Les Fleurs du Mal

– Не отворачивайтесь. Это то, что хотелось сказать множество раз. "Не отворачивайтесь". Даже когда Они объективно были сосредоточены на работе – это хотелось почти орать. "Не отворачивайтесь". Пронзительные, огромные, нечеловеческие глаза – если их рисовать, то выходят пропорции почти детские. Обманчиво-детские. Потому что меньше всего Они похожи на ребенка. Разве лишь с натяжкой – в своём патологическом любопытстве. Ах, нет же: в любознательности. Таких детей многие матери предпочли бы топить, как котят. "Не отворачивайтесь". Глаза красные, краснее склер чумных, которых Они вскрывают. Они будут краснее глаз Деворака, даже когда Джулиан будет умирать и лопнет последний целый капилляр – эти глаза будут красными как самый чистый карбункул, как киноварь. Они останутся столь же отравляющими. Красное, красное, красное, ядовитое, втекающее в кровь и мешающееся с ней. Киноварь на трупно-зеленом лице. Белизна и металл одежд. Киноварь на серебре. Но Деворак думает о синих цветах. О, нет – они бывают и фиолетовыми, даже почти красными. Но синие он любил больше всего. Аконит. Цветы богини Гекаты? Слюна Кербера, кровь Одина? Столько трактовок по всей земле. "Король ядов". Хотелось просто нарвать, принести им охапку и совершенно пьяно скончаться на месте. Потому что "Они не отведут взгляд". Потому что холодный синий напоминает об Их ледяной каденции в бесполом тембре, о рептильей коже, которая определенно должна быть такой под непроницаемыми черными перчатками. "Словесный яд"? Хоть отбавляй. "Преступление"? Откровенно негуманные эксперименты считаются, ведь так? Цветок Сатурна. Деворак окончательно понимает, насколько он тронулся умом, когда после насильного скармливания ему жука он думает, что теперь он как дитя Сатурна. Сатурн сожрёт его в самое ближайшее время. С удовольствием вскроет, поиронизирует где-то, быть может. Его поглотит Чума, его расчленят Они, он ляжет на место пациентов, но будет счастливым психом, зная, что Они будут смотреть только на него. Вот так, как Они обычно смотрят: чуть сщурившись, сверху вниз, закрыв лицо кипельно-белой маской, которая только сильнее подчеркивает Их острый подбородок, не оставляя ничего, кроме взгляда. Они будут смотреть только на него. Он будет умирать, а Они – смотреть. Если нет иного способа, то этот самый лучший. "Пока твои останки не сожрут жуки, и груда твоих костей не смешается с прочими. И "Они" (на этом моменте чёрная птичья фигура делает жест закавычивания) больше не посмотрят на тебя. Никогда. Никогда, понимаешь?" Каркающий, хриплый тон и непонятная фигура с вороньей головой. Она тоже язвительна, но несмотря на внешний облик и явно потустороннее происхождение – куда человечней. Человечнее даже несчастного, совершенно свихнувшегося Деворака, понимающего всё совершенно прекрасно. Самоубийство ради любви – какая чертова патетика. Особенно когда по уши влюблён в создание, которое явно ничто не интересует, кроме исследований. Вся чума – просто игровая площадка. И Деворак это прекрасно знает, даже не теша себя надеждами, как типичный влюбленный, что "где-то в глубине души…" В глубине этих глаз подлинное сумасшествие, подлинное равнодушие. Бездушие? Деворак не знает, не берётся судить. В своих мыслях иронизирует по поводу собственной медной рыжины в волосах. У рыжих, говорят, тоже нет души. Если так – неудивительно, что он помешался. А что у Них под убором, напоминающим эннен*, не столь важно. Главное видно невооружённым глазом: бесконечные знания, отчаянная увлеченность, потрясающая смесь крайней разумности и подлинного безумия. Завораживало. Именно такие, какие Они есть – Они завораживали. И как наркоман требует опиума до плача, до боли, до корчащегося червём тела в углу, так и Деворак едва сдерживает каждый раз это отчаянное "не отворачивайтесь". Когда так хочется, что готов стать трупом. – Ты поступил опрометчиво. – безжалостным голосом разума говорит Повешенный. – Я знаю это… и без тебя. – обессиленно, хрипло, мучаясь от жара подступающей Чумы, отвечает Деворак. Сказал бы ещё что-то очевидное. Неизвестно, что невыносимее – очередные сутки Чумы или банальности, изрекаемые кем-то, особенно кем-то сверхъестественным? Все они, включая Квестора, подчас ужасные зануды. И Деворак сейчас выбрал бы первое, несмотря на градом льющийся пот и невыносимую ломоту в костях. – Хочешь быть мудрее? Или