Поправляйся

Сколько бы дурного Феликс Кранкен ни делал со своим телом последние двадцать лет, самым пагубным для него оставался тот факт, что он крайне редко обращался к врачам. Он прекрасно знал, что в его организме не так, и не хотел выслушивать одно и то же каждый раз; ему требовалось только решение проблемы в настоящий момент, этого вполне хватало. Ему, однако же, очень повезло в этом отношении с женой: Линда гораздо чаще, чем он сам, замечала изменения в его здоровье и советовала, чем можно ему помочь прямо сейчас. Но даже она, волнуясь за здоровье мужа, не придала такого уж весомого значения тому, что он стал чаще кашлять по утрам. Раньше он много курил и только начал отучаться под чутким надзором жены, неудивительно, что кашель неотрывно преследовал его. Она, конечно, не видела, как Феликс в ужасе просиживал в ванной изнурительные минуты, уверяя себя, что он сможет жить дальше и что содержимое раковины на уровне его лба на самом деле ему чудится. Сейчас он встанет с холодного пола, посмотрит в керамическую чашу и выдохнет с облегчением, потом почистит зубы и как обычно отправится по делам. Но каждый раз подняться на ноги становилось труднее, словно тело отлично понимало вместо Феликса, что в этом нет смысла и дальше будет только хуже. Из раковины на него смотрели мелкие бурые подтеки, медленно стекавшие в слив, а среди них — скомканные обрывки какой-то тонкой органической материи. И каждый раз Феликс лишь поворачивал горячий кран, отворачиваясь от своего отражения над раковиной, и старался не смотреть, как содержимое смывается с глаз долой. У него не было времени. Не было сил обдумывать это снова с самого начала. Его ждут. Боль в груди слегка утихала от горячего чая — скорее от долгого вдыхания горячего пара, чем от самой жидкости. Линда предлагала мужу прогревать горло или что-то вроде того, но он прекрасно знал, что это не поможет. Догадывалась и она, но спорить с ним вслух не решалась — слишком любила его и не хотела ссориться. В конце концов, пока человек сам не захочет себе помочь — никто ему не указ и дальше все будет только хуже, хоть ты в лепешку расшибись. В мастерской с утра он встретил только Сьюзан; в рабочих перчатках по локоть, с сумкой инструментов через плечо, она приветственно махнула ему рукой: рот был занят гаечным ключом. На вопрос, приезжал ли Джек, она отрицательно мотнула головой и исчезла в смежном помещении. Феликс оставил у широкого рабочего стола свой портфель и подошел к полуразобранному аниматронику, сегодняшнему пациенту мисс Вудингс. Усатый весельчак-манежник, на технических постерах и дизайнерских плакатах выглядевший куда более дружелюбно. Мужчина постоял напротив него некоторое время, разглядывая пустое вскрытое нутро, откуда были пока что извлечены все двигательные и речевые механизмы. Фигура выглядела словно животное со вспоротым брюхом, безжизненное и потерявшее волю. Иногда он пугался собственных мыслей. Каково было бы аниматронику, оживи он неожиданно и обрети собственное сознание? Мало приятного, наверное. С другой стороны, ему не пришлось бы выносить многие тяготы человеческого организма, чувствовать боль и голод или страдать от эмоциональных реакций, которые не в силах подавить. Аниматроники оснащены только модулями для движения и воспроизведения звука, и при желании их можно быстро отключить и направить на диагностику. Повезло, думал Феликс, прислушиваясь к клокотанию в горле. Сьюзан тем временем вернулась к своему пациенту и остановилась рядом с коллегой.  — У меня все спокойно идет. Сегодня закончу с двигательной системой, — оповестила она своим обычным дежурным тоном, означавшим, что у нее все осуществляется по плану и она во всем уверена. Будь она поприветливей, Феликс бы даже смог сказать, что она ему нравится.  — Да, это отлично, — автоматически ответил он и на последнем слоге кашлянул. Сьюзан покосилась на него с раздражением.  — Ты помнишь, что мы тебе советовали по поводу твоего здоровья? Месяц назад.  — Да, да, я… Ему не удалось договорить: краткий кашель не удовлетворил его дыхательную систему, обрушив на него приступ длиной в целую минуту. Он зажмурился, сотрясаясь от кашля, но даже так почувствовал, что Сьюзан отступила из его личного пространства. Нескоро она вновь подошла ближе, аккуратно коснувшись его плеча.  — Страшно тебя слушать, Феликс… Это ведь не простуда уже.  — У меня все нормально, — запротестовал тот, — я просто бросаю курить… это не очень приятно.  — Ну конечно. Я бросала курить, от этого нет такого кашля. — Она вновь отошла в сторону и запустила руки в сумку с инструментами. — Сходи к врачу, прошу тебя.  — Я сам знаю, что мне делать, спасибо за беспокойство.  — Я не за тебя беспокоюсь, Феликс, — строго проговорила Сьюзан, все еще в поисках нужного ключа. — Тебе может и плевать на себя, а если ты болен чем-то вирусным типа пневмонии — ты остальных подвергаешь опасности. Подумай о Чарльзе, о Крисе. О Джеке, в конце концов, это он твой лучший друг. Не стыдно будет заражать его болячками? И его семью, ты знаешь вообще, как тяжело дети болеют такими вещами? После слов «он твой лучший друг» Феликс уже ее не слушал. Была бы его воля, он бы перевернул эти слова с ног на голову, выкинул бы их из своей жизни, запечатал в конверт и отправил куда попало без обратного адреса. Но человеческий разум так не работает. Приступ кашля по ощущениям разодрал ему горло в кровь, но, как ни странно, от этого стало легче. Как будто прочистился дыхательный канал, вышло что-то инородное; Кранкен подозревал, что это могло быть, но при Сьюзан не смел проверять. В итоге он кивнул ей несколько раз, что она абсолютно правильно расценила как уход от темы и больше не пыталась с ним заговорить. Сьюзан была серьезной и практичной девушкой, всегда казалась ему очень умной и исполнительной. Он мог бы все ей рассказать и объяснить, мог бы ожидать от нее жизненного совета, да только она ему не поверит, несмотря на всю свою серьезность. Он никому не рассказывал о своем состоянии, но и без чьей-либо реакции знал, что произойдет — его скорее упекут в психиатрию, чем в инфекционку. Хотя в текущем состоянии он был бы рад и такому. Джек приехал только после обеда — одновременно очень вымотанный и радостный. На расспросы отвечать не стал, слишком запыхался и устал, только в паре слов заверил, что теперь все в порядке. До его приезда в мастерской воздух ощущался странно холодным, а теперь словно лучик утреннего летнего солнца прорезал туман и рассеял пелену; не объясняя причин, Джек почти все время улыбался и в целом наслаждался своим сегодняшним положением. Как и всегда, пожалуй. Его редко кто видел расстроенным или разозленным, а если и видели, то это быстро вытеснялось его