***
В хлеву приятно пахло свежим, еще не полежалым, сеном и где-то в углу жеребенок сосал молоко у кобылы. Лютик коротко хохотнул и повалился спиной в самую большую копну, утаскивая за собой Христинку. Девица охнула и приземлилась бедрами аккурат на бардов пах. Юноша болезненно оскалился и приподнялся, пересаживая девушку на свои колени. — Так всяко приятнее и удобнее будет, согласись, красавица? — томно улыбнулся трубадур, оголяя еще слегка угловатые, но уже приятные на ощупь плечики юной особы. Гиринка оказалась понятливой: ловкие ручонки быстро расправились с хлопковыми завязками на рубахе, и вот верхняя одежка с едва слышным шорохом сползла до тонких кистей, а там и затерялась в ворохе сена. Упругие сочные грудки затрепетали, освободившись из оков ткани, и мелкие, с горошину, соски быстро налились кровью из-за легкой прохлады. Девица, не будь дура, как самая скромная на всем белом свете залилась румянцем — хотя куда уж больше, после хмеля-то? — под жадным взглядом уже порядком возбужденного менестреля и робко отвела блестящие глаза. Однако даже не попыталась прикрыться. — Очарование мое, мой луч солнца и свет луны моей, не прячь свои прекрасные очи, — Лютик припал губами к вздымающимся от тяжелого дыхания грудкам, коротко лизнул языком бусину соска и продолжил: — они так чудесны в ореоле твоего ничем не замутненного желания. Девушка возвратила взгляд к лицу барда и с неожиданной для него настойчивостью впилась в его губы пряным от алкоголя поцелуем, поразительно прытко принимаясь стаскивать с себя юбки, а с юноши — портки. Лютик пораженно замер, всего на мгновение, а опосля помог Христинке стянуть с них низ, не забывая пропихивать язык в пекло юного рта. Руки менестреля уже свободно шарили по голому девичьему телу, то сжимая упругую грудь, то поглаживая нежную кожу внутренней стороны бедра. Девица тяжело дышала и зазывно стонала, имитируя тазом поступательные движения. «А она не так невинна, как кажется ее батюшке, » — усмехнулся Лютик, запуская пальцы во влагу женской промежности. Было, на удивление, тесно и до одури горячо. Парень на пробу двинул двумя пальцами и понял, что поторопился, когда Гиринка болезненно дернулась, разрывая поцелуй, и прерывисто выдохнула ему в шею. Бард тяжко вздохнул, возводя очи в покатой крыше хлева, и небрежно-успокаивающе провел ладонью по выступающим лопаткам, как бы прося прощения. Выждав для верности еще с минуту он попробовал снова, на этот раз вводя только один палец, не весь — две фаланги. Осторожно помассировал стенки подушечкой пальца, толкнулся глубже — палец с хлюпающим звуком вошел до основания, костяшки уткнулись во внешние губы. — Так лучше? — нежно спросил Лютик, ласково скользя губами по дрожащей девичьей щеке. Все же ему не хотелось, чтобы все закончилось даже не начавшись, а тонкая юная натура деревенской девчушки могла перехотеть продолжения после недавних болезненных ощущений. — Нормально, — ответила она, подаваясь вперед и прижимая лицо менестреля к своим грудям. — Обожди еще чутка, потом продолжай.***
Луна сместилась на четверть дюйма, когда девица слезла с его уже порядком увлажненных пальцев и заменила их членом барда. Лютик блаженно вздохнул, избавившись наконец от ноющей боли в паху, и опустил Христинку до основания, мягко удерживая ее бедра. Совместный стон оказался настолько громким и зычным, что кобыла в углу хлева тревожно фыркнула и, судя по хрусту сена на дощатом полу, переступила с ноги на ногу. Правда, у юных людей было занятие поинтереснее нежели постороннее неудобство, потому на кобылу было обращено ровно ноль внимания. Лютик двигался размеренно, длинными и сильными толчками, отчего девушка на нем слегка подпрыгивала и ее грудь качалась в такт движениям двух тел. Трубадур чуть откинулся назад и придерживал девицу на вытянутых руках, пристально осматривая стройное, подтянутое сельской работой тело придирчивым взглядом. За длительное время подготовки алкоголь с большего выветрился из вихрастой