raw sewage and beer

Переливающееся облако белого дыма мешается в воздухе с теплом, исходящим от юного тела, и поднимается выше, к фонарям, к крышам низких домов, растворяясь под козырьками. Глухой смех наполняет тихую улицу, а холод осени забирается под самую кожу, игриво касается грязных дорог, не позволяя земле под ногами подсохнуть, поэтому мат следует за шумными разговорами, когда один из парней проезжается по мокрой дорожке травы, чуть ли не падая. Но это не портит настроение. Ночь опускается на город медленно, её цепкие руки прижимаются в первую очередь к небольшим садам и необжитым, дальним участкам, куда не попадает свет. Ещё она точными выстрелами попадает в спину Со, в его чёрную макушку метит снова, потому что у того от опьянения кружится голова. В глазах мутнеют даже жухлые листья и блеск в хвановых глазах. Джисон матерится из-за белых подошв, вернее, их невинного прошлого и запятнанного настоящего, охотно закидывается карамелью, который ему любезно протянула в тот день одна из одноклассниц. Чанбину кажется, что он определённо самый трезвый из них, когда Чонин врезается в миллион лет стоящее здесь, уже повидавшее тысячи таких парней дерево. Он не торопится отходить — смеётся, обнимая старый, покрытый тёплыми трещинами ствол, и рискует ободрать худые щёки, но не отходит. Чанбин притормаживает, чтобы потянуть младшего за собой, но неохотно замирает, прикладывая замёрзшую ладонь к телу древа. Из неровных, глубоких ран на коре сочится настоящий жар, а в них пролегают неестественно тёмные, поглощающие каждый осколок света складки. Юношу это почти смущает, но приятная ухмылка возникает на лице без какой-либо причины. Смех Хёнджина теряется где-то на фоне, когда Со поднимает глаза вверх, а там окостенелые ветви призывно шелестят остатками листы. Чанбин кривится, но не может отвести заворожённого взгляда от бисера воды на тонких скелетах. Джисон вскрикивает от страха, когда Хван крепко сжимает его рёбра в руках, незаметно подкравшись сзади, и Хан не скупится на уникальные подробности ориентации друга, нелестными выражениями будя пустой район. Чанбин пытается игнорировать шёпот, достигающий его ушей. Он всего лишь перепил, верно? Неверно. Он почти не пил. Так, пара глотков для поднятия праздничного настроения и один для пробуждения проницательной паранойи. Чонин тянет его за руку, указывает на горящие гирляндами окна и говорит что-то, чего Чанбин не слышит, но отчаянно пытается, чтобы скинуть мурашки с широких плеч. Кажется, прогулка в последний день октября в одной толстовке была не очень хорошей идеей. От компании друзей он устаёт быстро, хотя те явно находятся на пике своего воодушевления, занимая одну из покосившихся остановок. — Наш Джисон такой трусишка, — щебечет Хёнджин, хлопая упомянутого по бедру. Оранжевая конфета исчезает в его рту, чтобы оказаться втянутой в игру шустрого языка. — Неправда, — возражает младший, надувая нежные щёки, поалевшие от холода. — Я пойду домой, — решает Чанбин, ощущая на себе излишнее внимание. Он уже знает, что ничем хорошим его беспочвенный испуг никогда не кончается. — Зачем? — гундит снова Хван, хватая старшего за горячие запястья. — Вау, ты не замёрз. Тем более. — Мне не по себе, — Чанбин предпочитает не упоминать о секундной галлюцинации, шёпоте листьев в его голове и дрожащих от морозного воздуха острых зубов. — И не боишься один домой идти? Тебя проводить? — а Со читает в голосе Яна откровенную насмешку, но не обращает на неё внимания из-за слоя дружелюбия. — Чего мне бояться? Я уже не малыш, Чонини, — дразнится в ответ. Парень не обижается. — Мало ли какие дураки ходят по ночам, — всерьёз настаивает Джисон. — Маньяки, насильники, гопота какая. — Вы, например, — и кисло улыбается. Этот спор ему не нравится. — Смейся, смейся, пока зубы есть. А мама мне говорила, что здесь правда один маньяк раньше водился. Да повесился лет 10 назад. Только после его смерти дела закрыли, — Хван затягивается. Чанбин