просто хочешь, чтобы Они, – снова эти кавычки в воздухе, – Смотрели на тебя как-то иначе? – фигура с врановой головой разражается каркающим смехом. "Смотрели. Как-то. Иначе." Сам Дьявол не мог предложить лучшего. – Не отворачивайтесь, Квестор. – сглотнув комок в пересохшем горле, чуть сипло повторяет Деворак. – Простите, доктор №069? – Вальдемар чуть щурятся в знакомой манере и немного приподнимают подбородок. – Вы на что-то хотите обратить наше внимание? – Да, Квестор. – Деворак выпаливает это почти моментально, выстрелом, пока хватает духу, – На себя. И конечно же, драматичным и слегка отработанным движением, он поднимает падающие на половину лица волосы, обнажая один – лишь один – глаз с признаками Чумы. Запущенной. Такие глаза у людей на пороге смерти, это глаза обреченного, но кроме одного глаза на Девораке никаких иных признаков Чумы нет. И если изменения в причёске восприятие Вальдемар легко проигнорирует, то такое – нет. Они и не игнорируют: интерес, читаемый в болезненно-правдивых глазах вспыхивает с новой силой. Они сворачивают голову набок под почти идеальным углом – у других при таком же жесте сломался бы атлант – и растягивают чуть полноватые губы. – Что тут у нашего милого доктора-номер-ноль-шестьдесят-девять? Вы это от нас скрывали несколько дней? – "это" в речи Вальдемар выделяется особенно сильно, что заставляет Илию похолодеть. – Я… я не скрывал. – почти шепотом произносит Деворак, не веря в собственную наглость. – Я пытался… вылечиться. – Вылечиться? – тонкая бровь ползет вверх, – Судя по внешним признакам, вы сделали это вполне успешно. Но у вас явно выраженный тремор. Объяснитесь. "Что вам объяснить, Квестор? Что вы захотите меня запытать до смерти, потому что вам не нравится слово "вылечиться"? Что вы разочарованы? Что мне, черт возьми, страшно, что вы разочарованы? Что я вас… желаю, Квестор? Что вам объяснить? Как вам это объяснить?" Затянувшаяся пауза, пока Деворак всё больше покрывается ледяной испариной, немигающий взгляд красных глаз, от которых сейчас по-настоящему не по себе. Это так легко представлялось после сделки с Повешенным. Так легко думалось за пивом в "Буйном Вороне". Вот, он придет к Вальдемар и скажет: "знаете, я заразился чумой, но покончил с ней, но не разочаровывайтесь, потому что ради Вас я сделал так, что теперь Вы можете исследовать меня… почти бесконечно. Только голову не рубите. И, возможно, конечности. Но это не точно." А сейчас он может только мямлить. И что это за "ради вас"? Как им объяснить, что это такое? Говорят, Вальдемар бесчувственны. Это не совсем так. Ещё тысячи лет назад так говорили, пока они представляли собой человека, ещё многие тысячи лет так будут говорить, да до самого скончания времён. Но как объяснить эту невозможную тягу к познанию иначе, нежели словом "чувство"? Уже здесь, с точки зрения логики, первое утверждение перестаёт быть валидным. Чувства Вальдемар похожи на пыльную древнюю шкатулку со столь же пыльным и сухим гербарием. Человек сведущий запросто угадает эти немногие цветы, что там залежались – даже если они истрепались и сломались, даже если почернели от времени. Это другое качество – но они всё ещё есть. Самым ярким и всегда свежим, как бессмертник, выглядит это самое чувство жажды познания. Древние папирусы, малочисленные клинописные таблички, столько тайн они хранили на заре человечества, когда письменность только начала своё победное шествие по миру. Нет ничего дороже и важнее информации. Ни золото, ни любовь, ни боги, ни демоны, ничего кроме. Ничто не может существовать без информации. Человек не может существовать без информации. Желание ей поделиться породило речь и письменность, развитие человечества шло рука об руку с развитием информации и возможностей её передачи. Вальдемар жадно хотели вобрать её целиком. Жить сотни и тысячи лет, только бы всё больше знать, изучать… А потом пришла Смерть. Жалким, тусклым и засохшим бутоном, рядом с познанием, кажется любовь. Любовь к изучению. Ничего кроме. Не менее жалкими обломками травы-папоротника выглядит страх. Вальдемар признавали, что даже они способны его испытывать, просто скромно умалчивали об этом, а никто их обычно и не спрашивал. Страх остаться, как до появления Просперо, в длительном заточении. В вакууме. Без единой книги, единого инструмента. Этот страх говорил: "больше никогда". И теперь их черта