дружелюбием. Феликсу было тошно его наблюдать, а еще более тошно было признавать, что скребущая боль в горле отступала, когда он смотрел на светящегося жизнью Уолтена. Ощущалось это как будто процедура, по природе болезненная, но не остро — скорее отдающая тупой продолжительной болью и в итоге приносящая облегчение в другой области организма. Сегодня Джек принес идею по будущей популяризации ресторана и персонажей, которые там будут выступать — аниматроников, то есть. Предложил отснять короткий мультсериал про их мини-версии, чтобы детям больше понравилось; даже набросал на бумаге, как бы выглядел в этой стилистике тот же Бон. Получилось довольно мило.  — Слышь, Феликс, — уже на пути к машине окликнул его Джек. На тот момент остальные уже разошлись по домам, даже Сьюзан, хоть у нее и не вышло в тот же день отладить механизм Бузу до нужного состояния. Темнело в феврале все еще сравнительно рано, но тьма стояла не кромешная. Услышав друга, Кранкен понуро обернулся и засунул руки в карманы, нащупав ключи от машины.  — Да?  — Ты уверен, что тебе не становится хуже? Я про твой кашель. Неделю назад ты гораздо лучше звучал, а сейчас я с тобой разговариваю и слышу, если тишина стоит, как у тебя в груди хрипит.  — Да, я же курить бросаю. — Стандартная отговорка для всех на протяжении месяца. Джек хмыкнул и подошел ближе.  — Это ты Сьюзан говори и Чарльзу. И Линде. Короче всем тем, кого не хочешь волновать или кому не хочешь рассказывать правду. Мне ты не доверяешь, что ли? — Он положил загорелую руку на плечо Феликсу, прихлопнув погон пальто. — Я больше не твой лучший друг? Видимо, выражение его лица было слишком мрачным, потому что после этого Джек подключил и вторую руку, мягко повернув его к себе лицом.  — Я не хочу никому портить жизнь тем, что их не касается, — буркнул Феликс, смотря другу в лицо, но избегая зрительного контакта. — Я точно знаю, что это никому больше не навредит, а я с этим жить могу.  — Это у тебя не та студенческая болячка обострилась снова, а? — Джек слегка наклонился, пытаясь заглянуть ему в глаза; безуспешно, он быстро бросил эту затею.  — Может быть. Нет, у меня тогда был туберкулез, его же вылечили. Я тебе говорю, это не заразно и никому не нужно об этом волноваться. Руки на его плечах становились невыносимо тяжелыми. В тот момент, когда Феликс твердо решил сбросить их одним волевым движением, оттолкнуть мужчину напротив и броситься к своей машине, Уолтен удовлетворенно улыбнулся и отстранился.  — Ладно. Но ты так далеко не уедешь, правда. Пока тебе плохо и ты появляешься на глаза тем, кому не все равно, мы от тебя не отстанем. Он нашарил в кармане связку ключей, размеренно звякнул ими и в последний раз по-дружески потрепал Феликса по макушке.  — Береги себя. Ты у нас такой один. Только когда автомобиль скрылся из виду за поворотом и стих шум колес, Кранкен наконец выдохнул и зашелся в очередном приступе кашля. На этот раз он закрыл рот платком, отчетливо ощущая, как что-то мягкое проскальзывает через трахею; видно было не очень хорошо, но темные пятна на белой материи платка точно ему не привиделись. Он смял кусочек ткани одновременно с рукой в кармане, которой держал ключи. Заводя машину, в отраженном свете фар он заметил, что поворачивает ключ окровавленной рукой. Здорово. Студенческая болячка, значит. Лучше бы Джек забыл ее как страшный сон.