ненавидит его за беззаботный вздох. — Специально, да? — Что, не боишься? — Похрабрее тебя буду, — огрызается Со. Друзья улыбаются, переглядываясь, и пожимают плечами: — Сам тогда домой и иди. «Придурки», — выплёвывает брюнет, покрепче перехватывая так и не открытую, всученную кем-то бутылку энергетика. Дорога быстро мельчает во время одинокой прогулки до дома, а остановка исчезает за одним из поворотов, оставляя Чанбина один на один с густой тьмой, рассечённой редкими фонарями, и собственным гнетущим страхом. Не то чтобы он боялся, просто слишком часто вертелась его голова в поисках опасности, а массивные челюсти сжимались от напряжения при каждом неясном звуке. Пустая улица впитывает в себя его шаркающие шаги, размеренное дыхание и листья под ногами нашёптывают ему то же, что её родственники с ветвей. Они произносят его имя, путано и невнятно, больше намекая. Чанбин ненавидит Хэллоуин. Это началось недавно, последние пару лет юноша, как и всё его семейство, с ощутимой неприязнью отсиживал длинные сутки дома. Его раздражал царящий в воздухе запах сырости, орехов, коими забиты детские карманы, раздражали разбросанные фантики и заунывный ветер. Он пожалел сегодня, когда вышел за пределы дома в этот вечер. Стрелка на часах добивала сорок минут двенадцатого. И ничего не страшно. Совсем. Ни капли. Только напрягают снующие по узкой дороге частые машины, бессмысленно нарезающие круги по безлюдным улицам, с непроницаемыми стёклами, от которых создавалось стойкое ощущение, что махиной управляла глубинная, явно не помнящая ПДД тьма. Чанбин не трус. Просто не хочет умирать раньше времени. Хотя бы не при таких обстоятельствах. Снова обходит злосчастное дерево, не сводя с него обеспокоенного взгляда, и сам над собой смеётся из-за этого. Словно ребёнок, хотя сам здоровый 20-летний лоб. Новый шорох привлекает обострённое внимание, Чанбин снова поднимает голову, пытаясь скинуть с себя холодный щит ветра, и… Короткий вскрик разносится по пустырю ясно. Он тонет в гуще воздуха, не находя, от чего оттолкнуться, и шорох гравия почти не слышится, когда на него приземляется тяжёлая туша парня. Человеческая голова продолжает страшной картиной стоять перед закрытыми глазами. Перед открытыми — нет. Ни пятен крови на горячей коре, ни растрёпанных волос, ни белого взгляда и алых, испачканных щёк — ничего. Чанбин подрывается, быстрее. К дому, бегом, даже когда в разуме стучит мысль: показалось. Почудилось. Поворот пролетает, ещё один. Со выдыхается ровно в момент, когда убеждается, что сзади никого нет. Ни разъярённый зверь, ни безумец с ножом, ни гигант с тысячью прогнивших зубов и соломой вместо органов не гонится за ним. Только его страх по пятам. Воу, это слишком. Перепил. Намешал. Надумал. Всё вместе. Перед глазами уже родная дорожка, а паника скребётся ещё у самого затылка, в шею клюёт, выбивая на спине знак своего превосходства — россыпь колких мурашек. На пороге собственного дома ему ничего не угрожает. Это Чанбин себе повторяет, а сам усиленно вглядывается в тёмный сад, боясь увидеть хоть намёк на чужое присутствие. Со замирает у самой двери, снова оборачиваясь в густую тьму. Огонь. Фонарь вдалеке, у самого склона, где пустуют территории, белый фонарь у неизвестного до этого, совсем не зафиксированного в памяти дома. Как давно он здесь? Невысокий, светлый и свежий — недавно построен. Кот под ногами заставляет Чанбина вздрогнуть от неожиданности, когда тёплой тушей трётся об икры, признав хозяина. Обнюхивает его кроссовки с интересом — то ли чувствует не тот, чужеродный запах, то ли ответной ласки просит, несмотря на его шипящий мат. И, недолго думая, животное покидает его, явно не желая возвращаться домой, раз заворачивает в уголок, куда свет не пробирается, а на голос Чанбина не отзывается. И на свою кличку из его уст тоже. Только вальяжно водит в холодном подвижном воздухе усами, подпрыгивая на длинных лапах, пока брюнет растерянно топчется у двери. Он