с два кто-то мог заточить обратно. Даже сам Дьявол, хоть и осторожность никогда не была лишней. О, бедняжка Смерть. Почти нежные, почти супружеские чувства. Обессиленная, милейшая Смерть. Эта извращённая нежность как раскрытый, обломанный цветок с хрупкими и почти черными лепестками. Смерть, по иронии своей, всё равно бессмертна, как ни старайся. И нечто вроде той же нежности и даже восхищения они испытывали и тогда, когда откровенно выжирали очередной её кусок. Злость? Сухой коробочкой водяного ореха, постукивающего сморщенными ядрами внутри, щетинящегося шипами. Причудливая форма, мало похожая на что-то человеческое, что внешне выглядит агрессивно и устрашающе. Но нет ничего страшнее равнодушия. В этом наборе даже нет ненависти. Коробочкой белены, постукивающей сотнями семян, катится по дну коробки лёгкое презрение. Сотни красных глаз взирают на смертных с таким презрением. Все эти чувства так же ограниченно, засушенно и гротескно появляются на их лице. Люди трактуют их в силу своих желаний, добавляя нечто, им свойственное или то, что вообще не может существовать в этом ящике Пандоры. Но на деле это лишь редкий, сухой гербарий. "Что ты видишь там, безумно и так отчаянно глядящий на нас доктор №069?" Вдох, ещё один вдох. Идея приходит в голову молниеносно – почти тогда, когда Илия кожей начинает чувствовать, что Квестор теряет терпение. От идеи спирает дыхание в груди – от страха что может не получиться, но Деворак быстро окидывает взглядом инструментарий между ними, хватает огромный тяжёлый нож для тонких костей и, ничего не говоря, неотрывно глядя на лицо Вальдемар, отрубает себе палец на секционном столе. С удовлетворением отмечает, что Они наблюдают. И его пронзает боль. Достаточно сильная, чтобы стянуть виски и чтобы потемнело в глазах – достаточно слабая, чтобы позволить ему устоять. Первые секунды из обрубка хлещет кровь, но скоро она останавливается. Приставить обратно палец; на глазах стягивается рваная кромка разреза, соединяются кости и нервы. Со всё той же – едва переносимой, даже для бывалого военного врача, болью. Вскоре он шевелит рукой так, словно палец никогда и не покидал своего законного места. – Хотите… – надсадно, неуверенно, очень тихо. Илия прокашливается и говорит чуть увереннее, криво улыбаясь, – Хотите узнать больше, Квестор? Хотите… изучить меня? – Мой мальчик… – Вальдемар стягивают повязку черным костлявым пальцем и выпрямляются. Острый оскал выглядит совершенно изумительно с точки зрения Деворака: хищно, заинтересованно, безумно. Сейчас – только для него. – Ваши реакции… давно заставили нас подозревать у вас некоторые чувства… определенного толка. – насмешливость скользит в тоне Вальдемар, но Деворака это не пугает. – Мы ожидали, что рано или поздно вы сделаете какую-нибудь очаровательную, совершенно бессмысленную глупость. Но знаете, вы оказались не в пример умнее. – на полтона ниже, три слова, – Я это ценю. "Я это ценю". И заходящееся от боли и вожделения сердце незамедлительно пропускает удар. Они это ценят, Повешенный был прав. Впрочем, он не мог не быть правым. Они не лгут. Никто не лжёт, кроме людей. – Можно просьбу, Квестор?.. – голос снова садится, очень хочется дотянуться до Вальдемар и дотронуться, но нельзя. Пока ещё нельзя. – Даже, я бы сказал, две. – Смотря какие. – уклончиво отвечают Вальдемар и закрывают глаза. По Их непроницаемому подобию улыбки невозможно ничего определить, от этого очень страшно, но Деворак храбрится. – Могу я… подойти ближе и дотронуться до Вас? – сердце снова обрывается, серые глаза взирают с совершенно невероятной мольбой, и Деворак прекрасно понимает, что это едва ли разжалобит Их. Но совершенно ничего не может с собой поделать. – Подойдите. И дотроньтесь. Если вам будет мало того, что мы собираемся вас вскрыть. – Вальдемар распахивают глаза и снова скалятся, соединяя на груди пальцы рук. Деворак обходит длинный вивисекционный стол, по дороге стараясь унять в руках дрожь. "Они позволили. Они. Позволили." Нервные пальцы касаются рук, затянутых в перчатки. Вверх – к острым плечам. Красивым, буквально – острым, таким что можно почти уколоться об их край. Бинты на шее. Пальцы останавливаются в задумчивости, но Вальдемар снисходительно прикрывают глаза и снова растягивают губы в отсутствующей улыбке. Это почти "можно". И Илие уже нечего терять, особенно когда пальцы касаются