головы, потому бард смотрел на свою партнершу сегодняшней ночью словно видел впервые. Оказывается, солтысова дочерь не столь красива и безупречна, как казалось часом ранее: глаза девки были чуть вширь, кончик носа смотрел несколько вбок, волосы были не так белы и ухожены да и ноги, как успел отметить юноша, были кривоваты и коротки. Не совсем типаж молодого менестреля. Вот была б она покрепче, глаза поярче да волосы цвета луны… — Ой! Дурак, мягче! Я ж не кобыла какая, чтоб мне засаживать по самые яйца! — Христинка, которая Гиринка, неприятно взвизгнула и ударила Лютика в плечо слабой ладошкой. Правда, тут же прошлась той же ладошкой по гладко выбритой щеке юноши и оставила влажный поцелуй на розовой от жара скуле. — Ты уж прости, я не со зла. Ты отчего задумался? Не раз Лютику говорили: «Язык твой — враг твой», да только не шибко слушал трубадур всякий прохожий люд, а оттого частенько от того самого люда и получал по вихрам. Вот и сейчас менестрель, не обдумав толком, ляпнул: «Больно страшная ты для дочки солтыса-то, душенька, я бы лучше с ведьмаком потрахался, тот хотя бы умеет это дело и любит да и красив, зараза. Апполон, чтоб его стрыга подрала!» О словах своих юноша пожалел, когда девица с криком вскочила на ноги и влепила ему такую оплеуху, что перед глазами забегали маленькие версии Плотвы. Пока Лютик силился прийти в себя и тоже подняться хотя бы на колени, Христинка похватала свои вещи, кое-как натянула на бока исподнее и выскочила на улицу, клича отца. В хлеву сразу стало тише, даже кобыла помалкивала, лишь едва шурша сеном. Бард тряхнул головой и, смекнув что к чем, принялся поспешно натягивать свое цветастое тряпье, торопясь скорее убраться из хлева, пока сюда взаправду не ввалилось полдеревни в стремлении кровью смыть с солтысовой дочки позор или, чего хуже, женить бедного Лютика на неказистой девке. — Лютик, блять! Бард от испуга так и замер с одной ногой в портках, боясь обернуться. — Лютик, курва! Ты, блять, где своими яйцами застрял? Выкатывайся немедля! — в хлев в грохотом ввалился ведьмак, сходу сверкая яростью янтарных глаз. — Какого домового меня дергают с бабы из-за того, что ты опять присунул не в те булки, да еще и недоволен остался?! Юноша от облегчения чуть не прыгнул на грудь ведьмаку как был, в одних портках и чулке. Остановило только опасение быть этим же ведьмаком разорванным на части. Не потрахавшийся Белый Волк — не дышащий бард. — О Боги, Геральт! Ты не поверишь, как я рад, что это именно ты! — Лютик поспешно накинул на голые плечи камзол, впрыгнул в сапоги и затолкал за пояс свою рубаху. — Я с этой девкой пока пьяный был, так нормально, а как хмель отхлынул, я повнимательнее смотрю — ба! — стахолюдина несусветная! А она еще и вопрошает, мол, чего, милай, тормозим? — менестрель подошел к ведьмаку и по-свойски закинул свою руку на тому на плечо, что, правда, было сложновато в силу роста. — Я так растерялся, что и ляпнул сдуру, мол, лучше я с тобой… Ой! Юноша поспешно захлопнулся, когда в хлев ввалился солтыс, помахивая топором для дров, а за ним еще с полдюжины сельских мужиков. Все пьянющие вдрызг и злые, как черти. — Чертей не бывает, — коротко бросил Геральт, и бард понял, что конец мысли озвучил прилюдно, — но копыта я тебе пообломаю, курва, чтобы боле не трахал кого ни попадя. — Это кто еще «кто ни попадя»?! — заверещала Гиринка, швыряя в ведьмака кувшином, захваченным, видимо, с веселья. — Да я не хотела даже! Это он, скоморох твой, все похвалялся, а потом как портки стянул, так я чуть со смеху не упала! Геральт, памятая все схожие случаи, хотел уже закинуть барда на плечо и сваливать скорее, да только у самого барда на это было свое мнение. Лютик возмущенно встрепенулся, отодвинул ведьмака плечом (не иначе тот сам это позволил) и вскинул руку, обвиняюще ткнув пальцем в сторону девахи. — Это я-то скоморох, дылда?! Это у меня-то в портках не тесно?! — менестрель даже покраснел от злости, что увидел только зоркий глаз охотника