lips on you

      В том, как она закусывает губу, нет совершенно ничего сексуального. Хотя вряд ли её это сейчас беспокоит: хмурится, смотрит в одну точку — явно опять отъехала куда-то в свои мысли. Постоянно залипает, и хрен поймёшь, что в этой голове творится вообще.        — О чём задумалась? — Он в конце концов не выдерживает, а она вздрагивает, будто только что вспомнила о его присутствии в его же квартире, вскидывает брови и поспешно качает головой.        — Да так… О своём.       Он мысленно чертыхается: для него не было бы новостью, признайся она в очередной раз, что задумалась о нём, и, как бы он ни отрицал, это чертовски приятно слышать. Даже в надцатый раз. Можно, конечно, настоять на расспросах, мол, о чём там «своём» она думает, но уже пробовал. Она или переведёт тему… или ответит с этой ужасающей честностью то, что он совсем-совсем не хочет слышать.       И в этой её излишней откровенности тоже ничего сексуального нет. Перебор по всем фронтам: а как же чёртова загадка, интрига, в конце концов? Уж для него-то в принципе нет проблем с тем, чтобы разгадать якобы хорошо скрытые помыслы любой женщины, а она… эта… даже не пытается что-то утаить.       Нет, она совершенно не интригует и не завораживает… тем, чем интриговали и завораживали другие.        — Что? — короткий вопрос выдёргивает его из собственных размышлений, и он фокусирует на ней взгляд.        — Всё хорошо.       Она улыбается одними уголками губ, и эта улыбка тоже абсолютно не сексуальна. Это просто… красиво.       Он ловит себя на том, что не может отвести взгляд от её лица. А она прячет глаза, коротко усмехается и спрашивает какую-то ерунду.       Можно сидеть вот так и беседовать о всякой чепухе целую вечность. Она занимает сразу два стула — на одном сидит сама, на другой кладёт длинные ноги, и когда она меняет положение скрещённых лодыжек, он кратковременно теряет нить разговора. Она делает это слишком часто. Неприлично часто. И платье слишком короткое, так что чёрная ткань трусиков то и дело заставляет опустить взгляд между её ног.       Ему нравится смущать её слишком откровенными вопросами. Она всё равно отвечает на каждый из них, но этот её неловкий смех и то, как она зажмуривает глаза, когда он определённо перегибает палку, — бесценно.       Она тянется и разминает шею, наклоняет голову вправо, потом влево, улыбается. Он пытается её подколоть — спрашивает, от чего это у неё так шея устала, а она ухмыляется.        — А то сам не знаешь.        — Значит, всё-таки устала?        — Не дождёшься.       И она говорит это таким голосом, что не поцеловать её — преступление.       Красиво. То, как она вздыхает, отвечая на поцелуй. То, как её веки вздрагивают и опускаются. То, как она будто бы удивлённо стонет, когда он сжимает её волосы в кулак.       По-прежнему несексуально. Но, чёрт побери, совершенно.       Совершенно — она тянется ближе через угол стола, прижимается, цепляется за ткань его футболки. Он встаёт, увлекая её за собой и подталкивая к кухонному столу; ладонь сама собой тянется к её груди, сжимает через тонкое платье. Она касается ногтями его затылка, другую руку опускает к его ремню, но дальше не идёт: обнимает за спину, задирает футболку, проводит пальцами по пояснице, сжимает ладонь на ягодице и вжимает в себя — ткань его шорт и её белья мешает, но что-то есть чертовски горячее в её безмолвном требовании.       Вообще, наверное, было бы лучше, если бы с прошлой ночи её трусики так и остались валяться у его кровати; но нет, нихрена подобного: надела, будто не знала, что они ей не понадобятся надолго. Ну что ж, пусть теперь полежат на кухонном полу. Потом будет повод пошутить на тему «что-то потеряла?» — она так раздражённо отмахивается каждый раз, что это смешно.       Но сейчас это неважно. Сейчас уж точно не смешно. Она дёргается, когда он давит на её бёдра и касается, — чёрт возьми, уже такая мокрая, пальцы скользят слишком легко. Приходится снова схватить её за волосы, чтобы головой не въехала в кухонный шкафчик: плавали, знаем, лучше пусть искры из глаз будут не от удара.       