открытого участка кожи на лице. На лицо ложится вторая ладонь, Джулиан нервно и рвано втягивает ноздрями воздух и вжимается лбом в Их холодный лоб. – Это чуть больше… чем мы ожидали. – раздается по подземелью тихой морозной поземкой. – Но если хотите, мы позволяем. С Их стороны это настоящее милосердие. Деворак рвано выдыхает, почти смеётся, закрывая глаза. Дрожь в пальцах видна даже тогда, когда эти пальцы просто лежат на Их лице. И пульс. Совершенно бешеный. Человеческие выражения любви – такая глупость. Любви, восхищения, обожания. Сносит голову. За это он может незамедлительно поплатиться. Но он вжимается в ледяные губы со всем отчаянием, которое только у него есть. Они не отвечают, но позволяют. Достаточно немного наткнуться жадными губами на острые, как лезвия зубы, и свести брови в пронзившей боли. Но не отпрянуть. Он прекрасно это знал. Он видел эти острые зубы не единожды. Ему нравятся даже они. И он возьмёт всё, пока ему позволяют. Другого раза может не быть. К лицу приливает жар, лицо горит почти невыносимо, касаясь Их кожи его обжигает холодом. От этого дрожь только сильнее, невозможно страшно и невозможно хорошо. Дрожащие пальцы рук тянут на себя ближе, касаются забинтованного затылка, дальше – чуть вверх, по импровизированному эннену на их голове, и… Что, чёрт возьми? Они вздрогнули? Они… чувствуют что-то? От этого хочется умереть. Сейчас, сию секунду, незамедлительно, испытывая невозможное, воспалённое счастье. Он мягко касается выше. Под бинтами – что-то. Что-то, что чувствует так. Почти как у людей. Почти как у него, взрослого мужчины. Невозможно было угадать – и не стоило, поскольку лишь в самых безумных снах, которые он даже не позволял себе видеть, чтобы не краснеть потом, он не мог и вообразить, что Они… могут что-то испытывать. Эта муть, странная черная муть. Грязная, горячая муть, омут который втягивает с головой. Эта муть – желание. По его собственным правилам игры, думать о том, что там под белым медицинским кителем – нельзя. Даже на секунду воображать. Они не мужчина, не женщина, ни кто бы то ни было. Не они, и не могут ими быть. Они ледяные как труп, ледяные как нетающий кусок льда, Они уничтожат его прежде, чем он позволит себе что-то лишнее, что-то грязное. И он себе не позволит. Он Их боготворит. Он Ими восхищается. Но чертова человеческая природа, которая заставляет сердце сладко сжиматься от нового знания. Ловить губами этот лёгкий выдох, что чуть теплее прочих. Если Их сердце не бьётся, если оно вообще есть, то кажется, он услышал его первое биение. От этого захотелось броситься в ноги и рыдать. Каяться, как никогда не каялся ни одному священнику. Но это же будет глупо, правда?.. Он мог себе с самой большой живостью вообразить этот взгляд, моментально бы ставший презрительным, и фразу вроде: "Мы похожи на целованную хоругвь*, доктор №069?" Они всё ещё не человек. Но вот насколько? – Вы… у Вас… – не удерживается и глотает свой вопрос Илия, пытаясь отдышаться. – Это ваша вторая просьба? Деворак коротко задумывается. – Я имею право только на две? – Мы думаем, нет. – Вальдемар вновь склоняют голову вбок. – Тогда… можете снять? Я хочу увидеть… – Увидеть что? – Какие Вы на самом деле. – Ооо… – Вальдемар шире растягивают губы и скалятся. – Вы настолько не боитесь смерти? Нам будет очень жаль, если такая безропотная… подопытная крыса скончается столь скоропостижно. В случае удовлетворения её любопытства. – Я не боюсь. Я не умру. И я… могу лишь догадываться, кто Вы. – Не будем спрашивать, откуда у вас столько уверенности в том, что вы станете первым, кто не умрёт от разрыва сердца, но… Вам это действительно интересно? – уточняют Вальдемар, заинтересованно сужая глаза. – Именно то, кто мы есть? Вам не хочется, чтобы мы разделись, или ещё какая-то чушь, которая может взбрести в голову субъектам с вашим количеством тестостерона? – острый длинный палец вонзается в грудь, покрытую волосами, почти болезненно и Деворак отчаянно скулит от совсем не физической боли. – Нет, нет, Квестор… я даже… не мог себе позволить об этом думать. – Мы не читаем мысли, если вы хотели бы об этом знать. – Нет, просто… – Деворак всхлипывает и жадно сжимает в пальцах чужое тонкое запястье. – Я восхищён Вами, Квестор. Вы слишком прекрасны. Вальдемар усмехаются с выраженным скепсисом. – Я целую Вас… с восхищением. Я благоговею. Перед Вами. Клянусь. – Допустим, так. Вы