на нечисть. — Да на тебя даже у девственного, как слеза младенца, мальчишки не встанет! Девица уперла руки в боки и с ехидцей протянула, презрительно щуря глаза: «У тебя-то встал. Иль отнекиваться будешь, трубадур?» — Я даже не смотрел на тебя, дура! — Лютик обшарил взглядом хлев и, наткнувшись на прищур золотистых нечеловеческих глаз, тут же подлетел к их обладателю, хватая того за руку и вскидывая ее вверх. — Я вообще его представлял, вот! Менестрель, конечно, не был чародеем и эфирные вещества трогать не мог да и в Конклаве не состоял, но он готов был поклясться, что повисшую в хлеву тишину он ощущал очень даже явно. Огромное «блять» набатом било в голове, а поворачивать голову вбок, чтобы наткнуться на испепеляющий взгляд раскаленного янтаря ой как не хотелось. Их сцепленные руки Лютик все еще держал вверху и не был уверен, что даже серебряный меч Геральта сможет их расцепить, так крепко бард впился ногтями в кожу чужой ладони. — Зараза.***
Как они отбились от злой девки, собрали вещи и покинули деревушку Лютик не вспомнил бы и под угрозой смерти. Из головы напрочь стерлось все, осталась лишь желтая взвесь чужих глаз, чей непонятный барду взгляд преследовал того даже в забытьи. Очнулся юноша только спустя несколько часов, когда Плотва, напуганная мелькнувшим на дороге зайцем, взбрыкнула, и Лютик чуть не упал на тропу, благо вовремя ухватился за чужую спину. — Ух, курва! — менестрель пораженно выдохнул и с нервной усмешкой глянул на спину ведьмака. — Геральт, твоя лошадка стала слишком пугливой в последнее время, не иначе оттого, что ты давненько не ходил ни на кого опаснее полудохлого гуля. Мужчина, однако, ничего на это не ответил, дернул Плотву за поводья, и они в тишине двинулись дальше. Лютик, ничуть не смутившись молчанием друга, лишь покрепче схватился за бока мужчины и принялся осматривать округу. Они ехали аккурат по тропе в Цидарис — прелестный город с великолепным базаром. Что надобно Белому Волку в Цидарисе — городе моря и торговли — неизвестно, но барду не терпелось поскорее оказаться в городских стенах, найти хороший постоялый двор и забраться в бадью с горячей водой. После вчерашнего он так и не смог должным образом привести себя в порядок, и теперь от него несло отнюдь не привычными ромашковым настоем и пылью, а горечью пота и кислинкой хмеля, к тому же в волосах все еще было сено и на рубашке отсутствовала пара пуговиц.***
Лютик заметил неладное только на третьи сутки их пребывания в Цидарисе. Первое время все было по-обычному: он пел на постоялом дворе, ведьмак молчал, оба коротали ночи в комнате этажом выше, а днем выбирались в город, — да только потом стало ясно, что Белый Волк не проронил ни слова за все часы рядом с бардом. Ни слова, ни даже малейшего звука, будь то злой рык или пренебрежительное хмыканье. Поначалу Лютик думал, что это он, как обычно, не дает мужчине вставить и слова, да только, когда бард сорвал голос и почти не говорил, Геральт все равно продолжал хранить молчание, только пичкал юношу своими отвратными на вкус настойками. — Ну Геральт, скажи что-нибудь! — едва слышно хрипел менестрель, таскаясь за Белым Волком по мощеным камнем улочкам города. — Мне катастрофически необходим собеседник! Прости, но твое несомненно драгоценное умение внимательно слушать сейчас совсем не к месту! Ведьмак даже бровью не повел, сгреб со стоящего перед ним прилавка несколько охапок какой-то странной травы и, кинув возмутившемуся было торгашу пару талеров, двинулся дальше. Видимо, выражение лица Белого Волка все же изменилось, так как толпа пред мужчиной резко шарахнулась в стороны, поспешно отводя взгляды или и вовсе неподобающе быстро уходя вглубь домов. Лютик ошалело пялился в спину уходящему другу, покуда тот не скрылся за одним из углов, а затем, опомнившись, припустил следом. — Геральт! Ге. Кха-кха! Ведьмак, чтоб тебя! — менестрель резво нагнал своего спутника и преградил тому дорогу, вскидывая руки. — Слушай, если ты не заговоришь со