я злой человек, злой человек, я твой человек, твой человек

Первый лейтенант Японской Императорской Армии Цуруми сидел у огня в командном пункте. За спиной, на столе, раскинулись в ожидании плана наступления карты. Поленья потрескивали в красноватых языках пламени, искры взлетали и гасли в воздухе — не успев ни обжечь, ни согреть. Цуруми смотрел в печь, но видел совсем не дрова — лица тех, кого бросил на поле боя, чтобы спасти еще живых. Тех, чьи тела не найдут покой в ухоженной могиле, но будут вечно гнить, оставаясь жутким щитом японцев. Такие мысли преследовали лейтенанта после бойни на 203-ей высоте. Сон его от ночи к ночи становился все короче, все прерывистее, все беспокойней. Где-то полторы недели назад он конфисковал у одного из солдат морфий, который так и лежал в кармане пальто неприметным пузырьком. Говорят, печаль живет в каждом и просыпается после захода солнца. Но если печаль жива, почему бы ее не убить? Ведь я на войне, чтобы убивать. Цуруми поднялся и запер дверь. Уже поздно, и никто не должен тревожить его — все отдыхают в попытке приготовиться к новому дню кровопролития.

Глава 7-й дивизии не вышел на связь. Утром сообщили что он покончил с собой. Армия Японии понесла большие потери по его вине, трупы солдат теперь служат кормом птицам.

Трус. Сейчас командование решает судьбу того, что осталось от седьмого дивизиона. Будущее наше туманно и безрадостно, ведь кровь, пролитая здесь, более не лежит на руках одного человека — теперь она пятнает каждого, кто причастен к командованию армией. Перед глазами — телеграммы с приказами, полные напыщенной бравады и холодной безучастности к подчиненным. Спокойно ли вам спится, командиры? Цуруми надеется, что не спится вовсе. Солдаты, которые понимают все не хуже лейтенанта, глушат отчаяние алкоголем в укрепленных пунктах и землянках — лишь бы не наблюдать, забыть развороченные снарядами тела собратьев. Возможно, кто-то здесь еще достаточно наивен, чтобы верить в хоть какое-то будущее. Цуруми осторожно развернул ткань, в которой прятался пузырек, и поставил его на край стола. Нужно было отыскать шприц. Не так давно здесь умер доктор. В него попал осколок снаряда и его перенесли в командный пункт. Осколок не задел важных органов, но обрек врача на долгую и мучительную смерть, ведь более никто не мог вытянуть металл из плоти - хирургов не осталось. Однако он повидал многое и так просто сдаваться старухе с косой не желал. Доктор колол себе тот же морфий и зашивал раны тем, кто еще мог прийти в командный пункт. Вчера по утру он не очнулся. Вероятно, саквояж с инструментами так и лежит где-то под его койкой, напоминая всему вокруг, что здесь был человек, что боролся со смертью. Оглядевшись, Цуруми выцепил взглядом его ручку из полумрака — на столе тускнела единственная свеча. Цуруми отыскал шприц среди склянок, скальпелей и бинтов, снял с иглы стеклянный колпачок и вернулся к столу. Ампула с морфием поблескивала оранжевыми всплесками пламени в отражении. Он надломил горлышко, взвел поршень шприца и набрал жидкость. Доза! Какова нужная доза? Что будет, если я вколю слишком много? Меня мало гложет чувство стыда, но я не желаю потерять жизнь по глупости. Он отложил шприц. В таком случае не было смысла начинать. Пройдет время, и эта мысль снова засядет в голове, приведет его к великим делам и низвергнет на самое дно. Сейчас? Кто знает. Он сел, положив левую руку на стол. На кончике шприца блестела капля дурмана. Пару раз сжал кулак - над кожей поднялись в своих берегах синеватые вены. Вокруг вдруг стало так тихо, что Цуруми слышал стук сердца. Собравшись с мыслями, он поднес иглу к коже. Как комарик укусит. Игла легко вошла в вену самым кончиком. Не дергаясь, Цуруми ввел глубже, параллельно коже, и надавил на поршень. Два деления - так начался его странный пусть потери разума и обретения смысла. За окном мела метель, у огня стоял первый лейтенант 7-й дивизии японской императорской армии Цуруми и сжимал ослабевшими бледными руками голову. Как ни странно, вместо сладкой тупой неги лейтенант открыл для себя боль, открыл все страдания, которые когда-либо в себе глушил; Негодование, дремавшее на окраине сознания, теперь очнулось и мутировало в хаотичную и холодную ярость. Несправедливость, что угнетала его, вещая о необходимом не-сопротивлении вышестоящим, в считанные часы обрела форму и плоть - и теперь виновные могут быть растерзаны. Как смели они глухо бросить живых брать 203-ю высоту одними телами и пиками? Как посмело командование после этого оставить гордость своей армии без подкрепления ждать чуда? Высота взята, но какой ценой? Я лишился части черепа и более чем половины своих людей. Каждый из них потерял друга и веру в спасение. Каждый из них потерял себя - и никогда не найдет. Чем платить за отнятую веру? И можно ли списать бойню на ошибку? Бессонную ночь Цуруми провел в бессмысленных разговорах с пустотой. Он говорил и говорил, но его слова не были похожи на простую речь. Звуки походили на проклятия, что произносят боги на наречии, недоступном для человеческого понимания, на рык зверя, загнанного в угол, и оттого еще более свирепого. Голова не болела. Вместо покоя, который искал, Цуруми обрел силу, не сравнимую ни с одной человеческой армией. Жажда мести. Огонь погас еще ночью, Цуруми даже не заметил. Уже светало. Лейтенант 7-го дивизиона стоял у печи и мрачно улыбался. Его взгляд был устремлен в никуда. Миру не сулило ничего лучше того, что получил от мира он.