Firestorm

Кто бы мог подумать. Сказали бы Салиму две недели назад, что американец, через слово ругающийся матом и целившийся в него из винтовки, станет ему другом — даже больше, чем другом — он бы рассмеялся этому человеку в лицо. И не поверил, конечно же. Потому что никогда не думал, что такое возможно. Нет, он, конечно, не питал иллюзий по отношению к их народу, понимал: были хорошие, были плохие, были те, у кого не было выбора. Совсем как у него. Просто… они казались ему такими чужими, — слишком разными, чтобы как-то завязать разговор. Джейсон на деле оказался другим. За всеми этими издевками, патриотической символикой, несчастной побитой кепкой, которая никогда, даже после всего кошмара в пещерах, не валялась в пыльном углу — он был хорошим. Верным, храбрым, по-отчаянному жадным до справедливости, совестливым и очень-очень заботливым. Потому что после того, что произошло в Ираке, он позаботился вообще обо всём. Салиму вообще не присуща такая черта, как медлительность; он солдат, а на войне каждая секунда на счету. Не успеешь среагировать вовремя — окажешься на песке с пробитой головой или того хуже. Но то, с какой быстротой и уверенностью Джейсон разобрался со всем, что навалилось на них после пустынного Ирака, поразило Салима до глубины души. Джейсон взвалил на свои плечи буквально всё. И это ещё не беря в расчёт ту бумажную волокиту, с которой возиться — себе дороже. Он помог с визой для Зейна, с его переездом в Лондон, помог с работой ему самому, нашёл им квартиру и в целом держал ситуацию под контролем. Салим был бесконечно ему благодарен, и теплая улыбка лейтенанта Колчека в ответ на такие слова была самым лучшим подарком. Салим не успел заметить, когда американец начал занимать в его жизни одно из главных мест. Удивительно. Они ведь такие непохожие друг на друга. Кто-то сказал, что противоположности притягиваются — и, надо заметить, был чертовски прав, потому что Салима с Джейсоном друг к другу нехило так притянуло. Они почти всё время проводили вместе, даже жили, черт побери, в одной квартире. Вообще Салим считал себя простым человеком, которому не нужно много: только бы крышу над головой и знать, что с сыном всё в порядке, что он жив, здоров, регулярно питается и ему есть, что надеть. Любой нормальный отец ведь должен беспокоиться об этом, так? Вот и Салим считал это своим долгом и прямой обязанностью. А Джейсон им восхищался так, будто Салим что-то сверхъестественное творил. — Это элементарная забота, — пожимал плечами Осман, искренне не понимая удивления друга. Только тот почему-то просто кивал в ответ и грустно улыбался. Салим знал его достаточно хорошо, чтобы понимать, что что-то не так. Джейсон любил здоровые споры, прекрасно подбирал аргументы и точно так же очаровательно бурчал и тушевался, когда осознавал, что был не прав. Он говорил, а не молчал, и именно его молчание было знаком того, что Колчек опять о чем-то думает. Накручивает. Переживает. За это время Салим очень тонко научился распознавать настроение Джейсона по каким-то мелким деталям: мимике, движениям и, как раз таки, словам. И пока что учился с этим справляться: прикоснуться рукой, похлопать по плечу, улыбнуться, чтобы разрядить обстановку, предложить его любимый чай (с ужасом выяснилось, что Джейсон не любит кофе). И, кажется, это работало. Колчек расслаблялся, с его тела сходила скованность. Салим иногда