Подери её черти, она однажды так и сказала после того, как он её оттрахал: «Искры-блядь-из-глаз».       И как же она реагирует на… всё. Если бы не знал, ни за что бы не поверил: то она смущается от излишне грязных шуток, то стонет, как течная сука, от одних только его пальцев. Опять кусает губы — аж бесит; он целует, только чтобы не видеть этого, или — может, готов в этом признаться себе, — чтобы она его губы кусала.       Нет, он всё-таки смеётся, когда она так предсказуемо быстро кончает от движений его пальцев; а ещё говорят, что мужчины скорострелы. И эту шутку придумал не он, а она.       Дышит тяжело, дрожащими пальцами обхватывает его плечи.        — И что… смешного?..        — Всё хорошо, — снова отвечает он.       Она хмурится и улыбается одновременно, переводит дыхание, жалуется, что жарко.       Эту проблему он решает для неё моментально: домашнее платье сползает по её телу, и так забавно слушать жалобы на то, что стянул его через плечи, а не через голову, когда она сама помогает снять его так, чтобы швы остались целыми. Он, конечно, знает, что эта тряпка не рассчитана на такое обращение.       Но как же похуй.       Она стаскивает с него футболку и рассматривает полуобнажённое тело с непередаваемым выражением. Это отчего-то даже немного смущает.        — Здесь? — хрипло смеётся, стягивая его шорты вместе с трусами. Пожалуй, он тоже зря одевался.       Да плевать, где. Он подсаживает её на стол — она всё-таки въёбывается со всей дури затылком в шкафчик, выдавливает своё фирменное протяжное «да бл-ля-ядь» — а потом ещё раз, с другой интонацией, когда он входит в неё резко, на всю длину.       Она прижимает его к груди и пытается двигать бёдрами навстречу: бессмысленная затея кончается тем, что она соскальзывает с тупого неудобного стола.       Доля секунды на размышления, что с ней делать. Решение приходит само собой: без ещё одного оргазма он её из кухни не выпустит.       Он разворачивает её спиной и звонко шлёпает по заднице. И ещё раз. От этих шлепков она стонет так, будто он всё ещё в ней. Поднимает руки, вцепляется в ручки пресловутого шкафа и выгибается с такой готовностью, будто всю жизнь только и делала, что давала отодрать себя на кухне. Откуда-то берётся неуместная злость — на неё и всех, кто когда-либо к ней прикасался. Поэтому он двигается так жёстко, даже грубо, вдалбливает её в хренов стол. И хватает её за горло, притягивая к себе, будто сам забывает, что ей это нравится — он придушивает сильнее, а она… со своим очередным сдавленным «блядь» кончает так бурно, что он чуть не теряет контроль.       Ну нет, не так быстро.       Она спотыкается, когда он тянет её в комнату, по-дурацки хихикает, врезавшись в стену, и прижимает его к себе дрожащими руками, такими горячими, будто у неё под сорок. Масляный взгляд из-под ресниц и какая-то несусветная херня, слетающая с её губ. Да хули в этой крохотной квартирке так далеко от кухни до кровати?!       Нет, пиздец, если так продолжится, она опять будет жаловаться, что «заебал, буквально». Жалобой это назвать можно разве что с натяжкой. Не жалуются с такой улыбкой и таким довольным голосом. Но у него большие планы на сегодняшний день, так что будет не до её псевдонытья.       Из её груди вырывается короткий болезненный выдох, когда она падает на разобранную постель. Чуть приподнимается на локтях, манит пальцем и усмехается. И когда он ложится рядом, она переворачивается, накрывая член ртом.        — А как же твоя шея? — Ну нет, не подъебёшь — не проживёшь.        — Ой, да пошёл ты!.. — Она коротко кусает его за бедро и шипит, когда он изворачивается и снова награждает её шлепком по заднице. Он вталкивает в неё пальцы с такой поспешностью, что она чуть не давится стоном и головкой члена.       Идеально: отвлекать её от минета её собственным удовольствием и одновременно себя — от разрядки. Он толкается навстречу жадным губам — раздватри, дать ей немного передохнуть и расслабить горло, и ещё раздва. Пальцы в ней — синхронно поворотам языка. Сжимает губы и ладонь. И снова — раз, два, три, на этот раз не так быстро, подсказывая ей идеальный ритм.       