***
Он несколько часов сидит в темном углу собственного дома, уперевшись лбом в согнутые колени. Мысленно повторяет себе голосом психотерапевта: «Они бы не винили вас за то, что вам удалось выбраться». Они бы не винили. Они бы простили. Но он себя не прощает априори. Мама бы, скорее всего, отвесила ему легкий подзатыльник. — Дурная голова, да что ж бы ты изменил? — а потом потрепала по волосам. — Мальчик мой, лучшее, что ты можешь для меня сделать, это перестать себя гробить. Подумай о Га-ен, в конце концов! Али бы точно удивился, если бы узнал, Ги-хун почти уверен. Посмотрел бы своими огромными глазами и пораженно покачал головой — «что вы, ведь вас там даже не было». О Иль-нам бы беспечно улыбнулся, заметив: — Если бы я хотел, чтобы все вышло иначе — не дал тебе выиграть, сам знаешь. Мое время и так подходило к концу. А Сэ-бек бы, наверное, хорошенько тряхнула его за плечи. — Идиотина, — сказала, — ты и так сделал все, что мог. И, пожалуй, обняла его до хруста костей (если бы он заслуживал этого хотя бы на одну сотую процента) (лучше бы она сломала каждую кость в его теле). Сэ-бек при жизни доставала ему до плеча; обнимая ее, Ги-хун мог бы уткнуться подбородком в ее макушку. Эта мысль делает все в сто раз хуже. Прости меня, шепчет он в пустоту, я так виноват. Я не смог тебя спасти. Сан-ву бы высокомерно дернул плечом, стряхивая с идеально сидящей рубашки несуществующие пылинки, тяжело вздохнул и устало посмотрел на него так, как тяжело вздыхать и устало смотреть на Ги-хуна умел только он. — Это было мое решение, — нехотя признал бы, скривившись. — Я сам выбрал умереть, а ты — совершенно нерационально! — пытался оставить нас в живых ни с чем. К черту деньги к черту деньги к черту деньги, хочет он прокричать Сан-ву в лицо, нахуй твой рациональный подход. Ги-хун знает, что если уж он правда имел шанс кого-то спасти, то этим кем-то был его лучший друг; с детства вместе, по глупости порознь, почему ж ты решил все за нас обоих. И понимает подсознательно, что смерть Сэ-бек, быть может, однажды бы и простил, перестав отрицать болезненную правду: она была обречена. Но его собственную — нет. Никогда. Потому что Сан-ву бы мог остаться в живых. Тем вечером Ги-хун впервые после возвращения из игры беззвучно плачет на холодном полу своей квартиры. Образ Сан-ву в его голове до тошноты правдоподобно хмурится, не зная, как реагировать, а потом осторожно кладет руку ему на плечо. Ги-хун знает, что все это нереально, обман воспаленного разума, но — невесомое прикосновение теплой ладони ощущается почти по-настоящему; он, задыхаясь, вскидывается и распахивает глаза. Конечно, его взгляд встречает пустоту.***
Он добросовестно отправляется в фармацевтический центр на следующий же день после сеанса у психотерапевта, уверенно рассчитывается за выписанные медикаменты и больше ни разу к ним не притрагивается следующие полтора месяца. Облегчить свое состояние, просто жить дальше, отмахнуться от всего, что произошло, — сюрреализм, абсолютный нонсенс, п р е д а т е л ь с т в о по отношению к ним всем. Старый добрый алкоголь (до отключки, до бессознательного состояния, хоть бы до алкогольной комы), иногда — сигареты и разбитые в мясо кулаки притупляют пожирающую изнутри черноту, но не разрешают забыть (о каждой его смертельной ошибке, о телах почти всех, кто когда-либо был ему дорог, в его собственных руках). Подошвы старых кроссовок мерзко липнут к заледенелому асфальту, окружающий мир незаметно схватывают легкие заморозки; Ги-хун все равно выбирается на улицу в потрепанной ветровке, в которой было тепло разве что в начале сентября (сдохнуть бы от обморожения). Впрочем, холода он все равно не чувствует, — количество спирта в крови не позволяет даже обратить внимания — только губы обветриваются и пальцы почему-то немеют. Его больную рутину нарушают лишь однажды. — Не хотите купить цветочки? — за спиной у Ги-хуна шелестит мягкий голос и раздаются шаркающие шаги (у мамы была такая же походка, далекое воспоминание омерзительно давит на веки, он думал, что совсем уже позабыл, как ощущалось ее присутствие). — Завянут скоро, если не распродам. Он молча нащупывает в кармане