слишком бесхребетны и бесхитростны, чтобы врать, доктор №069. Но ваши реакции… – К черту мои реакции! – Илия почти рыдает, оперевшись шаткими ногами о секционный стол. – Я не могу ничего с ними сделать. Вы… восхитительны. Вы бесконечно восхитительны, Квестор. – он шепчет это на повторе, срывается, сжимает в ладонях чужое запястье и отчаянно оскалившись жмется щекой к острым костяшкам затянутых в черный каучук пальцев, пока разгоряченные щеки обжигают непрошено текущие слёзы. – Я восхищаюсь Вашими знаниями. Я восхищаюсь Вашим умом. Я восхищаюсь Вашими методами, не знающими жалости. Я восхищаюсь Вашей изобретательностью. Как Вы держите скальпель. Как Вы… выше всех в этом замке. Выше и прекраснее. Пожалуйста, Квестор, пожалуйста… – Мы искренне считали, что вы куда более гуманны, доктор №069. И что именно ваш гуманизм не приемлет наших методов, явно далёких от чистоты. – они издают сдавленный смешок, но Джулиан глядит слишком серьезно, чтобы его на чем-то ловить. – Вам вряд ли они нравятся, давайте говорить откровенно. Но вы почему-то никуда не уходили. Неужели мы ошибались в вас, доктор? – тон, словно в пику рыданиям Деворака, ледяной и ровный. С лёгким оттенком иронии в вопросе. Но он успокаивает Джулиана. Тот поднимает серые глаза на Вальдемар и почти столь же уверенно произносит: – Вы должны знать, Квестор, что если на чаше весов жизнь, а на другой – целостность организма человека, то мы выберем жизнь. В этом мой гуманизм. Живой пример ходит по замку с золотым протезом. "Живой пример скормил мне чумного жука в надежде, что я добуду ему лекарство для продления его жалкой жизни." Вальдемар раскатисто смеются, и от этого смеха по затылку Джулиана бегут мурашки. – И ваш гуманизм научил вас тому, что иногда следует выбирать эту самую целостность? – в их тоне звучит издёвка. Им не надо читать мыслей, чтобы знать всё. Это снова даёт Девораку прилив восхищения, но на их вопрос он не может ответить ровно ничего внятного. Даже кивнуть. Потому что дело вовсе не в этом. – Хорошо. Мы развяжем бинты. И вы увидите, доктор. – не то с лёгкой угрозой, не то примирительно изрекает Квестор. Деворак сперва не верит, что всё оказалось настолько просто. Немного подумав, он резко выпаливает: – Простите, Квестор. Я знаю, что это не всё. Разворачивающие бинты, Вальдемар смотрят с вопросом. – Это не всё… не конечная Ваша форма. Я не знаю точно. Но я догадываюсь. Я же не умру от ужаса, увидев, что у Вас там рога, ведь так? – Деворак почти храбрится, но сочтя данный выпад справедливым, Вальдемар улыбаются. В своей манере улыбки без улыбки. – Искренне надеемся, что вы не станете после этого зрелища расходным материалом. С вашими способностями… это будет досадной потерей. По плечам рассыпаются чёрные как смоль волосы. Над головой возвышаются тёмные, зеленоватые рога. Чуть неровные, крепкие, видно что прочные. В сущности, почти кости – которые на деле оказались чувствительнее любого другого органа. – Не трогайте их сейчас. Если не хотите умереть раньше времени, доктор №069. – упреждающе произносят Вальдемар, и на почти радостное выражение лица Деворака, со вздохом закатив глаза, серьезно и резко обрезают: – Я вас разорву. – Простите. – моментально меняясь, лицо Деворака отчаянно краснеет, замявшись. – Я не мог просто… и мечтать… о таком. Что Вам… понравится. – Вы же меня хотели. – презрительно фыркнув констатируют Вальдемар. – Это не значит… – отчаянно морщится Джулиан и сорванно восклицает: – Это ничего не значит, Квестор! Ничего! Я и сейчас хочу, я не спорю. Я отношусь к этому лишь… как к естественной реакции организма. Я не думал, что могу Вас поцеловать. Я не думал о Вас, как… – О сексуальном объекте? – Вальдемар вскидывают бровь со скепсисом в голосе. – Да. Я не… фантазировал. Ничего. Я не знаю, кто Вы на самом деле. И я… слишком люблю Вас, чтобы придумывать заранее что-то, что могло бы быть мне удобным. Подняв глаза, Джулиан встречает доселе невиданное выражение лица Квестора. Удивлённое. Либо они искренне удивлены, либо изображают что-то похожее на удивление, как наиболее, по их мнению, уместное в данной ситуации чувство. Но говоря человеческим языком – да. Они удивлены. И это лучшее, что он мог бы сказать, пытаясь объяснить Им хоть что-то. Это ни на йоту не приблизит его к ответным чувствам. Их нет, их не может быть. Но ему будет гораздо спокойнее