащил, что ему, легконогому, нога хоть и гнется плохо, да болеть не болит. Огнегрив тем временем взялся соломенную стреху поправлять. Задние-то ноги сильные, взвился на дыбки - мало не до конька достал. Прорехи залатывал, да под нос себе что-то напевал, веселое, с присвистом. Любим сидит, травы плетет да на Огнегрива косится, глаза мало на землю не роняет. Солнце жаркое припекает, у рыжешкурого плечи да спина - бронзовые, загорелые - от пота блестят, грива рыже-белая кольцами крупными по спине разметалась, намокла. - Эгей, постреленок, а принеси водички холодной ковшичек? - обернулся, усмехаясь. Отложил Любим травы, поднялся на свои три копыта, притащил ковш воды из-под навеса. Огнегрив отпил половину, другой облился, шкура от воды потемнела, ровно старая медь. До вечера крутился воин у дома лекаря Ведима, а вечером налетела гроза, застоявшийся густой, как мед, воздух колыхнуло громом, помчались по черно-синим тучам духи предков, длинные искры из небосвода высекая. Любим сразу в дом поскакал, боялся он грозы, почему - и сам сказать не мог толком. Ведим Огнегрива тоже зазвал, еще и отругал: - Куда в грозу собрался? Пережди, дурной. Домишко у лекаря и так-то невелик был, а как втиснулся Огнегрив в сени - так и вовсе тесным стал. Любим в уголке притулился. Лежит, ноги подогнул, тихий, как мышь под веником. А мышь сухарик точит и над кентавром посмеивается. Взялся старый Ведим у Огнегрива выспрашивать, почто ночами тот добрый селянам спать не дает, кричит страшно? Огнегрив и так стоял, согнувшись под низкой стрехой, тут и вовсе голову повесил. - Не гоже такое при дитю говорить, дядька. - Я не дите, мне девятнадцать весен. Не смотри, что мелкий, не пошел в рост, - Любим только фыркнул. - А надо ль тебе то слушать? - глухо отозвался Огнегрив. - Мне б только травы чтоб были, и ладно, никого пугать не буду. - Говори уж, - белый кентавр махнул рукой. - Может, чем и помочь сумею. Поглядел на него Огнегрив, и принялся рассказывать, как десять лет верой и правдой служил княгине Ярооке, как стал сначала десятником, потом сотником в ее дружине. И как в битве при Теплом Озере со своей сотней сдерживал натиск врага, в десять раз большего по числу, пока не подошла подмога. Многие там полегли. Огнегриву та битва до сих пор снится, из головы нейдет. - Знаю я травы, что могут сновидения прогнать, только дурманом тут не поможешь. Тепло тебе живое рядом надо, дружинник, чтобы бок грели да сны отгоняли. Рассмеялся невесело кентавр: - Ты на меня глянь, постреленок, кому такой, изрубленный да хромой, что лишний раз колени преклонить не может, нужен? Девкам справного мужа подавай, чтоб и на охоту бегал, и по хозяйству крутился. А я нынче не бегун, только силы и осталось, что в руках. Любим только фыркает да вроде в шутку предлагает: - А со мной оставайся, парой будем - деревне на зависть, что один хромой, что у второго копыта не в лад. - А не испугаешься ночью, коль кричать стану? - смеется Огнегрив, гривку белую нитями шелковыми через пальцы пропускает. Любим зафыркал, плечом дернул: - Шуткую я. Глянь на себя - красавец, силен да статен. Через годик уже бегать начнешь, как поправлю тебе ноги, девки вслед табуном поскачут. На что тебе тогда лекарь-хромоножка нужен будет? - А поглядим, как оно повернется, - сумрачно усмехнулся рыжешкурый. Гроза кончилась, переступил копытами воин, поклонился обоим: - Благодарствую за приют, пойду я. Проводишь, постреленок? Любим на три ноги вскочил, четвертую переставил да попрыгал к нему. Дом Ведима был на пригорке у самого леса. Огнегрив на самом яру остановился, на деревню глянул. Любиму показал: - Вон, на излучине, кузницу поставлю, буду делом руки занимать, - а как подошел ближе белый кентавр, обхватили его плечи сильные руки, грудью к груди прижали. Поцеловал его Огнегрив - как пламенем опалил. Любим сойкать не успел, только с ноги на ногу переступил, потом отпрыгнул, колен не сгибая. Глаза блестят, грива вьется, молчит, только губы пламенеют. - Ты-то, может, и шутки шутковал, - Огнегрив к нему шаг сделал, усмехаясь, - да я от шуток отвык. Коль через год ноги мне вылечишь - перед всей деревней своим назову, ни на одну девку взгляда не кину. - Ну, смотри, кузнец, - и