бы с удовольствием забил на ночного романтика, только слабость его, и опыт, и (он никогда не сознается) жалость, та вымученная, усиленно задавленная в себе, но вытекающая в самые болезненные, пугающие мысли жалость не дают ему бросить усатого на произвол судьбы в 12 ночи на часах. Не нравится ему эта затея. Чанбин зовёт кота снова, неохотно отдаляясь от спасительной двери, и всё же спускается с крыльца, делая шаг в тёплое лоно бурлящей, дымящейся тьмы. Животное на кличку не отзывается совсем, а фонарик на телефоне горчит, почти ничего не освещает, хотя даёт заметить маленький силуэт, несущийся по склону знакомой подпрыгивающей походкой. Чанбин думает, что будет выглядеть совсем идиотом, если решит скакать по району за собственным котом, что точно домой вернётся с порванным ухом и кровавым пятном на боку или лапе. Он всё же не Алиса из Страны чудес, он взрослый, не верящий в реальность и до дрожи боящийся темноты фаталист. Всё равно скачет за питомцем. Догнать не получается, а руку с энергетиком он вытягивает в воздухе, чтобы удержать хоть какое-то подобие равновесия на скользкой осенней траве да прогнившей листве. Любопытное создание без всяких сомнений движется по направлению открытия — белого дома у самого склона, а кот всего лишь ведёт его, и Чанбин готов поклясться, что видит в кромешной мгле кончик раскачивающегося хвоста. На чужую территорию заходить нельзя, но кот показывается уже под фонарём — запрыгивает на крыльцо, и Со ускоряет нетвердый шаг, отделённый от строптивца всего шестью метрами. Тот по-прежнему не отвечает на оклик, даже в полуобороте мяукает, прогуливаясь по чужой веранде, — совсем наглость. Чанбин ступает на деревянное крыльцо ровно в момент, когда с ужасом замечает, как пушистая шкурка мелькает уже в чужом — открытом! — окне. Кто вообще окна в конце октября на ночь раскрывает? Всё. Приехали, конечная, всем на выход или на вход. Перед вторым Со стоит. И честно не понимает, стоит ли оно того. Что мешает ему развернуться сейчас и вернуться в дом? Голова. Голова большая, мыслей много, и каждая хуже предыдущей. Нужно было раньше, до того, как питомец оказался заперт в соседском доме, а хозяин появился у дверей. И что сказать? «Простите, я в полночь с котом в прятки играл, вот он и спрятался у вас в кухне»? «Извините, я больной, меня мучает мысль, что у вас хобби котов убивать»? «Пустите погреться» на крайний случай? Совсем бред. Но говорить что-то нужно. Что-нибудь, что Чанбин обязательно придумает после того, как постучит в дверь, не без удивления не обнаружив звонка. Дом новый, а порядки старые, даже неприлично старые. Вдруг там живут какие-нибудь глухонемые бабуля и дедуля, которые давно легли спать и видеть поддатого, несущего полную околесицу подростка желают меньше всего. Чанбин не успевает придумать ещё оправдания и выпаливает, как только слышит звук шагов за дверью и щёлканье замка: «Извините, я не хотел так поздно приходить, но я случайно заметил, как мой кот залез Вам в окно. Я тут подожду, Вы не могли бы его поймать где-нибудь на кухне и мне его…» — …дать? — и моргает растерянно, натыкаясь взглядом на серые оболочки широко распахнутых глаз. Язык ватный, Со жалеет, что открыл рот, — сам не понял, что сказал. — С тобой всё нормально? — Чанбин хочет вопрос отразить, только сейчас оглядывая соседа. Почему-то раздетый, худой, грубый и бледный, с мириадами засосов и синяков на полных руках. Непропорциональный, неправильный весь. Такой прозрачный, что Чанбину одного взгляда на него хватает, чтобы рассмотреть целиком. — Что-то около того, — закапывает себя только больше. На лице незнакомца непонимание быстро сменяется улыбкой. Бесстрастной, но совсем не наигранной, даже беззлобной. — Что ты там говорил? — Кот у меня там. Там, — брюнет указывает пальцем в сторону той комнаты, где скрылся питомец, но сам взгляда не отрывает от юноши, разглядывая его с неприкрытой жадностью. — Забирай, — Чанбин только сейчас обращает внимание