после этой исповеди. – Значит, ты выдержишь. – спокойно констатируют Вальдемар после небольшой паузы. И подземелья заполняет тьма. В этой тьме, сгустившейся как чернила, белеют острые ребра, похожие на рыбьи кости. Такие же тонкие. Столь же много. Челюсти, разных форм и размеров. Звёздными кластерами – скопления красных глаз, перемещающиеся как нечто живое и с автономным разумом. Вот, они, закрывшись, пропадают в черноте, а вот они появляются на другом участке этой черноты – ближе, в другом порядке и в другом количестве. На фоне густой тьмы они действительно напоминают Девораку звёзды; и несмотря на иронию в собственном внутреннем голосе, подозрительно похожем на голос Повешенного, что это самое избитое любовное сравнение из всех, которое только можно было бы подобрать, ему хочется парировать, что в отличие от большинства влюбленных он имеет полное право так говорить. Слишком уж много у Вальдемар глаз. Слишком черно их… тело. Как полуночное безлунное небо. И это бесконечно красиво. Ребра, уходящие во тьму. Челюсти, пустые и с черными языками, щетинящиеся многочисленными рядами зубов. Где-то мелькает окровавленная, агонизирующая плоть – мелькает и исчезает во тьме, затихая. Он переводит взгляд с этой черноты на костлявую фигуру с острыми как бритва конечностями вместо пальцев, раскрытыми ребрами и кишащей чернотой на месте живота и бедер. – Как же Вы прекрасны… – неверяще и восхищённо шепчет Деворак. – Я хочу дотронуться до Вас. – Смотря до чего. – урчащими, почти кошачьими интонациями отвечает Квестор. Их голос одновременно нечеловеческий, другой и всё ещё знакомый; многотональный, словно целый хор разных людей, в зале с лёгким эхом, говорят идеально в унисон. И всё ещё это мало на что похоже. – Если вы не станете тыкать пальцем в глаза – вы окажете нам большую услугу. – Нет, что вы… – дрожаще произносит Деворак и мягко дотрагивается до раскрытых ребер, – Вы ведь… вы ведь всё ещё живые… и ваши глаза. Мне так нравятся Ваши глаза. Мне так нравится всё в Вас. Деворак встаёт на подгибающихся ногах. Под языком сладко тянет ужас, совершенно иррациональный ужас вперемешку с восхищением. Смертельный ужас. Он вопросительно смотрит на бледное лицо Квестора, пока пальцы плавно погружаются в обволакивающую черноту меж рёбер. На лице Джулиана медленно возникает выражение, близкое к оргазмическому – эта чернота бесконечна, обволакивающа, одновременно плотная и невесомая тьма, как густой туман. Он погружает руку до половины, но не чувствует топорщащийся костлявый хребет, заметный из-за спины. Чернота всепроникающая и многомерная. Что-то похожее на ледяную воду или вьюжную поземку протекает сквозь пальцы и исчезает. Он придвигается ближе. Под его пальцами появляются чьи-то кости, если точнее – скорее всего это череп, похожий на человеческий, но очень сильно деформированный в области неврокраниума, словно его годами вытягивали. Череп трансформируется в другой череп. Лошадиный или олений, что-то близкое к этому – его невозможно было бы вместить меж этих рёбер, снаружи нигде не виднеется его край, но вот он. Во тьме. Под пальцами. Потом ещё один череп, совсем крошечный – он берет его в ладони и сжимает. Хрупкие на ощупь кости вонзаются в ладонь как острые ланцеты, не ломаясь. И Деворак стонет, утыкаясь в соединение ключиц на теле Вальдемар, вжимаясь в Них всем телом. Кости вонзаются глубже. Деворак жмётся ближе. До головокружения, разрывающие, невероятные, совершенно новые чувства и ощущения дробят медные виски, заставляя Джулиана жадно глотать воздух. – Квестор Вальдемар… – он почти скулит на выдохе, медленно отпускает этот маленький череп, похожий на череп какого-то небольшого зверька, и отчаянно цепляется за острые ребра, изрезая пытающиеся залечить себя пальцы. – Позвольте. Позвольте. – Скажите что, доктор. – милостиво отвечают Вальдемар. – Мы не читаем мысли. – Мне бесконечно стыдно. – шепчет Деворак, отчаянно пытаясь удержаться на подгибающихся коленях. – "Плоть слаба". – ему страшно, очень страшно это произнести, ему кажется что от этого всё рухнет и Они обдадут его презрительнейшим из взглядов, помноженным на бесконечность. Но держаться невозможно. Впрочем, сегодня ему уже везло. – Позвольте мне раздеться. – всё же сдавленно, опустив голову, едва ли не одними губами произносит Илия, и его лицо искажается гримасой стыда и почти физической боли. Не в силах