замечал такие вещи за Джейсоном, но это не казалось ему чем-то странным. Наоборот, хотелось позаботиться о нем в ответ, что-то предложить, обязательно узнать, как дела. И Колчек в ответ на такие простые вещи как-то даже сиял, неловко улыбался. Старался быть ближе. Пару раз разговаривал с Зейном по телефону. Салим догадывался, в чем дело, но ему казалось, что он истолковал все эти вещи неправильно: взгляды, которые постоянно бросал на него Джейсон, скованные движения, глупые шутки и смех, который Колчек прятал под козырьком кепки. Как оказалось позднее, не прогадал. В один из вечеров они просто сидели, разговаривая и из половины смотря по телеку какое-то шоу из разряда тех, в которых после каждой тупой шутки следует фальшивый закадровый смех. Колчека расслабляли такие вещи, поэтому иракец с ним не спорил: ему было всё равно, что смотреть, ведь большую часть времени они с Джейсоном просто говорили. Обо всём, что приходило в голову. Было только одно табу — не болтать о том, что случилось в подземельях в Ираке. И они оба были абсолютно с этим согласны. Джейсон охотно поддерживал вообще любые разговоры, будь то обсуждение погоды или вселенские заговоры, о которых по телевизору теперь трещали без умолку. Салим не мог точно сказать, как долго продлилась их игра в гляделки, просто в какой-то момент закадровый смех экрана перестал быть слышен, а Джейсон просто, правильно — будто так и надо — потянулся к нему, прикрывая ресницы. В тот вечер он поцеловал его. Салим хорошо успел запомнить лихорадочно блестящие в полумраке орехового цвета глаза, тёплую улыбку и чужие горячие ладони под футболкой, но… Всё закончилось так же быстро, как и началось. Джейсон вскочил, громко матернувшись и опрокинув свой пустой стакан, и скрылся в прихожей, шурша курткой и шнуруя старые кроссовки. Он был не просто напуган, он был в ужасе. И будто бы даже сам не понимал, что произошло. На улице был конец октября, стояла жуткая дождливая погода. И Джейсон успел выскочить за дверь прежде, чем Салим смог его остановить. Нет, иракец, конечно, вышел на лестничную клетку, улавливая только быстрый звук отдаляющихся шагов, и попутно пытался натянуть обувь. В тот момент он как-то не рассматривал вариант остаться дома, он пошел за Джейсоном без раздумий. В его голове не было даже мысли о том, чтобы потребовать с американца какое-то объяснение. Главное было просто вернуть его домой — Колчек до ужаса быстро простужался, пусть выздоровление не занимало много времени. Но к тому моменту, когда Салим оказался на улице — знакомой кепки нигде не было видно. На шум и голоса приоткрыла свою дверь их соседка по этажу — Морган. Она обеспокоенно посмотрела на возвращающегося в одиночестве встрепанного иракца и поинтересовалась, в чем дело. — Просто повздорили, — пожал плечами Осман, — не волнуйтесь, ничего серьезного не произошло. Морган закрыла дверь, но вечером постучалась к ним и передала свежевыпеченное печенье. Ничего не стала больше спрашивать, и Салим был ей за это благодарен. У него просто не было сил придумывать какую-то легенду для прикрытия. А говорить обо всём, что произошло тем вечером, было, конечно, нельзя. Никто не должен был узнать — Салим это хорошо понимал. У них обоих будут большие проблемы, если кто-то невзначай об этом заикнётся. Но, кажется, Джейсон больше переживал всё-таки не об этом. Им определенно нужно было поговорить. Вот