на бесцветный расслабленный тон. Будто сейчас не ночь, а они видятся уже в тысячный раз, а не тысячу миллисекунд. Незнакомец похож на заброшенный, но излюбленный сетями старости и пороками молодости дом, обветшалый, не ясно, полнившийся ли когда-нибудь семейным теплом и детским смехом. И Чанбин не поэт. Со делает шаг вперёд, совершенно забыв остатки навязанных манер, и с удивлением оглядывается на скрипящие половицы. Потёртые, грязные и прикрытые местами лоскутами одежды и обувью. Такие же, как хозяин дома. Чанбину здесь не нравится. Внутри серые стены ободраны местами, уродливо украшены полусгоревшими гирляндами, из которых мигают только два цвета — жёлтый и зелёный. Парень закрывает за ним дверь, и Чанбин уже осознанно оценивает свои шансы в случае драки — впившаяся в шею, сжавшая в когтистых лапах сердце паранойя никуда не исчезла. Ладно тебе, Чанбин, ты взрослый мальчик. Дешёвая дверь с уродливым, разбухшим, отошедшим от влажности покрытием под дерево скрипит точно так же, как и всё остальное в доме, и Чанбин не придает значению неоттираемым пятнам над его головой. Он заходит в небольшую, неубранную, но отнюдь не беспорядочную кухню, и первым же делом ловит взглядом приоткрытое окно. У него стоит такой же потёртый, но идеально чистый и пустой стол, по которому его кот с интересом шагает мягкими лапами. Чанбин не торопится хватать питомца, хотя настойчиво мозг твердит: хватит на сегодня приключений. Внимание непроизвольно переключается на глухую тьму в бесчисленных углах, на гору грязной посуды на столешнице и на — чёрт побери, целую дыру в стене. На уровне чанбиновых ног, круглую, с насыпью штукатурки под ней. Кому, блять, нужна дыра в стене? — Это… что? — растерянно спрашивает Со скорее у себя, но новый знакомый, кажется, слышит и понимает, что Чанбин не уснёт этой ночью, замученный догадками. И молчит. Хмыкает звучно, Чанбин слышит. Ладно, в чужих глазах он, похоже, авторитет ещё не заработал. Не очень-то и хотелось. — А как тебе кажется? — Чанбин ловит себя на мысли, что не помнит, с каких пор они перешли на неформальное общение, но не очень об этом беспокоится. Сегодня его вообще почему-то ничего не беспокоит, хотя тревога нарастает, давая понять — всё беспокоит, всё. — Понятия не имею. Ну, может, отходной путь в Нарнию. Только там вылезешь через трещину в земной коре. Сразу в лаву. — Почти угадал, — Чанбин слышит по оживившемуся голосу, что его обладатель улыбается, и от любопытства разворачивается к юноше. Чтобы через мгновение улыбнуться в ответ, бессильно и честно, — слишком яркая, широкая у того улыбка, касающаяся переливающихся, выразительных глаз, та изящная своей искренностью и глупостью. Блондин, бывший бледным, расцветает, замечая ответную реакцию. Кот теплеющей атмосферы не оценивает, привлечённый тихим скрежетом на чердаке, и парой резвых движений перепрыгивает на столешницу, на полку, где повыше. Чанбин решает, что ему уже пора, и делает шаг к своему питомцу, но тот, очарованный шуршанием воображаемых мышей не двигается с места даже по зову хозяина. Со приходится сделать шаг вперёд, ближе к стене. Звонкий вскрик заставляет кота в испуге сжаться — всего на долю секунды, и рвануть к выходу. Чанбин чувствует разом всё: рухнувшее в груди сердце, противный страх и глубинное омерзение. Блядство. Шипение, громкий заливистый смех, визжание, тошнота, боль в плечах. — Что случилось? — блондин продолжает хихикать, и Чанбина это моментально выбешивает — обострённые чувства возводят каждую мелкую эмоцию в абсолют. — Сука, какая-то хрень схватила меня за ногу, — ещё задыхаясь, дёргаясь от каждого движения и ощущения, борясь с подкатывающей к горлу рвотой. — Оттуда! Его прошибает мелкой дрожью, когда он оглядывается на покойную дыру и тёмную полосу под ней — забытый энергетик был успешно вышвырнут из рук, попал ровно на край выхода и тонкий покорёженный металл не выдержал, испустил больше половины содержимого на пол. Блондин сделал