зубы Любим скалит. - Я-то вылечу. - Добро, слыхали слова твои и лес, и река, и небо, - кивнул Огнегрив. Тут небо зарницей осветилось, словно день белый на миг настал, а потом как грянул гром, ровно все духи предков разом об свод небесный копытами топнули. Любим аж подпрыгнул еще разок, как не кентавры родичи, а зайцы лесные. Поймал его рыжешкурый, по спине выглаживать взялся, обнимая. - Что ж ты, постреленок, грозы боишься? - В лесу однажды грозой ель расшибло, повалилась та ель на меня. - А ты не бойся, один по лесу ходить не будешь больше, я тебя в обиду не дам ни зверю лесному, ни грому небесному, - снова усмехнулся Огнегрив. - Ни крапиве кусачей, ни мыши летучей, - Любим в тон язвит. - Тебе ль крапивы бояться, коль язычок жалит ядренее? - смеется рыжий кентавр. - А вот мыши, коль стаей налетят - унесут в дали туманные, как пить дать. - А выручать пойдешь? - и смотрит искоса. - Быстрее ветра помчусь. Любим опять глаза отводит, на месте топчется да улыбается. Наклонился к нему Огнегрив, снова поцеловал, да так, что у мальчишки дух перехватило. А после к дому развернул да по крупу ладонью шлепнул несильно: - Беги к дядьке, постреленок, волноваться станет, не сожрал ли я тебя. Любим только фыркнул да поскакал обратно в домик лекаря. Огнегрив вслед глядел, пока жеребенок в доме не скрылся. Кузницу бывший дружинник поставил быстро, из родительского дома приволок спрятанные в подполе мехи, наковальни, ковадла да молоты. Был когда-то дед его, Ветропляс, лучшим в этом краю кузнецом, а отец отчего-то вовсе в иную стезю подался, по дереву работал, строгал да резал. Огнегрив же в руках дедов жар чуял, в войсковой кузне мастерам помогал, пока не выучился, какой стороной клещи берутся, в огонь бруски суются. Через две седмицы стояла на излучине речки кузница, звенел молот. А вечерами, как привороженный, приходил Огнегрив к лекарю, ноги под его руки ласковые подставлять. Любим три ноги согнет, одну вытянет, на траву плюхнется да колени у Огнегрива выглаживает ладонями, бормочет что-то, вроде и понятные слова, а что плетет - не разобрать. Погладит-погладит, побормочет, да вскочит: - Устал я, ступай, коваль. Да не каждый раз Огнегрив просто так уходил. Иной раз за руку ловил, целовал в уста медовые-ромашковые. Любим когда задичится, а когда и сам льнуть начинает. Вроде, и хорошо все, а хмурится Огнегрив все чаще: старый дядька Ведим с душистого сена уж и вставать перестал, чахнет на глазах, только Любиму целыми днями про травы да отвары, да заговоры рассказывает-торопится. Белый кентавр все на слезы исходит, к дядьке под бок ластится. - А ты не плачь, не плачь, глупый, слушай да запоминай, - гладит его сухой ладонью, травами пропахшей, старый лекарь. - Как уйду на небо - все тебе останется, вся деревня к тебе одному за помощью идти станет, не подведи, помогай. - Да как я останусь - ни ума, ни толка, - и еще пуще плачет Любим. - Вот блажной, - уже сердится Ведим, - а последний год кто вместо меня травы рвал, сушил да лекарства готовил? Аль не справился? Сколько Любим ни плакал, а жизни дядьке не выплакал. Ушел старый лекарь на Небесный Луг. А белый кентавр в избушке поселился, на сельчан не смотрит, головой поник. - Не Любим стал, а Нелюдим какой-то, - пошли разговоры. Тогда-то и остался Огнегрив у Любима в первый раз после лечения, домой не вернулся. Следом за белым кентавром в дом вошел, низко склоняясь под притолокой. - Снова колени болят? Дай-ка гляну... - и потянулся Любим гладить. Огнегрив только на ноги его одним движением вздернул, боком к стене притиснул, да целовать взялся, ладонями широкими выглаживать, ни слова не говоря. А ноги у него уже почти и не болели, только гнулись еще плохо. Поотмер у него в руках Любим немного, прижиматься стал, тепла искать на груди у рыжешкурого. Грел его Огнегрив, сам жаркий, словно только из горна своего вышел. Грел, ласкал, гриву пальцами жесткими, как пруты железные, перебирал, целовал в губы, от слез соленые, в плечи тонкие белые, в ладони узкие, от трав да мазей мягкие, медом и молоком пахнущие. Запереступал Любим с ноги на ногу, хвостом взмахнул. Огнегрив к нему за спину сдвинулся, по спине до крупа ладонями повел, оглаживая, к шерсти