только сотовый Колчека был отключен, и сколько бы иракец ни пытался до него дозвониться, не получалось. Его не было дома почти сутки — Салим волновался и злился одновременно. От неизвестности и стойкого ощущения, что это всё чертовски несправедливо. Ведь ничего такого, что разрушило бы их дружбу, между ними не произошло. И в том, что чувствовал и чувствует Джейсон — тоже не было совершенно ничего страшного. В конце концов, кто у них здесь остался, кроме друг друга? Он вернулся поздно ночью, как мог, старался не греметь дверью и связкой ключей, но Салим всё равно не спал — просто не мог. Старенький телевизор тихо шумел в гостиной, но даже шорох помех не скрыл присутствие Джейсона. Салим со вздохом поднялся со скрипучего дивана, вышел в прихожую и встретил его. Джейсон был поникшим, но не казался расстроенным. Скорее, растерянным, но никак уж не печальным. На нем была его старая кепка и мокрая от дождя куртка. Он поднял голову и взглянул на Салима: видимо, выглядел иракец и правда сонно и устало. — Не хотел разбудить, — напряжённо сказал Джейсон, снова пряча глаза под козырьком. — Я не спал, — спокойно ответил Салим, — ты в порядке? — Да, в полном, — сразу кивнул Джейсон, — я в порядке. И снова отвел взгляд в сторону. Салим вздохнул, подбирая слова. — Обманываешь меня, — он старался, как мог, но эти слова всё равно прозвучали укоризненно, — ты всегда повторяешь дважды, когда врешь, чтобы убедить самого себя. Кажется, это послужило определенным триггером для него. Взгляд у американца стал словно стеклянным, губы сжались в тонкую полоску. Совсем как тогда, в пещерах, когда Салим спросил его про символы на кепке. Точно такое же выражение лица у Джейсона было и сейчас: немного растерянное, злое, почти оскорбленное. — И что ты мне предлагаешь делать? — вскинулся Колчек. Взгляд его беспокойно забегал по всему, кроме самого Салима. — Я сделал тупую херню, о которой сейчас жалею. И раз уж ты не злишься и не спешишь дать мне по морде, предлагаю забыть и больше к этому не возвращаться. Он продолжил возиться со шнурками на кроссовках, распутывая впопыхах навязанные узлы. Он мог бы сделать это быстрее, но ему нужно просто было занять чем-то руки, потому что волновался он сильно. Салим хорошо понимал, что значили эти слова на самом деле. Колчек пытался дистанцироваться, удрать, залезть в свою скорлупу и постепенно выедать себя изнутри, виня во всех возможных бедах. И зарывая свои чувства еще глубже, чем на 6 футов в землю. — Нет, это неправильно, — в конце концов произнёс Салим. Американец наконец-то отпустил свои несчастные кроссовки и скинул их под тумбу, — нам нужно поговорить, Джейсон. Об этом всём. — А если я не хочу? — выпалил Колчек, с вызовом глядя иракцу в глаза. О-о-о. Кажется, пора менять тактику. Теперь он злился. — Тогда я не стану тебя заставлять, — миролюбиво ответил Салим, — но мы не можем замять всё это, будто ничего не было. Мы не можем отступиться от того, что чувствуем, Джейсон, поверь мне: больнее всего становится, когда ты пытаешься глушить своё сердце вместо того, чтобы понять его. — Я его не понимаю. — Эти слова звучат настолько болезненно, что отзываются в самом Салиме, затрагивают что-то глубоко в его душе. Иракец качнул головой. — Не торопись. На это тоже нужно время. А теперь идём, тебе нужно отогреться. Морган из соседней квартиры принесла печенье, так что сейчас будет чай.