мной — я буду орать всякую непотребщину, пока ты меня не заткнешь. И я не побоюсь попортить свою репутацию премерзкими виршами! Не то чтобы Лютик надеялся на эффективность выбранного метода, все же голоса у него по-прежнему не было, но и терпеть такое к себе пренебрежение он так больше не мог. — Что, молчишь, Белый Волк? Ну тогда молчи дальше и слушай внимательно! — просипел бард и, вдохнув побольше воздуха, затянул во всю возможную мощь своих легких: — Всё бы мне баллады петь, всё бы целоваться! Да нет уж больше сил терпеть как хочу… Кончить стих Лютик не поспел: ведьмак зычно рыкнул, схватил его за шкирку и, как шкодливого пса, потащил с улицы подальше. Как только тихие шепотки удивленного люда стихли вдали, юношу впечатали тощими лопатками в каменную стену, да так, что была б при менестреле его лютня — осталась опосля только щепа. Лютик обиженно пискнул и задергался, силясь скинуть с себя ведьмаковы лапищи. Не помогло, Белый Волк только сильнее посмурнел и вздернул юношу выше, заставляя того оторваться ногами от земли. — Геральт, ты чего? — бард испуганно затих в чужих руках, даже голову в плечи вжал. — Ну подумаешь стишок какой-то, я же только тебя расшевелить хотел, а ты вон все равно молчишь, даже слова не… Ведьмак встряхнул Лютика еще раз, сильнее вжимая того в стену, и прошипел, склоняясь к юношескому лицу, зло щуря глаза: «Заткнись». Подействовало. Менестрель замер и, будто завороженный, взглянул в чужие глаза, широко разинув рот. Отчего же сердце так грохочет? А поджилки на кой черт трясутся как бельевая веревка на ветру? Всему виной злосчастное цидарийское солнце, решившее выглянуть из-за хмурых небесный тяжей прямо сейчас, осветить редкими лучами седую длину чужий волос, ярче распалить пламя очей напротив. Лютик здесь не виноват, да, это все небесное светило. Бард бы и рад отвести взгляд, да не мог. Оставалось только позорно заливаться краской, чувствуя неуместное шевеление в своих штанах, и молиться Святой Мелитэле, чтобы ведьмак оного не заметил. — Лютик. Белый Волк напряженно осмотрел красноту чужого лица, проследил за скатившейся по скуле каплей пота, успел захватить взглядом беглое движение чужого языка меж пересохших губ, а потом его как обухом по голове ударило чужим возбуждением. Ярко, цветасто, вызывающе. Геральт тысячу раз проклял свое «ведьмачье происхождение» и острое оттого обоняние. Мужчина чуть ли не своим нутром чувствовал вибрации чужой кожи, практически ощущал на языке привкус лютикового тела. И это страшило. Белый Волк, к своему стыду, должен был признаться, что не-его-желание подействовало на него похлеще той колдовской дряни, что изредка в постели Йеннифер вливала в него эксперимента ради. Ведьмак заполошно огляделся, силясь отвлечься, да только коварное сознание будто намеренно подбрасывало тому яркие видения, все поголовно связанные с нахальным бардом. С абсолютно голым нахальным бардом. Член в штанах заинтересованно дернулся и, Вечное Пламя, Геральт бы разложил мальчишку прямо на ворохе полежалой листвы, кинув сверху только свою накидку, но годы странной — однако все же крепкой и верной — дружбы нависали серебряным клинком над ведьмачьей шеей. Ведьмак ясно — или не совсем — понимал, что им обоим, ему и Лютику, долгое отсутствие добротной бабы пережало яйца, и оттого они оба немного утратили в рассудке и контроле своего тела. Но бард смотрел таким выразительным взглядом… Геральт уткнулся носом в напряженную лютикову шею, шумно втянул въедливый аромат ромашки и с грозным рыком оторвался от мальчишки, для верности делая несколько шагов назад. — Лови, — Белый Волк кинул растерянному барду небольшой кожаный кошель из тех немногих, что висели у него на ремешке. — Там монет на хорошую выпивку и комнату с парой-тройкой шлюх. Отдохни. Геральт еще раз скользнул взглядом по чужой фигуре и поспешил покинуть заулок, позорно избегая любой возможности завести разговор. Солнце все так же не торопилось прятаться за тучами, короткий порывистый ветер сбивал с людских голов уборы и ерошил волосы, портовая столица жила своей жизнью, как и ее люди. Где-то позади все так же не шевелился один мелкий настырный трубадур. — Ведьма-а-а-ак!***