белой лицом припал, словно надышаться не мог. Любим помалкивает, только дышит все чаще. А Огнегрив до хвоста его добрался, через пальцы пропускает, другой рукой по боку гладит, а сам на Любима нет-нет, да посматривает. Тот в стену вцепился, жмурится, по телу дрожь проходит. Склонился Огнегрив, на спину ему едва не лег, все смелее ласкает, нежит, уж и не молчит - шепчет тихо слова ласковые. Любим в ответ что-то бормочет, только не разобрать ничего. Подтолкнул его рыжешкурый к тому углу, где сено ароматное, свежее стогом лежало, уронил и сам рядом лег, снова целовать потянулся, хвостом оглаживая. Целоваться Любим не обучен, к ласке непривычен, но хоть не дичится, к рукам льнет. Огнегрив нежит его да посмеивается тихо: - Постреленок, жеребенок маленький, молочная шкурка, земляничные губки. - Взрослый я, - Любим сердится. - Совсем взрослый? - пуще прежнего смеется Огнегрив, - Ну, коль так... - прижимается, рукой по животу Любима оглаживает. Белый кентавр от ласки вздыхает, под ладонями теплом отдает. Вздыхает Огнегрив, да рук дальше не тянет. Рано Любиму еще, мал, испугается. Обнял его рыжешкурый, снова пальцы в гриву вплел, головой себе на спину уложил. - Ты спи, постреленок. Задремал Любим, только копытами во сне взбрыкивает, скачет куда-то, видимо. Огнегрив и уснуть не смог - так ночь и пролежал, обнимая белое чудо. Думы тяжелые думал, друзей вспоминал, только под утро придремал. Любим рядом лежит, греет его, обниматься норовит во сне. Не снилось в тот раз Огнегриву ничего плохого. Так, как и говорил ему юный травник. А под утро Любим, видать, замерз, завозился, затерся весь о теплого Огнегрива. Тот его собой и накрыл, в теплое сено вжал, гриву огненную по плечам расстелил, обнимая. Пригрелся лекарь, улыбается. Спать не спит, а выбираться не спешит. К восходу Огнегрив задышал часто, на груди у Любима руки сжал, дрожью его пробило. Любим его целовать взялся, не то, что целует, губами по лицу скользит да приговаривает что-то напевное, руки Огнегрива не выпуская. Застонал рыжешкурый тихо, да только не от боли. Любим еще пуще прижимается, в груди томление неясное, чего-то хочет, а чего - сам не понимает. Огнегрив, глаз не открывая, будто во сне, поцелуями по спине его проходится, хвостом с ним сплелся, ногами передними обхватил крепко. Видал Любим, как парни девок на лужке зажимали, хоть и в шутку, да с серьезными намереньями. А ему что, Богине не служить, храмовые плиты не топтать, ерзает да хребет под поцелуями выгибает. Охнул Огнегрив, глаза распахнул. - Что ж ты деешь, постреленок? Нельзя ж так, я тебе и цветов не дарил, и лент в косу не вплетал еще. - Какие косы, я ж не девка. - Такие косы не только девушки плетут. Ерзает Любим, на ласку напрашивается. Вздохнул Огнегрив, как в омут с обрыва прыгнул. Обнял чудо свое белогривое, заласкал-занежил уже как взрослого, так, как не собирался трогать до весенних скачек. Рассыпалась грива белая, засияла серебром лунным, как невинность Любимова Огнегриву досталась. Горит серебром лекарь, как звезда в траве луговой, того и гляди, из рук вырвется, на небо вспорхнет. Целует его воин, крепко в руках держит. Не отпустит, даже сойди с неба Богиня и прикажи - и ей не отдаст. - Мой ты, мой, любимый. Прижимается Любим, молчит да улыбается, слов найти не может. Пока солнце над лесом не встало - лежали-ласкались они. Но работа сама не сделается, а и у коваля, и у лекаря ее много в летний день. Пришлось вставать, умываться, губы зацелованные Любиму мазью мазать, чтоб не болели. А на вечерней зорьке принес ему Огнегрив браслет серебряный, словно веточка медуники, кольцом свитая, каждый листик, каждый цветочек с любовью откован, как живой. - Красота-то какая, - лекарь любуется. Кузнец только усмехается, на руку ему браслет ладит. - Чтоб никто в деревне и слова не сказал. Любим его сам поцеловал, хоть и зарделся, что твоя зорька. Прав кузнец оказался: свадебный браслет кумушкам-сплетницам языки узлом-то позавязывал. Хоть и косились на них двоих украдкой, а трогать - не трогали. Да и как тронешь, один в Заозерье лекарь, да и коваль один, кто лемехи поправит, кто от огневки отвар сготовит? То-то и оно. Миновало лето, насушил лекарь трав - самому жить