***

В нынешнее время туберкулез уже не считался неизлечимой страшной болезнью, как в каком-нибудь восемнадцатом веке, когда деятели культуры трагически умирали от чахотки направо и налево. Вполне излечимо, надо только соблюдать режим и исправно принимать лекарства. Так думали и в инфекционной больнице Брайтона, осматривая юношу, страдавшего яростным кашлем. Все симптомы предполагали именно туберкулез, так и лечить стоило незамедлительно. Сам Феликс отчетливо помнил, когда стал чувствовать себя по-другому — во время первой его в колледже вечеринки на Рождество, а для Джека — уже второй. В тот самый момент, когда его мозг обработал брошенные без злого умысла слова — «ты не один такой». Каждому в детстве хотелось иметь лучшего друга. Такого человека, который всегда будет рядом именно для тебя, а ты с радостью ответишь ему взаимностью, отдавая всего себя на растерзание обстоятельствам. Так ведь должны поступать лучшие друзья? Нельзя иметь больше одного такого друга, иначе это уже нельзя было так назвать. Лучший на то и лучший, что единственный. По крайней мере, именно так думал в свои восемнадцать лет Феликс Кранкен, наблюдая за своим новым лучшим другом. Он сразу удостоился этого звания, потому что других кандидатов получше на такую роль не было; из всех других одногруппников или однокурсников Джек был единственным человеком, который всегда охотно отзывался на просьбы помочь чем-то, будь то подсобить конспектами или пригрозить разбить кому-то нос, коли не отстанут. Феликс в какой-то момент даже стал себя неудобно чувствовать, что пользуется таким образом своим другом, но тот заверил его, что ему не в тягость. Сам Феликс мало что мог сделать для Джека, но старался изо всех сил. Не обходилось без приключений, но ведь так и должно быть в дружбе, да? К хорошему привыкаешь быстро. Поэтому, когда Джек отказался проводить вечеринку именно в его компании, чувствовалось это словно нож в спину.  — Ну, ты меня пойми, Феликс. Не могу же я все время на тебя тратить, у меня много друзей… Ты не один такой, — спокойно пожимал он плечами с той же спокойной улыбкой, с которой обычно подначивал Феликса украсть ответы на какой-нибудь тест. Тот всегда соглашался. — Ты суперски проведешь время с кем-нибудь еще, я почти уверен. Потом увидимся. Что-то зашевелилось в его груди в тот момент, когда Джек смешался с толпой студентов и окончательно исчез. Зашевелилось так резко и неприятно, что Феликс даже закашлялся, и проходивший мимо парень сочувственно похлопал его по спине.  — Ты аккуратнее, — усмехнулся он, — жуй медленнее, что ли. Джеку легко было говорить такие вещи, конечно. «Суперски проведешь время с кем-нибудь еще». Проблема была только в том, что больше никого на примете у Феликса и не было. Он не чувствовал необходимости заводить еще друзей, потому что у него был единственный, самый лучший друг. По крайней мере, он считал его таковым до этого рождественского вечера. Новый семестр у него не задался. Мало того, что он на парах витал в облаках, так еще и этот кашель… На каникулах Феликс только и мог, что закапываться в размышления, и одновременно с этим его съедала боль в груди, с каждым днем все надоедливее. Родители справедливо испугались за его здоровье, и уже через неделю после начала семестра младший Кранкен сидел на приеме у отоларинголога и терпеливо отвечал на вопросы о своем самочувствии. Да, что-то отхаркивается. Да, болит. Уже где-то три недели. После кашля становится полегче. Слово за слово, и тихий первокурсник-очкарик исчез с пар по обществознанию, а потом и со всех остальных. Его одногруппников потом тоже обследовали, но к счастью никаких симптомов болезни не нашли. Джек звонил ему почти каждый вечер. Рассказывал, что происходит в колледже, расспрашивал в свою очередь о состоянии друга. Обещал обязательно навещать, как только разрешат, и неприлично много трепался про девушку, с которой познакомился на рождественской вечеринке. Розмари, а