Иногда Белый Волк совсем не понимал своего компаньона. Взбалмошный, невероятно шумный и слишком настырный, он привязался к нему несколько лет назад, когда Геральт заглянул в Дол Блатанну на пару ночей. Юный бард не понимал простого «нет» от слова «совсем». И пусть это самое «нет» проявлялось лишь в хмуром уставшем взгляде и резком волчьем оскале грубого лица. Мальчишка не боялся его ни капельки, все трещал без умолку и бренчал на своей лютне, даже слабый удар в живот не уменьшил его энтузиазма и энергии. Он был слишком ярок для Геральта, слишком неугомонен, слишком молод и слишком «слишком». Лютика — как потом узнал мужчина — было много и везде: непоседливый человек успел попасть с ведьмаком на пару в передрягу с эльфами, лишиться своей лютни и обрести новую, окончательно доконать Белого Волка. Невероятный. Геральт никогда и предположить не мог, что спустя десятки лет с его ухода из Каэр Морхена он найдет в себе способность привязываться. И к кому? К человеку, к безмозглому, непослушному, невезучему мальчишке, которому не хватило страха и чувства самосохранения покинуть ведьмака, когда тот скинул на его плечи вину за все свои неудачи, свои злость и усталость, свой страх. Лютик остался. Остался, ни слова не сказал про нанесенное ему оскорбление, свою обиду. Он был все такой же: энергичный, до зубного скрежета оптимистичный, привычный. Белый Волк честно пытался найти в юноше признаки затаенной злости, обиды, хотя бы опасения. Ничего. Бард будто и не помнил острых слов злого мужчины. Словно ничего и не было. Геральт решил поступить так же, ничего не вспоминать, ни о чем подобном не говорить. Так что же изменилось сейчас? Вопреки ожиданиям Геральта — тот***
Сдержать тихий вздох не получилось. Лютик томно запрокинул голову и на пробу осторожно качнул бедрами: странно. Он уперся ладонями в широкую седую грудь и чуть сжал на ней свои пальцы, впиваясь короткими ногтями в скрывающую мышцы кожу. Незнакомое доселе чувство заполненности и натяжения заставляло снова и снова ерзать на чужих бедрах, изменять положение, искать что-то более удобное, комфортное. Ведьмак ему не помогал. Этот бесчувственный чурбан расслабленно лежал спиной на простынях незнакомой кровати и с ехидной усмешкой наблюдал за лютиковыми потугами, собственнически положив ладони на чужие бедра. Не то чтобы Юлиан был против, нет, но можно же было проявить хоть каплю участия, правда же? Юноша заскользил руками по телу Белого Волка, очертил кончиками пальцев четкие мускулы груди, мягко надавил на кубики пресса, с нажимом провел ладонями по крепким бедрам. Чуть откинувшись назад он оперся на них руками, меняя угол проникновения. Лютик не помнил как и почему, но вот они здесь, слились вместе на гладких простынях, покрытые потом. Бард прикусил губу и сделал первое выверенное движение — головка ведьмачьего члена уперлась во что-то у него внутри и теперь Юлиан мог видеть ее, опустив взгляд на кожу своего живота. Странное зрелище, но захватывающий вид: Гераль под ним, такой же потный и возбужденный, с этой его уверенной ухмылкой и напряженными мышцами рук. Мужчина явно пытался ненавязчиво удержать менестреля от слишком резких и необдуманных движений. Лютик подавил смешок и двинулся снова, на этот раз четче и быстрее, невольно выбивая из себя еще один короткий и хриплый вздох. Ему нравилась эта поза, нравилось то, чем они занимаются. Они были полностью поглощены процессом, казалось, будто кроме них никого нет в этот момент на всем свете. Стояла тишина: ни криков, ни песен, ни банального шороха мыши в углу. Ничего. Абсолютно. Они находились здесь, казалось, уже целую вечность, а Геральт до сих пор практически ничего не сделал, даже не шевельнулся ни разу. Лютик осторожно перетек в положение сидя и устроил руки на обе стороны от