негде, смеется: - Сколочу себе будку под навесом. - А ты ко мне перебирайся, - ворчит кузнец, - а то живем порознь, как чужие. - Переберусь на зиму, - лекарь обещает. Вздыхает Огнегрив, а перечить не смеет. Совсем не может слова поперек своему счастью серебряному сказать. А по осени залютовали в лесах волки с первым снегом, у Светаны дочке бок порвали, еле ее Любим выходил; Красе, сестрице ненаглядной, ногу когтями полоснули. - Хоть копыта не подковывай, - Любим вздыхает. - Еще собрать снежевики надобно бы. - Один в лес не ходи! - просит кузнец, - Меня дождись. Как с ярмарки вернусь - так и сходим по снежевику твою. Ярмарка в соседней Синей Горке большая, богатая, много на что посмотреть, да Огнегриву и показать тоже есть чего. А лекарю на ярмарку не выбраться - детей выхаживать надо, кто из ручья напился, горлом мается, кто на ягодки сладкие позарился, животом страдает. - Что тебе привезти, родной мой? - собирается в дорогу Огнегрив. Теплый плащ на меху на плечи накинул, лук за спину, тул со стрелами - на боку - от волков отстреливаться. - Туесок новый под травы привези, - и целует его Любим. - Добро, - улыбнулся ему кузнец. Ушел обоз в Синюю Горку, на три дня ярмарочных, пока снегом совсем дороги не замело - зима обещалась ранней быть, да со снегами глубокими, с морозами лютыми. А как назад возвернулись, неладно что-то в деревне стало - никто на кузнеца не смотрит, все глаза отводят. Защемило у Огнегрива в груди, бросил он сани свои посреди дороги, галопом к дому кинулся. Пуста избушка, дверь поскрипывает, травы на ветру шелестят, да на полу мята рассыпанная валяется. Схватил за грудки Огнегрив старосту, оскалил страшно рот, шрамом перекошенный: - Где он? Где Любим мой? - Волки унесли лекаря, всю ночь деревню стращали. На улицу не высунуться было, охотники наши давно в леса ушли, некому было защитить. Вон, мельник кинулся, было, лекаря отбивать, так и не знаем, выживет ли... Взял рыжешкурый боевую свою подругу, с которой из дружины вернулся - сариссу обоюдоострую. Щит на спину закинул, лук из турьих рогов на плечо повесил. И ушел молча, слова никому не сказавши. А в лесу и следа нет, ровно никаких волков не пробегало, только посреди тропинки ленточка блестит, повадился Любим волосы лентой перевязывать. Подобрал ее Огнегрив, себе в косу на виске вплел. И дальше пошел, по узкой тропке лесной, по снегу, следы засыпавшему. Наугад побрел, куда сердце звало. Стоит перед ним болото, Черным прозывается, гиблое место, никто за него не хаживал, а кто и пробовал - не возвращался. А на кочке у берега волос из хвоста конского блестит серебром. Выломал Огнегрив себе длинную жердь, по кочкам пошел. Вроде и торопится, а впереди все топь да трясина, как на месте стоит. - Эй, полканчик, - а неподалеку девчонка сидит, человеческая да нелюдская, зубы скалит, сама тощенькая да зелененькая, в какую-то ряску завернута. Обернулся к ней кентавр - чуть копыта с кочек не соскользнули. - Ты мавка, что ль? Аль болотница? - Болотница, угадал. А ты чтой-то тут плутаешь да тонуть собираешься? Жизнь не мила, невесте не к сердцу, аль за волками погнался? - За волками, - кивнул Огнегрив. - Мужа моего они уволокли. - Ох уж, затейники, то лешего утащат, то русала уволокут, теперь кентавра покрали. - А ты знаешь, где стая та обитает? - проснулась у Огнегрива надежда, потеплело в груди чуть, ровно кусок льда, что вместо сердца стал, оттаял. - Знаю, конечно же. А что ты мне подаришь? Было у кентавра с собой только оружие, лента в волосах, да расставаться с ней он не желал, да кольцо медное на руке - оберег воинский, на удачу заговоренный. Стянул его Огнегрив - след на пальце остался. Десять лет его Огнегрив не снимал. Протянул кольцо болотнице. Та носик морщит: - Ни к чему мне то, что для тебя отец твой заговаривал. Поклянись, что бусики принесешь разноцветные. - Принесу. Самоцветные, не стеклянные. Повеселела болотница, в ладоши захлопала, легла тропа перед кентавром, прочная да не топкая. Поклонился ей Огнегрив в пояс, по тропе галопом помчался, по сторонам не глядя. Торопился - сердце беду чуяло, звало, гнало вперед, ровно кто по крупу кнутом охаживал. Вывела его тропа на простор лесной: черен лес, деревья