второе имя у нее Пеони. Нежна как цветочные лепестки, неприступна как шиповник, но и шиповник цвел красиво, если дождаться… Феликс слушал голос в телефонной трубке и не перебивал, потирая костяшками пальцев грудь, чтобы ныло поменьше. Когда пошла третья неделя телефонных звонков и съедавших его размышлений, он стал замечать, что постепенно ему становится легче — и физически, и ментально. Лекарства действовали, наверное, но на его мысли они точно повлиять не могли; а мысли его медленно, раскаленным металлом перетекали в русло принятия того факта, что он действительно… не один такой. То, что он сперва принял за безусловную отдачу себя, было для его лучшего друга просто обычным режимом работы. Он это и раньше замечал, но отказывался думать об этом в таком ключе. Если так поразмыслить, ревность сжигала ему легкие сильнее, чем этот отвратительный болезненный кашель; осознав это, Феликс впервые в новом году смог вдохнуть полной грудью — не без боли, не без немедленного желания откашлять эту дозу воздуха, но уж точно без тяжести собственной недостаточной ценности. Он не видел Джека еще месяц. В первую же встречу, когда разрешили посещения, он обнял Феликса буквально до треска в ребрах и пообещал, что не допустит больше, чтобы его лучший друг хватал такие страшные заболевания. Как именно он этого не допустит — другой вопрос. Тогда Феликс просто был рад его видеть и ощущать легкость в груди вместо едкой кислотной ревности. За последние месяцы он часто возвращался к этим воспоминаниям молодости, сидя на кафельном полу, положив голову на край пустой холодной ванны в ожидании, что приступ пройдет сам. Холод эмали не только помогал восстановить порядок в голове, но еще и слегка отрезвлял; держаться прямо уже не выходило в таком состоянии. Обычно Линда находила его, потому что он забывал запереть дверь ванной комнаты, сокрушалась над ним и вытаскивала как могла — под руки или за ноги, когда не хватало сил. Остатка вечера в таких случаях он уже не помнил, но пока был в сознании — лежал на кровати, раскинув руки, и слушал всхлипывания жены в той же самой ванной комнате, где сам недавно выдрал из себя очередной цветок. Даже будучи беспробудно пьяным, он помнил, что стоит от нее скрывать; поэтому Линда цветков не видела никогда. Когда здравый смысл уже не мог удержаться в мыслях, он уступал место художественному критику. Цветы выглядели очень помято — неудивительно, учитывая, где они распускались, — но у них был свой шарм. Скомканные лепестки расправлялись под струей воды, кроваво-красные маки, которые неспециалист мог и не отличить от пятен крови. Но нет, это точно было нечто другое. Продолжение того, что не настигло его в годы колледжа. Расплата за то, что не взял руки в ноги и не убрался с глаз Джека Уолтена куда подальше. Вот сейчас он лежал на кровати в расстегнутой мокрой рубашке, и ночной мартовский воздух медленно проникал в комнату, заставляя его зябнуть. Ему было уже порядочно холодно, но он не обращал внимания и не двигался с места. А совсем недавно, цепляясь руками за раковину в попытке удержаться на ногах, он раздирал себе горло до нестерпимого жара, жмурясь от боли и наблюдая за кровавыми комками, которые так неохотно выходили из трахеи. Потом он немедленно заливал это дело алкоголем, словно дезинфицируя — и все чувства исчезали за пару минут. Ни жара, ни боли, только мерзкий привкус спирта и легкий ожог пищевода, а потом пропадали и они. В забытье опьянения Феликс находил спокойствие, которого уже давно не испытывал без посторонних средств; от алкоголя у него ярко разгорался румянец, но он не чувствовал и этого. Это тепло, вероятно, и было тем, что не давало ему замерзнуть в мокрой одежде под открытым окном. Даже если так — он этого не регистрировал, чувствуя себя абсолютно оледеневшим. «Любовь холоднее смерти», недавно такой фильм вышел в ФРГ… Хорошее название. Может, ему даже удастся сравнить — такими темпами очень даже скоро.