последние десять тысяч и не глядя протягивает хрустящую купюру пожилой женщине за его плечом; теперь не на что будет купить выпить, снова просить в долг, да никто уже, наверное, не даст, его теперь и жалеть ни у кого не выходит. Торговка забирает у него деньги и уходит, взамен вложив в ладонь бутон в упаковочной бумаге, Ги-хун не сразу замечает закрепленную у основания картонку — а когда замечает, чувствует, как перед глазами начинает плыть, а в легких резко кончается воздух. Это неправда неправда- Господи, это не может быть правдой. На карточке — минималистичный рисунок, три символа, он не смог бы забыть, даже если бы очень постарался. И ниже, бледным, смазанным следом ручки: «я не умер» Каллиграфический почерк, всего одна строка: Ги-хун горбится, отчаянно вглядываясь в безымянную надпись, и б о ж е Сердце колотится, как бешеное, впервые с того раза сходя с апатичного ритма. У Ги-хуна есть единственная невероятная догадка, слишком сумасшедшая, чтобы быть правдой; но короткая фраза твердым росчерком слишком сильно напоминает лаконичные сообщения рукой Сан-ву и вызывает в памяти отрывистые воспоминания, как быстро его, согнувшегося в агонии и трясущегося от рыданий, секьюрити оттащили от тела буквально тридцать секунд спустя. Он лихорадочно запускает пальцы в нерасчесанные волосы, мысль отдается отголоском на противно пульсирующее в голове «кто мог выжить кто мог выжить кто мог выжить» (он чувствует себя жалким в попытке убедить себя, что это и является ответом) (а потом переворачивает наконец визитку). С обратной стороны карточки написано что-то совсем бессмысленное, никак не вписывающееся в картину мира. Ги-хун замирает в оцепенении. Тщетно перечитывает раз за разом несчастные несколько строк, будучи неспособным даже почувствовать что-либо — шок, предательство, разочарование из-за того, что предположение оказалось неверным — смысл написанного все никак не удается уловить, тот почему-то все время ускользает. А затем приходит понимание. Он медленно выдыхает, не в силах принять, что это значит и под каким углом на самом деле стоило смотреть на весь этот фарс. Он не знает, где находится адрес, указанный на визитке, но Тем вечером Ги-хун впервые после возвращения из игры чувствует смысл куда-то спешить, и — срывается с места.***
Прощальная весточка старого напарника действует как отрезвляющая пощечина. Она наконец выводит Ги-хуна из состояния полного безразличия ко всему окружающему, но еще и с новой силой проезжается по вряд ли когда-нибудь заживущим ранам. Конечно, не потому, что Ги-хуну приходится во второй раз наблюдать за смертью старика; если бы мог, он придушил бы того собственными руками, без малейшего сожаления уничтожая последние остатки человеческого, что он в себе еще видит. Он включает телефон в первый раз за месяц с лишним — он не притрагивался к нему ни разу с тех пор, как Га-ен с матерью улетела в Соединенные Штаты — и с чувством вины наблюдает, как взрываются от уведомлений ожившие мессенджеры. Ги-хун пролистывает несколько сообщений от бывшей жены, где та возмущенно кроет его абсолютно заслуженными неблагозвучными выражениями («не думала, что ты НАСТОЛЬКО дерьмовый отец, что не можешь даже ответить собственному ребенку»; «какая же ты сволочь, все-таки»; «ты что, правда просто бросишь ее еще раз?»). А потом с горечью открывает диалог с дочерью, светящийся несколькими десятками непрочитанных sms, и сквозь слезы улыбается — а думал, что разучился это делать. — Папа, папочка, смотри, это Америка! — заливисто хохочет она на короткой видеозаписи, за ее спиной виднеется аэропорт. — Это наша новая квартира, — гордо заявляет в следующем сообщении, двигая телефоном в разные стороны. В кадр лезут ее пальцы, камеру Га-ен держит криво, Ги-хуну приходится наклонить голову под неудобным углом, чтобы рассмотреть, что она показывает. — Смотри, какого робота мне мама подарила! — вопит еще в одном медиавложении; съемка цепляет в объектив ее отчима, с натянутой улыбкой наблюдающего за ее попытками дописаться до отца. [пропущенный вызов] [пропущенный вызов] Ги-хун закрывает лицо ладонью, стараясь не удариться в приступ самобичевания снова — это ни к