шаг назад, а Чанбин не почувствовал — жидкость не добралась до ткани кроссовок. Какое позорище. — Блять, прости, я всё уберу, — так растерянно, ещё оглушённо, что соседа это веселит ещё больше. — Эм… — Чан, — помогает, видя короткий кивок в свою сторону. — Чан, — Со кивает так, будто давно знал, просто забыл, и тормозит, прежде чем продолжить. — Чанбин. Я Чанбин. Чан, прости, я правда не думал, что так получится. — Ничего, всё нормально. Не переживай ты так, — блондин снова улыбается, и Чанбин даже краем глаза ловит его движения, решая, что он не такой странный, каким кажется на первый взгляд. — Я сам потом уберу. Чанбин только хочет возразить, как юноша отворачивается, ища что-то за дверью, и, к изумлению младшего, кидает на мокрый пол широкую тряпку, в очертаниях которой легко узнаётся футболка. Новая, чистая, совершенно целая футболка, мгновенно впитывающая в себя весь бардак. — Эй, что ты делаешь? Я сейчас же всё помою, он же засохнет и липким будет, — Со уже наклоняется, чтобы прихватить вещь пальцами, как Чан делает шаг навстречу, босыми ногами ступает в холодную лужу, разрывая расстояние между ними. — Я же сказал, всё нормально. в состоянии разобраться со своим домом, — ещё шаг ближе, заставляя брюнета попятиться. Когда он врезается поясницей в столешницу, понимает — идея прийти сюда была ещё хуже, чем пойти гулять в конце октября в одной толстовке. А осознаёт её, когда от неуверенности не делает того нужного быстрого шага в сторону, позволяя себя поймать в ловушку рук у его боков. — Что ты делаешь? — хмурится, хотя в груди сердце никак не успокаивается. Каждая страшная мысль, что мелькала его голове, возвращается именно сейчас, и они от бури внутри формируют новый прожорливый клубок, давящий на череп изнутри. В голове один мат. — Ты только один вопрос знаешь? — Чан улыбается, снова, почти так же ярко, только у Чанбина эта улыбка оседает грузом в голове. Они одного роста. Чанбин чувствует голод блондина, ощущает мурашками на пояснице и вздрагивает от близости. Они одного роста. Со читает в глазах юноши дикое, звериное удовольствие и восторг, тот, который можно встретить только у тех, кто слабее тебя, тот грязный, отчасти завистливый восторг. Чанбин не поэт, повторюсь. Слова возникают в его голове сами, заставляя запомнить всё пугающе детально. Их бёдра соприкасаются. Они одного роста. Чанбин ощущает, что в случае с Чаном нельзя ни покориться, ни покорить. Бороться наравне. Животное существование. — Перестань, это не смешно. — Я и не смеюсь. Я в тебе заинтересован, — бёдра болят от напряжения. Блондин наконец отводит взгляд первым — первое его поражение. Тонкое бренчание заставляет Со перевести внимание вслед за ним. Он тихо сглатывает, замечая, что Бан пальцами на столешнице играет с рукоятью, а в темноте поблёскивает лезвие ножа. Это точно не те ухаживания, о которых Чанбин мог бы мечтать. Чан касается тонкими пальцами его плеча (чтобы отвлечь ли?), и Со хочет скинуть его ладонь, но тот опережает вопросом: — Очень больно? — О чём ты? — а в голове непонимание, откуда он знает, что от лёгкого прикосновения через ткань кожа горит так, будто Чан выпускает с когтями концентрированный яд, скверной разбавляет из без того густую кровь. — Твой кот, когда спрыгивал, вцепился в тебя, но ты не заметил. Новый шум прерывает разговор, и Чанбин с облегчением замечает, что хозяин дома ведёт плечами и отстраняется, разворачиваясь по его направлению. Сплошной грохот, беспорядок, тонкой нитью запутавшаяся логика. Со кидает на блондина злой взгляд, замечая, что тот всё ещё улыбается, и молча выпутывается из ловушки, чтобы покинуть кухню, и с неудовольствием замечает кошачье шипение из комнаты за поворотом. Блять, когда это кончится? Меньше всего Чанбин ожидает увидеть то, что видит. Пара молодых парней не особо увлечённо перекидываются картами за небольшим столом, а забившийся под комод кот, взбешённый, с клоками стоячей шерсти, шипит на блондина за