ветками скрипят, за руки-ноги хватают, пройти не дают. Заржал кентавр, знамение огненное сотворил, колесом громовым себя осенил. Пораздвинулись ветки, а все одно - не дают пройти, колются да хлещутся. Вышел к Огнегриву навстречу волк одноглазый, на тропу сел, язык свесил да и молвит: - Почто пожаловал, чужак? Топнул копытами, железом окованными, Огнегрив: - За разбойниками, мужа моего уволокшими, пришел, Любима моего выручать из клыков ваших! Дивится волк: - Да на что нам муж твой, свои имеются. Нам полканы ни к чему, ни по травам луговым в объятиях не повалять, ни приобнять толком, ни морду вылизать. - Зачем вам мой травник понадобился - того не ведаю, а привело меня сюда сердце, знаю, что тут он, - гневается Огнегрив, на месте так и приплясывает, хвостом себя по бокам охаживает, в руках копье сжимает. - Травник, говоришь? - поднял волк морду, провыл что-то, встал на тропе витязь, в плечах крепок, росту могутного, Огнегриву вровень. Кентавр аж на дыбки взвился. - Оборотень! - Лютич меня звать. - Меня Огнегривом кличут, - чуть успокоился кентавр, кивнул оборотню. - Так что там с мужем? - Любим его зовут, он белогривый, серебряный даже. Ночью его уволокли волки, порвали мельника нашего, а Любима с собой забрали. Ума не приложу, зачем он вам. - Волки, говоришь? А какого цвета? - Не знаю. Хотя... - Огнегрив вспомнил - на болоте, рядом с серебристым волосом Любима на сухой коряжине и черные клоки шерсти виднелись. - Черные волки, - закончил уверенно. - Черные, говоришь, - Лютич нахмурился. - А ну пошли... хвосты посчитаем. Деревья перед ними словно сами расступились. Пошел Огнегрив рядом с оборотнем Лютичем, тропа широкая, утоптанная, прямая в самую чащу ведет, а как оглянешься - и нет ее, буреломы да сугробы по брюхо. - Как притопла княжна наша в болоте, так и слег князь, - Лютич рассказывает. - А как князь в опочивальне затворился, сын его совсем от ума отошел, беззаконие творить начал, понабрал себе ватагу мало не разбойничью да пошел куролесить по княжеству. Дружину княжескую прочь разогнал, мирных селян позабижал, города в страхе держит. Одна зазноба у него была, да и ту в могилу свел обидами. Видать, и мужа твоего щенок шелудивый покрал забавы ради. А то, глядишь, совесть проснулась, лекаря к отцу поволок? Да то вряд ли, нет у Яра ни ума, ни совести, клыки да когти - вот и вся удаль. Огнегрив слушает, да на ус себе мотает. - А можно ль у вас бусики самоцветные, в пять рядов, отыскать? Да денег с собой ни монетки я не взял, а так бы отработал, кузнец я неплохой. И злато могу ковать, и серебро, и железо. - Сыщутся, как не сыскать. У княжны много украшений было, а пуще всего любила она бусики самоцветные, что ей отец сам низал. Отнесешь, порадуешь, - и привздохнул вроде как Лютич. - Порадую, - тряхнул гривой кентавр, усмехнулся, - да пуще того - назад ее приведу, коль смилостивится Богиня. Да сначала с княжичем вашим перевидаться мне надобно. - Ну, то дело хитрое, как только его и выследить. Полкана-то я б сыскал, а вот Яра - мудрено то будет. - Ты мне только пальцем ткни, где искать, а уж я сыщу, - и глаза сощурил, зло да гневно. Будет ему, о чем потолковать с княжьим щенком. Лютич по сторонам головой повертел, в ладоши хлопнул, расступились деревья, открылась долина громадная, конца не видать, а в долине той город стоит, как ядрышко самоцветное в драгоценной скорлупке. Не впервой Огнегриву по городам копыта бить, глаза продавать - столица-то княгини Ярооки, чай, побольше будет, и терема в ней повыше. И то сказать - кентаврам поверхи высокие нужны, чтоб притолоки головами не задевать. Поклонился Лютичу: - Благодарствую, да не прощаюсь, свидимся еще. - Вот, возьми, - подал ему волк колечко невзрачное, с камешком бесцветным. - Попадешь в беду, кольцо оземь хлопни, примчусь. Еще раз поклонился кентавр, кольцо на палец примостил и в долину порысил. Попадаются ему навстречу волки серые да бурые, волки белые да палевые, смотрят, удивляются, волчата поближе лезут, под самые копыта, нюхаться да носами тыкаться. Огнегрив ровно не видит их - копыта переставляет, как пляшет, рыжий хвост пламенем вьется, рыже-седая грива по плащу расплескалась, в косе лента серебром горит. А сам