чему не приведет, надо не жалеть о том, что ты идиот, а пытаться что-то исправить; он держит палец над кнопкой звонка несколько секунд, но так и не решается. Наверное, думает, нельзя вот так пропасть на столько времени, а потом просто набрать номер и поздороваться, — да и что он скажет? — «привет, доченька, папа не звонил не потому, что не любит тебя, а потому что виноват в смерти пятисот человек и хотел бы оказаться на их месте»? В конце концов, вспоминает Ги-хун, слишком большой разрыв во времени из-за часовых поясов. Он хочет записать ей видео в ответ, показать, что дома все по-прежнему, сказать, чтобы позвонила сразу, как проснется — а он возьмет трубку в любое время дня и ночи. Он знает, что должен попросить прощения за несколько недель радиомолчания, но открывает фронтальную камеру, и внезапно понимает, что попросту напугает дочь до полусмерти, показавшись ей в таком виде. А может, она его вообще не узнает, вместо папы ведь теперь кто-то, даже не похожий на человека: под глазами глубоко пролегают тени по посеревшей коже, в неравномерно отросших волосах проглядываются появившиеся после игры седые пряди. Ги-хун пораженно вздыхает, глядя на собственное отражение, и медленно откладывает телефон в сторону. Следующим же утром он берет в руки ту самую кредитку, стискивает зубы и уходит завтракать в соседнее кафе, захватив с полки коробку с антидепрессантами. Таблетки отдают чем-то горьким и вовсе не разукрашивают мир яркими красками в тот же самый момент, но Ги-хун помнит слова психотерапевта: нелегкая работа, долгий путь. Он чувствует, что готов сделать первый шаг. В ближайшем профессиональном салоне ему делают непривычно короткую стрижку, укладывают вьющиеся волосы (так странно, да и черт бы с ними) и тонируют их в вырвиглазно-красный. Боже, с ужасом думает он, я похож на панка, — и остается совершенно довольным. Абсолютно сумасшедшее решение для прошлой версии его, но в этом, в общем-то, и смысл. Га-ен приходит в восторг от его внешнего вида, трещит сорок минут и держит камеру так, что он видит только дочкин нос, — совсем-совсем не обижается и не обращает внимания на упрекающий взгляд матери. Просит больше не уезжать в такие долгие командировки (Ги-хун незаметно благодарно кивает бывшей супруге) и звонить почаще; он честно набирает ей каждый день и вдруг понимает, что правда может снова улыбаться. Маленький Чхоль расспрашивает о сестре и с аппетитом уплетает пиццу, как будто ничего не ел последние два дня (Ги-хуна передергивает от мысли, что с жизнью в приюте это вполне может быть правдой). — Она очень хорошая, — искренне кивает он Чхолю. — Я соскучился, — говорит тогда Чхоль. Я тоже, с тоской думает Ги-хун. Вместо этого отвечает: — Не хочешь уйти отсюда? Глаза мальчика тут же загораются. — Очень хочу, — он шмыгает носом и цепляется Ги-хуну за локоть. Мать Сан-ву встречает его со слезами на глазах, растроганная, здоровается с ребенком и машинально берется за ручку чемодана, когда Ги-хун просит подержать вещи. Он оставляет их наедине прежде, чем женщина успевает опомниться и вернуть ему забитую под завязку сумку. В следующий раз Ги-хун навещает их неделю спустя. Старушка ахает, расспрашивает его о деньгах; он молчит, и она поникает, умолкнув тоже. Чхоль носится по дому с игрушками, рисует что-то в альбоме, а потом они все вместе ужинают; мама Сан-ву ласково гладит мальчика по голове, а он рассказывает им что-то с набитым ртом. Ги-хун чувствует себя так, как будто ему снова десять, и он прибежал с лучшим другом к тому в гости. На пороге — чужие родители встречают их, красных, набегавшихся и запыхавшихся. Отец друга, качая головой, пытается вправить погнувшуюся дужку очков сына, а мать безуспешно воюет с расческой и причитает, что не может привести своих мальчишек в надлежащий вид. Или как будто ему опять девятнадцать, и он замечает, что друг почему-то сердится, видя, как девчонки приглашают его в парк. А после того, как понимает, что дело не в девчонках — потому что их много, а Сан-ву причиняют явный дискомфорт свиданки Ги-хуна с любой из них — ссылается на недомогание перед одной из новых знакомых, закидывает руку другу на плечо и утаскивает