головы ведьмака, раздраженно щурясь. — Действуй, Ведьмак, — тихо прошипел бард возле самого уха. — Иначе я подумаю, что у тебя проблемы мужского характера, и удовлетворю себя сам. В подтверждение своих слов юноша приподнялся, полностью слезая с члена Белого Волка, и сел тому прямо на живот, потеревшись головкой своего члена о чужую кожу. Он бросил на ведьмака короткий взгляд из-под взлохмаченной челки и принялся плавно скользить ладонями по своему телу, опытными движениями оглаживая самые приятные месте. Лютик хорошо знал себя, хорошо знал свое тело и тем более знал, какое впечатление оно производит на остальных. И не прогадал. С тихим недовольным рыком Геральт приподнялся на кровати и, цепко схватив менестреля за бедра, опрокинул его на себя и перевернулся. Бард, подмятый под крепкое желанное тело, позорно вскрикнул и тут же зарделся, отводя взгляд. Что ни говори, а ведьмак был прекрасен, как чертовы боги из учебников по мифологии в Оксенфуте. Точеное тело, впечатляюще яркие черты лица, хищный взгляд глаз цвета спелой айвы и, боги, эти воистину сказочные губы: четкий контур, идеальная форма. А что он ими творил, какие говорил слова. Лютик ни разу не пожалел о своем желании отдаться этому не-человеку. Теперь он прекрасно понимал Йеннифэр и Трисс, и всех тех кого ведьмак осчастливил за времена своих странствий. Вечное Пламя, да если бы Юлиан знал раньше, что Белый Волк так прекрасен в моменты возбуждения — почти так же, как в моменты злости, — он бы уже давно затащил угрюмого охотника в койку. Пока Лютик пребывал в своих мыслях, Геральт времени не терял: поудобнее устроив подтянутые ноги на своих бедрах, он одним слитным движением вошел в барда, окончательно вдавив того в ложе. Юноша задушенно вскрикнул и в удовольствии откинул голову, упираясь затылком в уголок атласной подушки. Не найдя рукам места, он вцепился ими в простыни рядом со своей головой, выгибаясь всем телом. Если бы не переполняющие его нетерпение и возбуждение, он обязательно пошутил бы про то, что девушки не врут и Геральт действительно седой даже внизу. — Не отвлекайся. Ведьмак без предупреждения резко толкнулся внутрь, замер на мгновение и продолжил в быстром четком темпе, мертвой хваткой вцепившись в лютиковы бедра и большими пальцами поглаживая выступающие при каждом толчке косточки таза. Стройность юношеского тела была приятна глазу. Белый Волк хоть и не был одним из тех возвышенных ценителей искусства, что часами заседают в картинных галереях, но понимал, что за сокровище ему досталось. Молодой, физически развитый, образованный, любящий путешествия с ним бок о бок и такой странно-пылко желающий его, Геральта. Лютик в который раз хрипло простонал, надрывая связки, и, уткнувшись лицом в сгиб локтя, принялся подмахивать бедрами. Ведьмак самоуверенно усмехнулся, и юноша стыдливо вздрогнул, чувствуя, как заливаются краской его лицо и шея. Он никогда не был стеснительным человеком, скорее наоборот, но прямо сейчас, под Белым Волком, Юлиан чувствовал себя самой настоящей девственницей. По сути, так и было. В этом самом плане ведьмак был у него первым партнером и, хотелось бы надеяться, единственным. Все же искать себе кого-то другого Лютику ой как не хотелось, да и маловероятно, что этот «кто-то другой» сможет хотя бы приблизиться к уровню мужчины. Что ни говори, а не зря женщины по нему убивались: Геральт был превосходным любовником. — Юлиан, ты слишком громко думаешь, — на очередном толчке выдохнул Белый Волк. — Прости, но ты слишком… Стоп, что? Холодная дрожь прошила барда. Геральт не знал его имени. И никак не мог узнать. В тот единственный раз, когда Лютик его произносил, ведьмак его даже не слушал, юноша был уверен. Что за чертовщина? Откуда? Менестрель поднял взгляд на Белого Волка. Ничего. Никаких изменений, будто называть юношу его настоящим именем было в порядке вещей. «Что-то здесь нечисто». Внезапно лицо ведьмака стало быстро меняться и в считанные секунды седовласый мужчина превратился