столом, что смотрит на него сердито, но снисходительно. Не то чтобы очень странно, но Чанбину сейчас странно всё. Самым характерным он находит запах. Внутри стоит тот неуловимый, но очевидный всем, кто его встречал, запах приближающейся смерти. Кисло-сладкий аромат, ощутимый не органами, а неровными стенками души, выедающий их. Парочка даже не обращает на него внимания, а за незашторенным окном мелькают огни автомобильных, возможно, фонарей. Слишком уж часто, чтоб быть правдой. Хотя что из того, что случилось с ним за последний несколько минут, похоже на правду? Чанбин ни о чём больше не думает. Он хватает сопротивляющегося кота, делает шаг назад, не глядя за спину, и вздрагивает, врезаясь в чужую грудь. На сегодняшний чудес хватит. — Спасибо за помощь, я домой, — сухо бросает, прежде чем сделать шаг на скрипящем полу. Мычание заставляет его обернуться обратно уже чисто машинально, чтобы видеть опасность в лицо. — Феликс, — брюнет справа вдруг хватается за края деревянного стола, встряхивая его так, что колода карт съезжает на бок, и блондин тянется её поправить, пока его друг белыми пальцами сжимает углы стола, неотрывно пялясь на свои колени. — Он качается? — Нет, — абсолютно спокойно отвечает Феликс, даже не обращая внимания, как брюнет прикрывает испуганный взгляд руками. Чан, заметив заинтересованность гостя, поясняет: — У Джини синдром Тодда. Ему сейчас нелегко, наверное, — «наверное». Что за неуверенность? — Типа наркоман? — криво шутит Со, удобнее приобнимая кота и с трудом отрывая взгляд от пугающей картины. — Типа синдром Тодда, — а Чан улыбается, хотя юмора не понимает, наверное, но улыбается радостно, будто от смеха, настойчиво заглядывая Чанбину в глаза. Его мало интересует флегматично перемешивающий колоду в ожидании противника Феликс и раскачивающийся из стороны в сторону Джини. Кот на чанбиновых руках продолжает шипеть на блондина, впиваясь когтями в плечо хозяина. — Не хочешь сыграть? Чанбин молчит несколько коротких мгновений, не опуская твёрдого взгляда и замечая, как в глазницах хозяина дома от этого вспыхивают игривые фиолетовые огоньки. Страх подкатывает к самому горлу тошнотой, смесью дешёвого пива на остановке и осеннего воздуха. — Нет, откажусь, пожалуй. — Уверен? — и снова улыбка, не сходящая с его лица. Хищная, нет, голодная, многозначительная. У Со поджилки трясутся, и — блядство, трое против одного, у Чанбина нет и шанса. — Не очень. — Вот и правильно. Давай-ка его мне, — а питомец моментально успокаивается, оказываясь в крепких чужих руках, и Чан заглядывает коту в глаза без лишнего волнения, а тот молча пялится в ответ. — Посидишь в коридоре, хорошо? И кот, кажется, рад возможности оказаться на полу — привычной прыгающей походкой залетает на кухню, пачкает лапы в пролитом сахаре и вылетает в окно так, что Чанбин слышит, как его взрослая туша спрыгивает на крыльцо. Чанбин, к сожалению, не может сделать того же, ощущая сильную хватку над локтем и медовый взгляд на себе. И, прежде чем Со осознаёт, очередная дверь прикрывается за ним. Блять. Путь отхода закрыл на случай, если сработает беспроигрышный план «бей и беги», потому что с этим аспектом появится пункт «помешкайся» посередине. За столом места мало, но Джини вскоре поднимается, покачиваясь, и, так ни разу и не взглянув на друзей, валится на пожелтевшую банкетку, чтобы уцепиться пальцами за старое пианино в попытке не упасть на пол. По комнате гулом расходится глубинное предсмертное рычание расстроенного инструмента, и Со, конечно, не по себе, но… не настолько. И его пугает собственное спокойствие. Чан садится на освободившееся место, заставляет гостя сесть рядом, между ними. Не перестаёт смотреть, и даёт себя разглядеть снова. С презрением, но искренним любопытством изучить багровые засосы на шее и ничем не прикрытом торсе. — Сигареты не видел? — спрашивает Чан у своего друга, резво мешающего новую колоду. У карт рубашки красные, и Чанбин, как истинное