кататься на велосипедах (не встречая, впрочем, особого сопротивления). И вечером провожает Сан-ву до дома после прогулки — «да ладно, мелкий, мне несложно, все равно мне в твою сторону», «имей совесть, я младше тебя на год», (ему, конечно, вовсе не по пути, и вообще надо быть на противоположном конце района). Ему девятнадцать, и он на прощание прижимается своими губами к губам вроде-лучшего-друга, сразу же после сняв велосипед с подножки и уезжая, весело помахав рукой и оставляя Сан-ву застывшим в полной растерянности у собственной двери. Или — «все было бы в сто раз проще, если бы мы снова были детьми». Но они, конечно, не дети: Ги-хуну уже за сорок, а Сан-ву уже просто нет. Чхоль на прощание говорит: — Если снова увидите мою сестру, передайте, пожалуйста, чтоб возвращалась побыстрее. Ги-хун через силу заставляет себя улыбнуться и кивает: — Обязательно.***
Га-ен упрашивает отца прилететь, но он знает, что никто не будет рад его приезду, — поэтому, конечно же, соглашается. Аэропорт встречает его шумом сливающихся голосов сотен людей, стуком о пол колесиков багажа и во плоти его худшим кошмаром. Вербовщик ухмыляется, салютует ему с обратной стороны платформы и бесследно теряется в толпе к моменту, как Ги-хун до него добегает. Он отбирает визитку у отчаянно сопротивляющегося бедняги, сует ему пару купюр сверх того, что тот выиграл в ттакчи, и советует катиться куда подальше («поверь мне, это максимум, что ты можешь заработать»). Номер другой, ну да, еще бы ему быть тем же самым, гудки идут бесконечно долго. — Игрок четыреста пятьдесят шесть, вернитесь в самолет, — советует механический голос в трубке. — Так для всех будет лучше. — Хера с два, — отвечает Ги-хун и разворачивается в сторону выхода. Серебристый внедорожник подрезает его буквально спустя пять минут после того, как он покидает аэропорт. Наверное, соваться в самое пекло без какого-либо оружия (он, в общем-то, садился на рейс, о чем речь) — несусветная глупость, но сковывающий ужас из-за воспоминаний об этом заставляет бежать. Только не прочь, а вперед, навстречу собственному страху (потому что вперемешку с чувством вины и неконтролируемой яростью тот дает нереально убийственное сочетание). Ги-хун на собственном опыте знает, что придется испытать несчастным, которых затянуло туда, и, думает, блять, будь я проклят, если позволю кому-то пройти через то же, что прошел я. Дверь автомобиля защелкивается за секунду, он не успевает ни подумать, ни пожалеть о своем импульсивном порыве, только сводит в горле отчаянная нужда что-то изменить для очередной партии людей, которыми будут своевольно распоряжаться эти сволочи, — или сгореть к черту вместе с ними. Водитель даже позволяет ему напечатать сообщение дочери, прежде чем забрать его телефон («милая, прости, я потерял документы, прилечу через неделю-две», — подумав, Ги-хун исправляет самонадеянное «прилечу» на «постараюсь прилететь» и еще отписывается супруге: «у меня возникли проблемы»; это и правда, и то, чему жена явно не удивится). Открывает глаза он уже в другом месте, резко дергается и чуть не падает с дивана; сотрудники в комбинезонах у дверей не шевелятся и даже не выказывают никакой реакции в ответ на его неловкие попытки встать. — А ну позвали начальство, — Ги-хун, чувствуя, как закипает злость, машет рукой в их сторону — охрана молчит. Он раздраженно тычет пальцем в человека за квадратной маской: боялся он их когда-то давно, да, может быть, вообще не в этой жизни. — Эй, вы, как вас там, Евклид, Пифагор и Малевич, я с вами разговариваю! Секьюрити даже не поворачивают голову в его сторону, Ги-хуна дергает содрать с кого-то из них шлем — проверить, человек ли там вообще, а не манекен, — но внезапно двери за их спинами с шипением разъезжаются, и, окруженные еще одним отрядом охраны, входят двое. Одного из них Ги-хун уже видел, эту гребанную пафосную маску он запомнил очень хорошо: фронтмен в черном плаще заправлял ходом соревнований. Второй почему-то не считает необходимым соблюдать инкогнито: солидный костюм, идеальная укладка, острый профиль (и ничем не скрытое лицо) — такому впору быть на обложке, но, кажется, внушительный мужчина