во владельца постоялого двора. Лютик истошно заорал и распахнул глаза. Сердце трепыхалось побитой птицей, а дыхание истерично срывалось, когда глаза начали воспринимать реальность. Вокруг было поле, полное желтых цветов. Небольшие яркие соцветия мягко трепетали на ветру, изредка проходясь лепестками по ошарашенному лицу менестреля. Горчица. Поле горчицы. Постепенно, крошечными фрагментами, память стала возвращать воспоминания вчерашнего дня. С рассветом он и Белый Волк покинули постоялый двор Цидариса и весь день провели в пути, только с закатом солнца остановившись на этом поле. Лютик настоял на ночлежке в поле, мол, и места много и из-за высоты травы их не видно, к тому же «Геральт, цветочное поле — проверенный источник вдохновения для каждого уважающего себя барда. Это же оплот простоты и легкости, романтики и молодости». Мужчина ничего ему на это не ответил, но на поле они заночевали. И вот теперь менестрель проснулся из-за поистине богомерзкого кошмара. Надо же, владелец двора, неслыханно. Узнают — засмеют. Юноша поднялся на ноги и стряхнул со своего дуплета, на котором спал, цветки горчицы. С головы что-то сползло и плюхнулось прямо на носки сапог. Менестрель опустил взгляд и увидел косо сплетенный венок из цветов горчицы, зубровки и еще какой-то неизвестной барду травы. Подняв венок с земли, Лютик осмотрел его и, пожав плечами, нахлобучил обратно на голову. Ведьмак такого бы точно не сплел, получается венок принадлежит рукам юноши, а значит нельзя выбрасывать свои труды понапрасну. Пусть лежит себе спокойно этот цветочный ворох на каштановой макушке. Кому он там мешает? Разве что Геральт ляпнет что-нибудь про не наигравшегося еще ребенка. Кстати о ведьмаках… Лютик оглянулся, но нигде не заметил седой макушки или признаков мужчины, Плотва тоже как пропала. На секунду менестреля прошиб мертвецкий холод. «Он ушел, ушел, ушел…» набатом било в голове. «Он оставил меня, бросил меня. Опять…» Юноша заполошно оглянулся, с нарастающей паникой прошелся взглядом по горчичному полю. Внезапная догадка опустилась на его голову что вода на жаждущего. Река! Когда они шли к полю, они проходили по небольшому мосту через реку. Геральт мог быть там. Похватав свои вещи и прихватив лютню, бард трусцой припустил к реке, моля всей существующих и не очень богинь, чтобы ведьмак был там. Видимо, сегодня боги были благосклонны к Лютику: Белый Волк стоял недалеко от того самого моста по колено в воде и с усердием отмывал Плотву от дорожной пыли. Он казался сосредоточенным, однако тут же повернулся, когда Юлиан понесся к нему вниз по склону. — Геральт! Геральт! — выкрикивал бард, придерживая одной рукой венок, а второй размахивая в воздухе. — Ты мог хотя бы оставить записку, хоть что-то! Я же до смерти перепугался! Думал, ты опять слинял, как ты это любишь! Мужчина ничего не ответил — опять — и вернулся к тому, чем занимался до прихода компаньона. Лютик потерянно остановился у кромки воды, следя за действиями ведьмака заторможенным взглядом. Он совсем не понимал обиды — это же была обида, правда? — Белого Волка, а точнее ее причин. За последние месяца четыре менестрель не сделал ничего такого, из-за чего Геральт мог на него обижаться. Да подумать только, он вообще никогда не делал ничего, что могло вызвать у ведьмака — ведьмака! — обиду! Раздражение, злость, ярость, холод, да даже ненависть — не приведи Мелитэле испытать подобное еще раз -, но не обиду. Это как-то… — Геральт… — Лютик хотел извиниться. Он не знал за что, но очень хотел. Ему не нравилось то, как мужчина стал к нему относится, словно к пустому месту. Словно они и не друзья, словно и не исходили на пару сотни десятков миль, словно и не испытывали друг к другу… Ведьмак не отвечал на его вопросы, избегал его прикосновений, все его взгляды чуть ли не орали во всю глотку «замолчи, не трогай, уйди». Даром, не говорил этого вслух, хотя юноша был согласен даже не это, только бы Белый Волк не молчал. — Геральт, я… — бард уловил