высматривает черных волков, глазами синими, как огнями болотными, светит. Нет волков черных, хоть бы где хвост мелькнул. На одной улице нет, на второй нет, на третьей не видать. А на площади перед княжьими палатами спит в тени волк черный, здоровенный, морда в шрамах. Хрястнул перед ним Огнегрив древком сариссы, аж искры от оковки посыпались. Грохнул копытами подкованными. Приоткрыл волк глаз, зевнул лениво. - Что тебе, полкан, надобно? - К княжичу своему сведи, песья душа. - Я не пес, я волк, а ты, невежа, ступай, покуда цел. - А то что? - усмехнулся кентавр. - Вставай, хвост блохастый, показывай дорогу к татю вашему малолетнему. Поднялся волк, потянулся, клыки кинжальные, когти, что ножи. Провыл что-то, набежало волков черных штук двадцать, в кольцо кентавра взяли. Ухмыляется волк: - Ну, вот он я, княжич здешний. - Ты? - фыркнул Огнегрив, как конь, ухмыляется. - Был бы княжичем - княжил бы. А так - падальщик ты, тать подзаборный, никчема, только пыль шкурой собирать гораздая. - Балаболь-балаболь, покуда язык на месте, - Яр скалится. - Ты мне его укоротишь, что ли? Только на хромых детей нападать горазд, на лекарей тонкоруких да мельников, что в жизни копья в руках не держали. Что ж ты, мохнатка шерстяная, разбойников своих назвал, аль сам со мной схватиться боишься? Рявкнул Яр, прыгнули волки на кентавра разом, кто когтями полосовать, кто клыками драть. Да только не зря Огнегрив сотню в бой водил и сам впереди шел, не зря десять лет с оружием спал и ел, из рук не выпуская. Да и подковы зимние шипастые сам себе сковал тоже не зря. Раскидал волков, копытами охаживая, древком по мордасам, да поперек хребтов выласкал. Рассмеялся, на Яра глядючи: - Что, поганец, аль дружину позовешь батюшкину? - Сам справлюсь, - рычит. Тяжел княжич, такого с лету не сшибешь, всей силы кузнецовой и не достанет иной раз, а уж как когтями полоснет, так шкура расходится. А Огнегриву все едино - на волка с наскоку идет, щит со спины на руку перебросил, умбоном медным уже по морде оскаленной пару раз хрястнул. В полную силу бил, не жалел, а копье так острием и не повернул - нет ему резона княжича убивать, еще вызнать надобно, что тот с Любимом сотворил. Напрыгнули Огнегриву на спину друзья княжича, кто оклематься успел, давай когтями драть. Завертелся кентавр, забился - кольцо чужое с пальца само соскользнуло, оземь ударилось, он и не заметил. Возник рядом волк седой, да такой, что рядом Огнегрив жеребенком показался, и пошел княжичево войско трепать как щенков. Подхватит за загривок, помотает да кинет. Яра самого как пушинку в снег бросил, лапой прихлопнул. Огнегрив только на задние ноги осел, к стене привалился - плащ драный, сам в крови весь, дышит тяжко. - Благодарствую, - говорит, - за помощь. Лютич только Яра еще раз хлопнул, мало дух не выбил, морду поднял, завыл, отозвалась вьюга, закрутилась по площади, а во вьюге той силуэт кентавра показался, идет, хромает, три ноги ступают, четвертую так тащит. У Огнегрива откуда и силы взялись - кинулся к Любиму со всех копыт, обнял, чуть на руки не поднял. - Сердце мое, живой? Любимый мой, постреленок... Любим его обнял, тут же раны заговаривать принялся. - Пресветлая Богиня, да не помру я от царапин этих. Ты сам-то как? Что с тобой ироды эти черные сотворили? - трясется рыжешкурый, мужа своего оглаживает, шкурку его шелковую серебряную ощупывает. В глаза заглядывает. - Ничего не успели, только обрычали, - и сам мужа трогает, руки дрожат, ноги подкашиваются. - Серебряный мой, лучик лунный, все уже, все, - поцеловал его Огнегрив, плащ свой на плечи накинул - хоть и рваный, а все тепло. Прижимается к нему Любим, обнимает крепко. - Пойдем домой? Вздохнул Огнегрив: - Я дело еще одно справить обещал. Бусы утопшей княжне принести, да из болота ее увести, отцу вернуть. Авось и у брата тогда тяма появится, перестанет мирным людям докучать. - Ну, пойдем бусы искать, - и прижимается все крепче. Рыжешкурый на волчару седого кивает: - Лютич, покажешь, откуда бусики взять? - Как не показать, покажу, - топнул волк лапой по снегу, брызнули из-под лапы огнями цветными бусики семирядные. Подхватил их Огнегрив, поклонился низко, колени согнувши: - Благодарствую, княже. Коль