чувствует себя вполне на своем месте в центре этого побоища. — Игрок четыреста пятьдесят шесть, — невозмутимо кивает он Ги-хуну в качестве приветствия, скользя проницательным взглядом по лицу своего посетителя и спокойно опускаясь в кресло. — Меня зовут Сон Ги-хун, — шипит он в ответ. Мужчина хмыкает, достает из кармана брюк зажигалку и как ни в чем не бывало прикуривает. Как-то невпопад замечает: — Господин О Иль-нам предупреждал, что нам, возможно, стоит ждать вашего визита, — его губы подрагивают в едва заметной усмешке, когда он замечает изменившееся лицо собеседника. — Не беспокойтесь, он говорил об этом, когда был жив. Сейчас его нет. — Кто вы, черт возьми, такой? Странный человек затягивается, и, задумавшись, выдыхает сигаретный дым. Потом все же, придя, кажется, к какому-то выводу, кивает: — Вы можете звать меня Ин-хо. Просто Ин-хо. — Это была его игра, — Ги-хун делает шаг вперед, — участника номер один, а сейчас его нет, вы сами сказали. Почему все это продолжается, если он мертв? — Потому что он передал полномочия управлять ставками другому человеку. — Вы прекрасно поняли, что я не об этом, — цедит Ги-хун сквозь зубы. — Кто теперь руководит? Ин-хо тушит сигарету о собственную ладонь и просто отвечает: — Я. Ги-хун рвано выдыхает, стараясь сохранять спокойствие, резко выдергивает пистолет из кобуры одного из «треугольников»; охрана не шевелит даже пальцем в попытке ему помешать, — правда, что ли, манекены? Он наставляет ствол в лицо управляющему. Ин-хо закатывает глаза. — Неужели вы даже не потрудились задуматься, почему вы все еще живы, а я сижу здесь и отвечаю на ваши вопросы? Ги-хун моргает, на секунду отводя взгляд от прицела. Ин-хо хмыкает. — Вижу, и вправду не потрудились. Что ж, это явно будет сложнее, чем я ожидал. Впрочем, меня предупреждали. Он делает секьюрити в красном знак рукой. Те разворачиваются и исчезают в коридоре так быстро, что Ги-хун и глазом моргнуть не успевает (все-таки люди, отрешенно думает он). — Сядьте, бога ради, — Ин-хо морщится, как при взгляде на назойливую мошку; Ги-хун только крепче стискивает рукоять оружия, костяшки пальцев чуть белеют, и слышит усталый вздох. — Как знаете. Но ведь охрана ушла, теперь с вашей стороны это попросту невежливо. Если бы я хотел вас убить, я бы сделал это сразу. Так что, вы выслушаете меня? Ги-хун медлит, но через пару секунд все же осторожно опускает пистолет. — Допустим. Он слышит свой голос странно, как со стороны; хриплый, чужеродный, незнакомый. Управляющий разводит руками. — Прекрасно, — а затем вместо объяснений говорит совершеннейшую чушь. — Вы уже перебили меня, не дав договорить: господин О Иль-нам рассматривал возможность того, что вы снова окажетесь у нас. Хотите верьте, хотите нет, но вы ему понравились. Он считал, что вы заслужили награду. За… Веру в людей. Эти деньги, в бешенстве думает Ги-хун, не награда, ни один десяток вон, они чертово проклятие, чтоб он эти деньги засунул себе… Ин-хо снисходительно улыбается и качает головой, будто читает его мысли: — Речь не о призовом фонде, конечно. Это было всего лишь справедливой оплатой проделанной вами… Работы. — О чем вы говорите? — Ги-хун находит силы, чтобы севшим голосом поинтересоваться. Ин-хо кивает кому-то позади него; фронтмен — он совсем успевает забыть про присутствие последнего — встает напротив, пялясь ему в лицо пустыми дырами вместо глаз. Управляющий поясняет. — Вы знаете, пока игру организовывал господин О Иль-нам, его правой рукой, руководящей соревнованиями, был я, — к чему Ин-хо ведет, Ги-хун не понимает, но его почему-то начинает колотить. — Он беспокоился, чтобы к тому времени, как его не станет, мы успели найти мне замену на должности ведущего. В ушах стучит, Ги-хун пытается вдохнуть ртом воздух; безуспешно; он видит лицо управляющего как в тумане, потому что дальше тот говорит не так уж просто найти кого-то настолько отчаявшегося и в то же время не мнительного и не слабого чтобы он был способен справиться поэтому мы приняли решение, одинаково выгодное и для нас, и для вас он сказал, что это именно то, что нам нужно, и то, чего вы бы хотели одинаково выгодное «на-эту-мысль-его-подтолкнул-ваш-выбор-в-финальной-игре» У него наконец получается сделать вдох, мерзкий писк в ушах прекращается, и наступает тишина. Полная. Оглушающая. Человек в костюме ведущего подцепляет край маски, чтобы сдвинуть ее вверх, и говорит: — Привет. Ги-хун стоит, замерев, оглушенный, глядя в лицо человеку, которого давно похоронил, призраку прошлого, которого здесь не может быть — и который здесь — и выдыхает. — Сан-ву. Тот медленно наклоняет голову в подтверждение. Ги-хун молчит, а потом взводит курок и снова вскидывает руку с пистолетом в сторону управляющего. Ин-хо скучающе смотрит в прицел. — Ну выстрелите вы, и что дальше? — пожимает плечами. — После меня игру возглавит кто-нибудь другой. — А дальше мы уйдем отсюда. — За дверью двадцать пять человек вооруженной охраны, — развеселившись, напоминает он, — да я вас здесь и не держу. Ги-хун чуть не разражается приступом нервного смеха. — Я видел вас, — отвечает все же он. — Я видел ваше лицо, и вы правда думаете, что я поверю, что вы так просто меня отпустите? Ин-хо задумчиво отвечает, вернув выражению лица серьезное выражение: — Нет. Вообще-то, вас обоих. Вы правда думаете, что представляете какой-то риск? Если решите с кем-то поделиться, вас просто сочтут сумасшедшими, и у меня не было распоряжения удерживать кого-то насильно. Я должен был лишь рассказать правду вам лично и только в том случае, если вы решитесь сюда вернуться. Господин Чо Сан-ву сам согласился сотрудничать с нами год назад. Ги-хун вздрагивает, переводя взгляд на человека, которого знал почти всю свою жизнь. Сан-ву выглядит собранным, намеренно придает лицу ничего не выражающий вид (Ги-хун в любом случае видит, что он напряжен; неестественно выпрямленные плечи, слишком скованная поза, чуть поджатые губы и беспокойные морщинки под глазами, которые ему по привычке хочется стереть). Незнакомый родной человек, нахождение которого здесь, в этой комнате, просто парадоксально — ему все равно хочется сгрести в охапку и обнять ублюдка, или врезать по роже посильнее; в любой последовательности, неограниченное количество раз. Вместо этого он спрашивает: — Почему? Сан-ву отводит взгляд; признавать свои ошибки он не умел, просить помощи и прощения — тоже (о так и не сказанном прости что я уехал и не предупредил я думал если не прощаться будет легче прости что обманывал прости что не сказал что происходит прости что убил ни в чем не виноватую девушку прости простипрости). Ин-хо складывает руки под подбородком и отвечает вместо него. — Попробуйте подумать. Вы можете убить меня сейчас, и да, — важно кивает, — тогда в этом году игра не состоится. Видите ли, это будет довольно затруднительно сделать без руководства и без ведущего, — он флегматично качает головой. — Но в следующем все снова будет по-прежнему; а люди, которые сейчас не смогут принять участие, все равно будут искать способы достать эти деньги. Эти пути тоже будут нелегальными, насильственными, подлыми, кому как не вам это знать. По-вашему, это нанесет меньший ущерб? — Ин-хо смотрит на него с искренней заинтересованностью во взгляде. А все-таки выбить бы тебе мозги, наплевав на дипломатию*, горько думает Ги-хун. — Я не знаю, — неожиданно слишком честно отвечает он. Ин-хо удовлетворенно кивает. — Мы даем людям возможность получить всю нужную им сумму за короткий срок, играя только за себя. Насилие порождает насилие, и, я надеюсь, вы понимаете, что в конечном итоге ваше решение ничего не изменит. Ги-хун закрывает глаза, чувствует, как барабанит в висках. Что бы было, если бы он не пришел в игру, старается он представить, что бы было, что бы было, что бы было- Он наклоняется и медленно выпускает пистолет из ладони. А потом поворачивается спиной к своему персональному аду и говорит тому, кого никогда не рассчитывал увидеть еще раз: — Давай уйдем отсюда. Сан-ву вздыхает. — Зачем? Я потерял все, что у меня было. У меня ничего нет. — Есть я, — говорит Ги-хун, и, встречая неверящий взгляд одного непрощенного человека (которого он п р о щ а е т), протягивает дрожащую руку. — Эй, Сан-ву? Давай вернемся домой. Сан-ву наконец подает руку в ответ (он чувствует его неровный пульс под своими пальцами).