***

Всю следующую неделю, в свободное от работы время, Салим, как мог, доказывал Джейсону, что то, что он чувствует, не просто не страшно, а правильно, хорошо. Не только какими-то обыденными вещами. Вообще любыми осторожными способами. Главное было не давить на него. Дать понять и осознать всё самому. Не торопить. Салиму казалось, что это было верным решением. Он готов был ждать, сколько потребуется. Но ведь в отношениях всегда должны стараться двое, ведь так? Видит Бог, ему нравилось, что делал сам Колчек. Салим не отрицал: ему порой было сложно даже сконцентрироваться на чем-то: работа требовала много сил, и иногда под вечер, когда он возвращался, энергии на домашние дела не было вообще. Тогда подключался Джейсон. Готовил нехитрый ужин, брал на себя обязанности, с которыми было тяжело справляться Салиму. И, что не могло не радовать, всё чаще общался с его сыном. Щекотливой темы их отношений он, конечно, избегал, но, кажется, они смогли подружиться. А ещё за это время Салим узнал, что Джейсон очень любит поцелуи. Вообще любые. Потому что на середине какого-то фильма, который они решили посмотреть одним вечером, Салим опять заметил этот взгляд Джейсона. Это было буквально секундное замешательство, после которого Колчек, конечно же, сделал вид, что ничего не делал. Тогда Салим потянулся к нему сам, погладил по руке, скользнул выше, к чувствительному местечку за ухом, и притянул его голову для поцелуя. Губы у Джейсона были мягкие, теплые, слегка шороховатые из-за того, что он имел привычку постоянно облизываться, когда был на улице. И весь оставшийся фильм они, кажется, провели именно так. Утром до работы он ловил его перед выходом (самому нужно было идти чуть позже), оставлял на губах поцелуй, а иногда и не один, и смотрел так тепло и так любяще, что где-то под ребрами начинало разливаться живое тепло. Бывало, что Салим пару раз чуть не опоздал из-за этого — просто не находил в себе сил вовремя остановиться, а Колчек, зараза такая, ещё и провоцировал. Под рубашку лез, своими невозможно красивыми пальцами по спине водил, да и вообще, казалось, обнаглел в конец. Подначивал, раззадоривал и уходил на кухню с тихим смехом, как ни в чем ни бывало. Даже несмотря на то, что в быту мало что для них поменялось, Салим чувствовал, что они постепенно подходили к той самой стадии отношений, когда поцелуев и взаимных объятий становилось маловато. Хотелось больше. Ближе. И здесь, кажется, могла возникнуть проблема. Он понимал его. Не хотел торопить и сам торопиться тоже не желал. Салим знал точно, что Джейсон отдал бы за него свою жизнь, — теперь уже не думая. Закрыл бы собой от пули и вырвал из когтей чудовища, если бы это понадобилось. Он сделал бы эти и многие другие безрассудные вещи, но открыться и довериться ему вот так… Это было слишком серьезным шагом, чтобы подойти к нему безответственно. Иракец это хорошо понимал. Пока Джейсон пропадал на работе, вычитывал всё, что только мог, пару раз воспользовался Интернетом, и, кажется, понахватался всего, что надо и не надо. Фильтровать информацию всё ещё было сложно. Колчек, кажется, знал об этом чуть больше. Поэтому просто в какой-то момент снова взял всё в свои руки и подготовился. Поцеловал, ведя за собой в спальню, даже сам раздел. А потом оказался сверху — красивый и горячий до ужаса. Как гребанный Аполлон. Устроил ноги по обе стороны от Салима, направил — и, о черт подери, опустился. Одним слитным движением. Задрожали его длинные ресницы, изогнулись жалобно брови. Салим и сам замер, думая: «Неужели ему так больно?», как вдруг Колчек выдохнул и качнул бёдрами. Сам. Салим почувствовал, будто из лёгких выбили весь воздух напрочь. Он ощущал, как горели жаром его легкие, как краска приливает к лицу против воли. И как Джейсон медленно двигался на нём, матерился сквозь зубы, хмурился, бурчал себе под нос что-то вроде: «Да где же она…» А потом замер, содрогнувшись, и двинулся быстрее, прикусывая губы. Салим придерживал руками его бедра, гладил по ногам, сам стонал в ответ — потому что было хорошо, очень. Салим очень тонко ухватил момент, когда нужно было дать Джейсону отпустить себя и начать действовать самому. Тот начал сбиваться