выйдет у меня - дочку свою сам встретишь. Невесело смеется Лютич: - Не князь я, воевода княжеский, десять лет как на свете не живу. - Не живешь - да хранишь, почет тебе за то и поклон низкий. Обнял кузнец счастье свое серебристое, да на спину себе и закинул - на шкуру когтями драную. - Сиди, не рыпайся, у тебя ножка болит. За плечи меня обними. Любим у него на спине примостился, шкуру погладил, залечивая. Добрались до лесу по городу быстро - только луна от цокота копыт стояла. А там - дорожка торная сама под ноги легла, будто Лютич провожать пошел. До болота добежал Огнегрив, еще луна за макушки деревьев цепляться не начала, серебрушкой в небе сияла. А там, у края болота, болотница, княжна утопшая сидит, волосы зеленые чешет. - Ой, забрал мужа, смотрю. А принес мне бусики красивые? Огнегрив бусы на руке показал: - Открой дорожку нам, славная, да иди, возьми. Похлопала болотница в ладоши, пролегла тропа от края до края, потянулась девчонка за бусиками. - Дай-дай-дай. Тянутся за болотницей корни осоковые, жижа зеленая, мутная. - Иди ко мне, возьми, - приговаривает Огнегрив, копье, огнем и кровью не раз освященное, поудобнее перехватывая, сверкают под лунным светом бусики семирядные, манят болотницу. - Дай-дай бусики, - тянется та все ближе. Взмахнул воин сариссой, очертил болотницу кругом, корни склизкие обрезал. На шею бусики, князем волчьим снизанные да заговоренные, накинул. Вспыхнул круг пламенем, пошел кузнец посолонь, слова странные приговаривая: не то молится, не то ругается непотребно. Кричит болотница перепуганная, бьется, отпустить просит. Не слушает ее кузнец, еще один круг чертит, снова посолонь обходит. По руке себя лезвием копейным чиркнул, кровью на болотную черную воду, как бусинами алыми, горстью метнул, выкупая девчонку живым теплом. Глядь - плачет в круге волчонка серенькая, шубка мягкая. Встал Огнегрив, круг разорвал, волчонку по ушкам погладил. - Не плачь, глупенькая, домой беги, к отцу да брату. Да гляди, больше на болото никогда не ходи. Помчалась со всех лапок княжна домой, только хвост промелькал. Огнегрив Любима снова на спину примостил и по дорожке через болото поскакал, пока не стаяли лунные чары, не развеялись. Только-только успел, на последнем скоке грязи болотной по брюхо черпнул-таки, да не остановился, из топи вырвался. Обнимает его лекарь, прижимается, греет. Так до дому и добрались на рассвете. А там плач стоит - дядька Пан помирает, помочь некому. Встал Любим на ноги да попрыгал к мельнице. Огнегрив же в горницу вошел, печь растопил, на сено у теплого боку печного лег - и уснул крепко. Долго Любим выхаживал мельника, все-таки выходил, велел поить его отварами, сон стеречь, а сам к Огнегриву пошел. Спит кузнец день, спит ночь, крепко спит, не просыпается, ровно в смертный сон ушел. Заплатил своей кровью за девку-волчонку, да болотные духи, тепло распробовавши, еще восхотели. Некому Огнегрива в кузницу отнести, некому огонь в горне от громовых камней запалить, через пламя и железо кузнеца водой ключевой отлить. Любим над ним хлопочет, травами обратно вытягивает, да умения не хватает, тело залечить может, в делах ведовских не разумеет. - Дядька Пан, помоги, ты ж сам чертознай-мельник. Как Огнегрива вернуть? - Кузнеца нужно искать, мне-то не с руки и не с силы с водяными-болотными бодаться, - сказал мельник, выспросивши у лекаря все про их поход за Черное болото. - Кузнец тебе гром-камнем огонь в кузнице зажечь должен, да воду через огонь и железо пронести. Я и уразуметь не могу, как ее через них цедить, чтоб силою напиталась. - Да где мне кузнеца сыскать? Почесал Пан волками драный бок, и говорит: - В Семилучье, говорят, тоже кто-то из княжеской дружины вернулся, тоже кузницу поставил. Обмотал Любим больную ногу в три слоя тряпицей, чтоб не морозить сильно да и припустил до Семилучья. Отыскался в Семилучье кузнец. Да только не гридень бывший - просто пришлый откуда-то кентавр. Красив: шерсть вороная, шелком переливается, кудри черные по плечам вьются, очи карие с поволокой, смотрят усмешливо. - Помоги, коваль, духи болотные из мужа моего жизнь тянут. Окинул его взглядом масленым вороной, усмехнулся ласково: - А чем отдаришься, белогривый? - Поблагодарю