поднять глаза, с выражением мучений на лице, он лишь лихорадочно повторяет: – Пожалуйста. По-жа-луй-ста. – Как вы сказали? Caro infirma. Я прощаю вам это. Можете раздеваться. К слову, это весьма забавно, потому что добровольно при нас этого ещё не делал никто. – Вальдемар привычным жестом склоняют голову, наблюдая как Деворак поспешно, словно не веря своему счастью, обнажается. Становясь, по собственным ощущениям, ещё более жалким. Особенно после замечания Вальдемар. Особенно – снимая с себя сапоги и брюки, инстинктивно прикрывая обнаженный член, при этом невыносимо краснея. – Можете не прикрываться, доктор №069. Уже до этого нам, несмотря на все ваши пламенные речи, было ясно, какой вы извращенец. – Вальдемар тихо смеются, их смех раскатывается по стенам подземелий, уходит вверх по желобам источника и трубам вентиляций, и этот едва доходящий инфразвук заставляет ощутимо вздрогнуть всех случайных слушателей. Илия вспыхивает ещё сильнее. – Простите, Квестор. Я не могу… – Сдержаться? О, мы знаем. – Вальдемар делают шаг и почти пригвождают Джулиана к секционному столу. На секунду ему становится по-настоящему страшно. Кишащие щупальца в районе живота распрямляются, обвивая его крепкие ноги. Скользя вдоль бедер, вдоль живота. Они прохладные и гладкие, часть из них склизкие, с них стекает чернота, похожая на битум, кажущаяся ядовитой. Острые ребра вонзаются в плечи Деворака, и несмотря на боль, ему хочется воспринимать данный жест как объятия. Он утыкается в соединение ключиц, перебирает под пальцами острый, щетинящийся иглами хребет, несколько раз режется, пока похожие на лезвия длинные чёрные конечности Вальдемар ощупывают его спину. Острый черный отросток медленно оглаживает одну впадину между ребрами за другой, проходится по плоскости лопаток, очерчивает позвонки. Деворак замирает под этими касаниями, лишь пальцы на хребте осторожно продолжают двигаться. Вальдемар видят, как он пытается даже почти не дышать. Видят, как при этом бешено скачет его сердце. Видят воочию – словно у того стеклянная кожа. Они могут увидеть выборочно совершенно любой участок его тела, в огромном увеличении или в обычном масштабе, во всех красках, в реальном времени и состоянии. В месиве органов – каждый по отдельности или полную картину. Могут не видеть, считывая лишь поверхностные реакции. Абсолютно всё. И в том числе, сейчас – как наполняется кровью пещеристое тело так, что у него всё ноет. До боли. – Глупая маленькая лабораторная крыска. – тихо смеются Вальдемар ему на ухо, едва слышно шелестя. Не без удовлетворения наблюдая, как по его коже бегут мурашки, как волоски на спине начинают топорщиться, как они поднимаются, буквально, волной. Весь – как на ладони. Неважно, кто объект и какие чувства, человеческие реакции всегда одинаковы, сколько бы ни проходило веков и как бы ни развивался человеческий вид. Это забавно. – Квестор… – Деворак поднимает лицо, часто и шумно дышит и, оторвавшись от чужого хребта, тянется вверх вдоль шейных позвонков. – Ваши… рога. Позвольте. – Это ваша "вторая просьба"? – насмешливо произносят Вальдемар, но в ответ Джулиан отрицательно трясёт головой и вымученно улыбается. – Она уже была. Когда я попросил Вас… стать такими. – Не слишком ли много просьб? Илия хрипло смеётся и снова трясёт темно-медными вихрами. – Вы же всё знаете, Квестор. – Знаем. – усмехаются Вальдемар и вновь склоняются к его уху, отчего по телу Джулиана снова бежит ощутимая дрожь. – Постараемся не разорвать вас… Доктор. Деворак жадно вжимается в их черноту, ребра впиваются в межреберья до скулежа, эрегированный член погружается в склизкое прохладное месиво щупалец, пока его пальцы лихорадочно нащупывают под волосами основание рогов. Чернота взвивается ледяным пламенем. Белые бедра горячечно сжимают черные щупальца. Вся кожа Деворака – белее, чем белое, от боли. Лишь его острые скулы вспыхивают сильнее, когда он видит изменившееся выражение лица Квестора. Невероятно красиво. Невозможно оторваться и невозможно удержаться. Щупальца плотно оплетают живую плоть, почти инстинктивно. Деворак стискивает зубы, жмурится и сдавленно стонет. "Плоть слаба". Образы в Их темноте дрожат, меняются с бесконечной быстротой, клацают зубами челюсти, пульсирует агонизирующее человеческое мясо, словно в причудливом калейдоскопе сменяя друг друга и исчезая. Деворак думает, что это должно быть