животное, чувствует себя в опасности, глядя на отпугивающую окраску. Ему кажется, что на тех картах, что выдал ему Феликс, цвет горит ещё сильнее, чем на остальных. Наверное, от выпитого. Или от волнения за свою жизнь. — Возьми у Хёнджина. Хёнджин, значит. Так зовут симпатичного, скорчившегося на банкетке в приступе тупой, безболезненной агонии парня, из чьего кармана шустрые пальцы крадут мятую пачку, чтобы дым в комнате поднялся к потолку и осел на мебели, заполнил свободный воздух. Чан протягивает с предложением пачку Со. Тот отказывается с нескрываемым волнением, и внимательнее вглядывается в плывущие перед глазами изображения на картах. — Играем в дурака. Классического, без приколов, — недовольно вещает блондин, протягивая новичку колоду — право выбрать козырь. — Всего одну партию, и пойдешь домой, если так не терпится, — примирительно добавляет Чан, но одобрительного взгляда или хотя бы вздоха в свою сторону не получает. Шуршание над головой Чанбин ощущает теперь точно так же, как его кот, и задирает голову на автомате. Феликс с ухмылкой поясняет: — Минхо скребётся. Мышей гоняет. Или, — многозначительно тормозит, — присутствие чужака чует. — Не чужака, сам же знаешь, — парирует Чан, и этот диалог Чанбину абсолютно ничего не даёт. Феликс выходит первым. Натренированный нескончаемыми играми, кинул на стол последнего крестового валета с лёгкой улыбкой и надменным «давай погадаю». Со ничего не ответил, молча отбился крестовой дамой, чем вызвал у Феликса ещё более широкую улыбку. Блондин заглянул Чану в глаза, различимо шепча: «Интересно. Карты ведь никогда не ошибаются, хён?». Чан ничего не ответил, молча закусил пухлую губу, и для Чанбина даже этот жест остался загадкой. Печальное стечение обстоятельств — три козыря, но волнение на кончиках пальцев, и в наборе Со копятся ненужные масти. Он проигрывает с одной лишней картой на руках. — Я пойду, — отрезает Чанбин, поднимаясь. Вот он, шанс уйти. Искренняя надежда на то, что такие безумцы держат своё слово. И, только отвернувшись спиной, Чанбин слышит возмущённый бас: «Хён, он же проиграл». Шипящее в ответ: «Знаю я». И скрип отодвигающегося стула, шаги торопливые за его спиной. Чанбин с удовольствием вдыхает холодный воздух, пропитанный запахом орехов и конфет. На улице совсем темно, пусто и душно, а Со, окончательно потерявший ощущение времени, наконец вспоминает о телефоне и рассматривает на ярком экране поразительное 00:02. Какие 2 минуты? Как такое могло произойти? Очередная загадка в копилку сегодняшних происшествий. Трава приятно сминается под подошвами, уже без звенящего в голове скрипа. — Чанбин! — за спиной. Негромко, но снова рефлексы, снова тело не контролируется и само поворачивается к источнику голоса на крыльце. Упомянутый вздрагивает: на крыше. На крыше сидит, свесив худые ноги, ещё один юноша. Держит на руках чёрного кота, тонкими пальцами чешет чанбинова кота. Рассмотреть больше Чанбин не может — тьма прожорливой маской скрывает лицо гимнаста. — Погоди секунду. Блондин на крыльце тянется к юноше на крыше, и тот послушно отдаёт ему чужого питомца, хотя складывает руки на груди в недовольстве. Чан подходит ближе, босиком ступает по голой мокрой земле, утопает в гниющих листьях, чтобы вручить Чанбину кота — причину его злоключений, но уточняет: — Я тебе его отдам с условием, что ты вернёшься. Ты ведь вернёшься? — Конечно, — Со выжат, пуст, забирает довольное животное из чужих рук, даже не слушая очередной бред, не обращает внимание на улыбку безумца, когда их пальцы соприкасаются. Думает только о тёплом душе и постели. — Чанбин, я серьёзно. О тебе ведь забочусь, — настаивает Чан слишком поздно. Чанбин не слышит его, шагая домой, а израсходовавшее остатки эмоций тело не чувствует облегчения. Минхо хмыкает, что ему жаль, а Чан поджимает губы от досады. Следующим утром новости небольшого городка ужасает находка — юное тело с дырой в груди вместо сердца посреди пустого склона рядом с домом.