и венок из трав подарю. Чем еще травнику отдариваться? - Да с пяток поцелуев накинь, тогда и пойдем, - пуще прежнего ухмыляется кузнец. - Какие поцелуи? Мужний я. - Тебе губы стешутся от них, что ль? Мужа-то выручать надо, - горят глаза кузнецовы, нехорошо горят. - Совесть у тебя где, балагур? - смотрит Любим жалобно. - Что за зверь диковинный? Видать, пока от стольного града скакал, всю растерял. Подступил Любим, губами по губам ему мазнул да отворотился. - В расчете, коваль. - Э, нет, белогривка, то не поцелуй, а смех один. Аль муж тебя не целует? - ухватил его вороной за плечи, к себе притиснул, жарко-жадно в губы впился. Закаменел Любим под его руками, глаза разгорелись: - Выполняй, что обещался. - Идем, да с тебя еще четверик поцелуев, - смеется коваль, несытыми глазами на него поглядывает. Любим по тропе так припустил, что и нога хромая помехой не стала. Под березами Ворон его снова поймал, к белым стволам прижал, губы поцелуем вымучил. Пуще прежнего глаза травника разгораются, нехорош в них блеск, неласков. Покуда дошли - еще дважды Ворон плату свою взимал. А как дошли, да Огнегрива увидал - усмехнулся: - А последний при муже отдашь, чтоб видал, что в расчете мы. - Отдам-отдам, - Любим кивает. Уложил Ворон Огнегрива в кузнице перед наковальней, молотом его круг очертил, взялся громовыми камнями огонь выбивать. Летят искры на трут, дождем сыплются, да не загорается трут. Поворотился тут к Любиму Ворон: - Видать, придется с тебя всю плату сразу взять. Поцеловал его Любим, сухо да неласково. Загорелся трут, огонь вспыхнул, принялся Ворон мехами его раздувать, из мешка дорожного круг железный вынул, как венец, только толще. Взял его клещами, в пламя сунул, Любиму на ведро кивнул: - Ступай, воды принеси. Метнулся лекарь к реке, из полыньи принес воды студеной. Как заполыхало железное кольцо алым жаром, поднял его Ворон над Огнегривом, через него воду лить стал на кентавра, слова странные приговаривая. Застонал рыжешкурый, головой повел. Молчит Любим, смотрит. Льется вода студеная, от огня золоченная, краски жизни на чело Огнегрива возвращаются. Вот заморгал он, глаза открыл, вот забился, на колени встал, тут и вода кончилась в ведре. - Ну, я свое дело справил, - Ворон ухмыляется. - Ты и плату получил, - Любим отзывается. - А чтоб рот на чужих мужей не разевал, доплачу-ка я тебе, коваль, сверх оговоренного, - копытом топнул, глазами сверкнул да проклял Ворона: - Чтоб любил ты без памяти, да мужа твоего у тебя сманили на сторону дальнюю да на дорогу долгую. А покуда с десяток хлебов железных не сгрызешь, да в вине своей не раскаешься - не видать тебе мужа твоего! - и как шваркнуло Ворона оземь, по снегу прокатило. Вскочил он, да возвращаться не стал - домой поскакал, на обереги свои надеясь, что отведут проклятье. Огнегрив на ноги встал, голову перед мужем виновато склонил. - Прости, серебряный мой. - За что? - прижался лекарь к мужу, гриву перебирает, обнимает да ластится. - За то, что дурак я такой, взялся ворожить, а сил не достало, тебя перепугал, бегать по холоду заставил. - Ну, пробежался, не переломился, - смеется Любим. Глядит Огнегрив на губы его, чужими поцелуями зацелованные, молчит, только хмурится. - Поцелуи в уплату потребовал, - лекарь тоже веселиться перестал. - То-то ты ему лишку вернул да сверху накинул, - кивнул Огнегрив. Воды в ведерке, которым его Ворон отливал, еще на полглотка оставалось, омочил там руку коваль, умыл мужа своего юного, ровно след нехороший с лица снял. И сам поцеловал - нежно да ласково. Любим сразу же прильнул, приластился. Обнял его Огнегрив, домой повел, на постель из трав ароматных уронил. И опять про все на свете Любим забыл, как в руках мужниных очутился, только про Огнегрива своего и помнил. И рыжешкурому о другом думать было недосуг, коли тут под руками чудо белогривое разметалось. И нежить надобно, и ласкать. И шептал ему Огнегрив словеса такие, что пламенел от них Любим, ровно маков цвет, и любился с ним так сладко, что и мед после пресным показался б. А где-то у Семилучья кружила вьюга, выла над Вороном да предрекала, что не спасут его обереги от обиды лекаревой. Тут и сказке сей конец, а кто читал – тот молодец!