чем-то, что гораздо сильнее, чем его собственные ощущения, и от этого его пальцы сжимаются ещё крепче. Он пьяно улыбается, когда острые ребра пронзают его тело глубже, прорезая лёгкие. До асфиксии. Через несколько секунд руки Илии слабо опадают, и он падает в тягуче-вязкую пропасть La Petite Mort. – Что вы наделали, глупый доктор №069. – цокают языком Вальдемар, приводя его в чувство. Метка на шее светится, тело горит огнём и бедра, запачканные черными и белыми каплями вязких телесных субстанций, невыразимо дрожат. Ребра Вальдемар стали раза в два короче, но это почти разочаровывает Деворака. – Мы вас предупреждали. Нам сейчас невыгодна ваша смерть. – чеканят Вальдемар, и Девораку почти стыдно. Почти. Потому что лучше этого он, в своей жизни, пожалуй ничего не испытал. – Грязный мазохист. – скалятся Вальдемар. – По нашим расчётам, необратимые изменения, повлекшие вашу скоропостижную кончину, начались бы приблизительно через тридцать секунд и погружения инородного тела в ваш организм примерно на семь сантиметров, с каждой стороны, разумеется. Мы почти разочарованы. – несмотря на их слова, во взгляде Вальдемар читается интерес, а в голосе – насмешка над ситуацией. – Вы всё ещё конечны, доктор №069. А давление между плевральными листками восстановить гораздо сложнее, чем вам кажется. Даже с этими фокусами. – их палец, вернее его подобие, медленно проходится от ключиц вверх, к подбородку, вдоль горла, и Деворак нервно сглатывает. – Я не верю, что Назали Сатринава не имели возможности вам рассказать о летальных последствиях отдельных случаев гемопневмоторакса, доктор №069. – насмешливое многотональное шипение почти прямо в губы, заставляющее Джулиана вздрогнуть всем телом, а Вальдемар – усмехнуться. Очень внимательно оглядев Деворака, они продолжили: – Ваша кровь исчезает в зависимости от длительности и характера воздействия. На столе, если вы не заметили, кровь осталась, на пальце – медленно исчезла приблизительно к тому моменту, как вы начали раздеваться. Это с учётом того, что вы сжимали в другой ладони острый череп и успели оценить режущие края моих рёбер, доктор №069. Порезы заживают быстро. Палец срастается приблизительно за 10 минут. Кровь – судя по всему, ваш организм впитывает её частицы и переиспользует заново – может исчезнуть в прямой зависимости от того, как тяжелы повреждения и где она находится. Ещё с полчаса вам будет сложно дышать, но это уже не смертельно. И если вы не хотите случайно срезанной трахеи как венца наших игрищ на выживание – не советуем с такой тоской любоваться на наши укороченные ребра. Деворак выслушивал эту тираду сконфуженно, как провинившаяся одиннадцатилетка. Любимая лабораторная крыса, изумительная новая роль. Впрочем, с Вальдемар это был единственный эпитет, к которому можно добавить слово "любимый". И Деворак это отлично знал. – Я хочу… продолжения. – хрипит Джулиан, скалясь с очевидным вызовом. Вальдемар воздевают брови вверх. – Сумасшедший. – Я знаю. – губы растягиваются сильнее, Деворак резко тянет Вальдемар на себя и впивается губами в их губы, холодные и истонченные. Голодно и лихорадочно. Почти как с людьми, забываясь, вплетаясь пальцами в Их прямые чёрные пряди, ранясь об острые зубы, напоминающие, что Они – не человек. И это напоминание заставляет Илию запустить руку в бесконечную черноту меж рёбер, нервно гладя их по острой лезвенной кромке дрожащими пальцами. Если бы Вальдемар, увлекающихся ботаникой, спросили ранее, с каким растением они могли бы себя сравнить, они бы не сказали ничего. Слишком странный вопрос. Одно растение ядовитее другого, но ядовиты они слишком по-разному, и редкое растение несёт мгновенную летальность. Может, навскидку, они назвали бы экзотический Abrus precatorius, да и всё, в сущности. Сейчас бы они, пожалуй, ответили, что это мог бы быть дурман. Белый дурман с черными семенами в бледных коробочках, словно из тонкостенного papier mâché* со слегка устрашающими, но едва ли опасными иглами. Весь кошмар начинается за этими иголками – в чёрных, малоприметных семенах, сводящих с ума. Обычно это был просто ужас. Ужас, плач, нервное смятение, парализующий страх. Сейчас это больше походило на то, что варили жрецы из пракрского дурмана. Желание, смешанное с безумием. Была, кажется, в тех краях одна традиция… "Танцуй на лезвиях, отчаянный мальчик. Танцуй, пока не упадешь замертво."