быстрый взгляд не по-человечески ярких глаз и чуть отвернулся, избегая зрительного контакта. Невольно взгляд зацепил что-то темное в осоке у берега: броня, мечи, амуниция Плотвы, сумка с ведьмачьими снадобьями и… вещевой мешок. Здесь были все вещи Геральта и… И ни одной Лютика. Юношу, словно Аардом, пришибло осознание: Белый Волк собирался уйти. Он хотел бросить его здесь, посреди желтизны поля, одного. Он, Лютик, жизнь за него готов был отдать (жертва бесполезная, да, но как факт…), а Геральт вот просто так собирался покинуть его, ничего не сказав, после стольких дней молчания. Может, он действительно настолько надоел ведьмаку, что тот даже не счел должным хотя бы попрощаться, хоть одним словом… — А знаешь что, Ведьмак! — вскрикнул Лютик, разъяренным взглядом впиваясь в лицо мужчины и не боясь, что тот заметит стоящие в глазах злые слезы. — Я хотел извиниться, правда хотел. Но знаешь что? Я передумал. Не буду извиняться! Не буду, так и знай! Я очистил твое имя, столько времени был рядом, лишь бы ты не загнулся от одиночества или людской ненависти, и не заслужил банального уважения? Да ты даже ни разу другом меня не назвал! «Лютик, курва!» да «Лютик, идиот». Я устал, Геральт. Юноша зло смахнул с ресниц влагу и повернулся к компаньону — уже, видимо, бывшему — спиной, собираясь уходить, но резко развернулся обратно и, забравшись в воду по середину бедра, ткнул ведьмака в плечо дрожащей рукой. — Я никогда в жизни не встречал такого бесчувственного чурбана, — тихо проговорил менестрель почти по слогам. — И вообще в тот вечер я действительно представлял тебя, что занимаюсь любовью с тобой. Да даже этой ночью ты мне снился, и мне все равно, что ты будешь теперь делать с этой информацией, Геральт из Ривии. Лютик взглянул на неподвижное лицо напротив и, едва слышно вздохнув, будто надеялся на что-то, двинулся обратно к берегу. Это было предсказуемо. Очевидно. Ведьмакам не свойственны чувства, на что бы там ни надеялся бард, чего бы ни желал. Да даже если бы случилось чудо и Белый Волк вдруг испытал весь спектр эмоций и чувств — его медленно бьющееся сердце принадлежало одной шельме из Венгерберга, не ему. Юноша подхватил с земли свои вещи, закрепил на спине лютню — свою единственную неизменную спутницу жизни — и, наплевав на мокрые портки, двинулся вверх по склону, обратно к привалу. Если он правильно помнил, оттуда пешей ходьбой до большака не боле суток пути, а там прицепится к какой телеге и прямой дорогой до ближайшего города. Что угодно, лишь бы не видеть ведьмака.***
Места привала менестрель настиг, когда солнце скатилось к горизонту на четверть дюйма. Горчица была все так же примята в тех местах, где лежали Геральт с Лютиком и отдыхала после дороги Плотва. Костра они не разводили, не желая привлекать излишнее внимание, да и не особо-то разведешь огонь в поле, где трава тебе по грудь. Юноша цепким взглядом прошелся по проплешинам в поле, проверяя, не забыл ли он чего важного, и поправил сползающую с плеча лютню. Опять осмотрел место привала. Не хотелось себе признаваться, но он растягивал время до своего ухода как мог. Что ни говори, а в разрыв дружбы, что длилась не один год, верилось с трудом. И по какой причине? Из-за молчания. Геральт никогда не отличался особой болтливостью, это Лютик вечно слышал в свой адрес почти ласковое «Балаболка» от угрюмого компаньона, не иначе. Но юноша больше так не мог. Он столько лет терпел ради их дружбы: терпел характер Белого Волка, терпел распространяющееся и на него как на товарища «чудовища» презрение к ведьмачьему роду, терпел Йеннифер. Но больше не мог. Кинув последний — последний! — взгляд на примятую горчицу, Лютик развернулся, и его тут же снесло сильным толчком. Бард испуганно вскрикнул, а небо и земля в одно мгновение поменялись местами. Он упал, больно ударившись лопатками о землю. Лютня, прижатая его телом, жалобно затрещала, не в силах выдержать такой нагрузки. Юноша болезненно поморщился и широко распахнул глаза. Он