с ритма, кажется, немного уставать, и поэтому Салиму ничего не стоило мягко ухватить его за бока и поменять их местами. Взгляд у Джейсона был совершенно пьяный, расфокусированный, шальной, но при этом яркий и теплый. Теплее, чем когда-либо. Иракец снова толкнулся внутрь, выбивая из Колчека гортанный стон и начиная двигаться часто, мелкими толчками, совершенно теряя голову от ощущений. И держа в голове мысль не спустить раньше времени. А Джейсон не умолкал: через слово жадно глотал ртом воздух, но говорил без конца. Будто специально. О том, как ему хорошо, как нужно «еще-вот-здесь-посильнее-пожалуйста», чтобы совсем кайф. Салим не железный, чтобы совсем никак не воспринять эти слова. В тот момент единственно верным казалось заткнуть бесконечно пиздящий всякие возбуждающие глупости рот Джейсона, крепко его поцеловав. Затем ухватить за нижнюю губу, оттянув слегка, пройтись влажным языком по чувствительным полосам шрамов, чтобы вырвать новый протяжный стон, положить ладонь на грудь, ощущая под пальцами бьющееся, живое, горячее тепло. Но стоило помнить, что стены дома были как картонные. Любой громкий посторонний звук был хорошо слышен, а поэтому им следовало быть чертовски осторожными и тихими. Но Джейсона так просто не заткнуть, в особенности, если он хорошо себя чувствует. Как сейчас, например. Оставалось только закрывать ему рот рукой и слушать тихие задушенные всхлипы, которые он даже не пытался как-то сдержать. Честно сказать, Салим и сам с трудом сдерживался, чтобы не сорваться и не начать втрахивать Джейсона в кровать глубокими толчками. Он пытался не сбиваться с ритма, двигаться не слишком быстро, чтоб не причинить боли. Боль — это самое последнее, что он хотел бы дать Джейсону. Если уж быть предельно честным — совсем не хотел. Внутри Колчека было жарко, горячо, тесно и совершенно одурительно хорошо. В такие моменты Салим ещё отчётливее убеждался в том, что он любит в Джейсоне всё: россыпь крохотных веснушек на бледных крепких плечах, нежно-розовые полосы шрамов, более чувствительных, чем остальные участки тела, ровный, чуть вздёрнутый аккуратный нос, тонкие губы и красивую ямку между ключиц. У Джейсона под сердцем косой шрам перекрывает витиеватое Semper Fidelis, вытатуированное наспех, орел на правой руке (аккурат под шрамом от когтей чудища) и золотая кокарда — на левой. У Джейсона маленькое родимое пятно на бедре, аккурат под самой косточкой. У него краснеют лицо и уши, а ещё становится хриплым и до ужаса красивым голос, когда он сильно возбужден. В нем прекрасно всё. Салим не видел вообще никаких изъянов в этом человеке. Всё казалось таким незначительным, таким неважным, кроме них самих сейчас, в этот момент. Потому что ничего лучше и ярче он в своей жизни не испытывал. — Бля, Салим, я вот прям щас… Джейсон, задыхаясь, изломил в удовольствии брови, сжал член рукой, помогая себе и, вздрогнув, кончил с совершенно изумительным протяжным тихим звуком. Салим догнал его через несколько размашистых, точных движений, расслабленно выдыхая и чувствуя себя совершенно счастливым. В голове приятно гудело, на лбу крохотными каплями выступил пот, и жарко было, как в пустыне на солнцепёке, но жаловаться не хотелось. Джейсон лежал под ним взъерошенный, взмокший, счастливый, улыбался, черт такой, широко, и задумчиво поглаживал большим пальцем плечо Салима. — Бля, я щас сдохну… — с улыбкой хрипло выдавил Колчек. К его южному акценту Салим уже успел привыкнуть, но смысл его слов доходил до него достаточно долго. — Кажется, в ближайшее время я не доползу до ванной. — Мхм, — согласился с ним иракец, едва находя в себе силы отодвинуться и перевернуться на спину, — ты в норме? Джейсон прыснул, пряча красное лицо в подушке. Осман искренне изумился. — Что? — Давай, поспрашивай меня после секса, в порядке ли я. Да мне охуенно, Салим! В жизни себя лучше не чувствовал! Даже если я, блядь, всю следующую неделю ровно сидеть не смогу!.. Салим засмеялся вместе с ним, ощущая, как будто груз спадает с его души. Он был прав: это чувствовалось так, как будто всё было правильно, словно по кусочкам собрался воедино замысловатый паззл. Будто по-другому и нельзя было — только так. Не иначе.