С которого она один чёрт сбивается — и скулит, что он ей мешает. За это он мешает ей ещё больше: разворачивает к себе бёдра, укладывая так, чтобы вся была открыта для этих помех. В следующий раз он спросит, что она любит больше: его руки или его язык.       А пока что использует и то, и другое. Так что её надолго не хватает: она выпускает член изо рта, продолжая двигать рукой и тереться грудью о его бёдра, и сжимается вокруг пальцев в очередном оргазме, извивается на его языке. Ещё один шлепок — её сдавленный крик, и она обессиленно падает на постель, скатываясь с него и изворачиваясь, умоляя дать передышку.       Да вот хрен там.       Он разворачивает её, насаживает на себя — видать, не так уж и нужна была ей эта передышка, хотя внутри она всё ещё так горячо пульсирует, но под заданный темп подстраивается сразу. Опирается на его колени, двигается, прикрывает глаза и падает на его грудь, целует — нет, впивается в губы, когда он удерживает на месте её бёдра и вдалбливается в неё отрывисто и глубоко. А вот и… какой там по счёту?..        — Да, блядь, сейчас… — Прижимается губами к его рту, задыхается. — Боже, ещё, да!       Он замирает внутри, позволяет всё-таки небольшую передышку. Она дрожит и целует, вдруг так неуместно нежно касается его носа кончиком своего, проводит раскрытыми губами по краю щетины. Слишком ласково для женщины, на чьём лице следы слёз от того, как он долбился в её горло.       Ещё пара минут этой непонятно откуда взявшейся нежности — он иногда лениво толкается в неё, напоминая, что это ещё не финал. Она то ли стонет, то ли мурлычет от этих движений, смеётся так мягко и тихо, что это неожиданно бесит.       Он переворачивает её на бок и становится на колени между раздвинутых ног. В ней горячо и скользко, мокрые от обилия смазки и жара тел бёдра сталкиваются с влажными хлопками. Он прижимает её согнутую ногу к её боку, а другую заводит между своих колен, чтобы, блядь, не дёргалась. И откуда у неё эта дебильная привычка зажимать себе рот, когда он сверху, сука, раздражает до зубного скрежета. Он отрывает её ладонь от губ, и она незамедлительно закусывает подушку. Ну нет, этот будет самым мощным, этот он хочет почувствовать полностью, услышать каждый чёртов звук.       Она разжимает зубы, когда он снова хватается за её шею. Стоны становятся хриплыми, и она зажмуривается — только для того, чтобы распахнуть глаза, когда он, задыхаясь из-за неё, бормочет:        — Твой рот… сейчас… будет мне нужен.       Она торопливо кивает, насколько вообще может со сдавленным его пальцами горлом, и он сжимает сильнее, двигается жёстче и отрывистее, думая только о себе — она всё равно содрогается так, будто по ней пустили ток, и продолжает стонать даже тогда, когда он выходит из неё, притягивает к члену её голову. Она обхватывает его губами с такой готовностью, что он от всей души забивает на то, что ненавидит прерываться.       И снова по той же схеме: раздватри, пусть вдохнёт, раздва, и всё, на большее его не хватает: он кончает в её рот, а она глотает жадно, не останавливается, пока он сам чуть ли не оттаскивает её от своего члена.       Остаётся только растянуться рядом с ней на сбитой мокрой постели, позволить ей прильнуть к себе и посмотреть. На её тяжело вздымающуюся грудь, на то, как она касается своего рта пальцами, шепча что-то о том, что ей, видите ли, губы покалывает, на то, как она улыбается и как блестят глаза.       Он всё-таки спрашивает её, что ей больше нравится: его язык или его пальцы. Почему-то он уверен, что она ответит «член». От неё стоит ожидать именно этого.       Но в этот раз она удивляет.        — Губы, — бросает не раздумывая, пристально смотрит, как он гладит пальцами её ладонь. — Ну, только не… ну, не там, — она кивает куда-то вниз и поднимает глаза, — а… Поцелуи. Больше всего мне нравятся твои поцелуи.       И после этого опять нельзя её не поцеловать.