***

Когда Розмари Уолтен подняла телефонную трубку и услышала на другом конце провода плачущую Линду, было уже пять часов вечера. Когда она подозвала Джека и передала трубку ему, было пять часов ноль одна минута. Когда он поцеловал жену и заверил, что скоро вернется и все будет хорошо, было пять часов десять минут. Линда оставила дверь незапертой, поэтому Джек закрыл ее на внутренние замки сразу же, как прошел в дом. Он почти сразу нашел хозяйку: она сидела на кухне, сжимая в руке пустой бокал, и напротив нее стояла на четверть полная бутылка виски. Явно ее опустошила не одна лишь Линда; Джек осторожно увел ее в гостиную, поддерживая за плечи, усадил на диван и сам сел рядом. Он не знал толком, что говорить в этой ситуации, потому что произошедшее у него самого еще не уложилось в голове. Феликс в больнице, отдавался у него в ушах булькающий голос Линды. Он себя убивает, я не знаю, что мне делать. От нее самой Джек мало чего смог добиться — большую часть времени она всхлипывала, дрожала и без конца куталась в махровый халат, словно ей все время было холодно, как бы мужчина ни пытался ее обнять и успокоить. В глубине души он надеялся, что эти фиксирующие мероприятия помогут больше всего остального, потому что иначе пришлось бы работать с гораздо более неприятной действительностью. Пару раз Линда произнесла складные предложения — Феликс в этот раз пил больше обычного. Я вызвала скорую, когда он кашлял больше двадцати минут подряд, а потом затих. Он не очнулся до приезда врачей и после тоже. Прошло не меньше часа, прежде чем она смогла преодолеть истерический ступор и взглянуть на Джека глазами, понимавшими хотя бы, кто перед ней сидит. Действие алкоголя, которого Линда наверняка хлебнула хотя бы стопку, тоже постепенно проходило.  — Слушай. Я сейчас отвезу тебя к Розмари, ты посиди пока с ней, она приведет тебя в порядок, — размеренно заговорил Джек, когда почувствовал, что разговор будет иметь смысл. — Я поеду в больницу. Позвоню сразу, как выясню что-нибудь, окей? Тебя не беру, ты уж не обижайся, сейчас так для тебя будет лучше.  — Да… Я понимаю, — прошептала в ответ заплаканная женщина в синем махровом халате, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не расплакаться вновь. Уже на полпути к выходу, когда Джек ждал ее в машине, она вспомнила об одной очень важной вещи, вернулась в спальню и взяла с собой неприметный черный приборчик.  — Джек, возьми вот это… диктофон Феликса. — Тот нахмурился, не очень понимая причастность устройства к делу, но протянутый диктофон взял. — Я нашла его в ванной после того, как его увезли… А до этого слышала, как он сидел и разговаривал сам с собой. Может, он записывал что-то на диктофон, я не знаю… Мне не хватит сил послушать это самой, прости.  — Ничего. Я понимаю, — доверительно улыбнулся ей Джек, — не мучай себя. Я обязательно прослушаю. Запись на диктофоне была всего одна и длилась она примерно восемь минут. Джек прослушал ее на парковке больницы, куда по словам Линды отвезли ее супруга; он закрыл все окна в машине, чтобы не шуметь лишний раз, но даже так слова на записи звучали громко и резко. Линда угадала — Феликс записывал на диктофон свою речь. Скорее всего, я уже умер, если вы это слушаете. А если не умер, то прошу добить меня как можно скорее. Я больше это не вынесу. Ладно, я о чем вообще… Это сообщение посвящается одному Джеку Уолтену, поэтому если вы кто-то другой — передайте ему этот диктофон. Все. Имейте совесть. Дальше буду считать, что разговариваю именно с ним. С тобой то есть, Джек… это ты во всем виноват. Это из-за тебя и твоей чертовой дружбы я сейчас умираю. Я не могу дышать, она меня душит, понимаешь? А ты мне не поверил. Помнишь, что ты сказал? Не-а, не помнишь, это неважная информация. Феликс снова какую-то чушь сморозил, подумаешь, да? А я помню, даже будучи пьяным в доску. Ты мне сказал, что надо проветрить голову. Что я на тебе зациклился, а это неправильно. А как я объясню мозгу, на ком правильно зацикливаться, а на ком нет? Что я должен был сделать с собой? Я… ладно я идиот, не знал, что это неизлечимо, но ты-то, ты же видел, что со мной происходит… и не ври, что не видел. Тебе это нравилось? Смотреть, как человек разлагается в своем живом теле? Чертов садист, ты… ты во всем виноват, тебе отвечать за мою смерть, тебе, тебе… да ведь ты и не поймешь даже, в чем провинился, это так легко для тебя — просто взять и войти в чью-то жизнь, не думая о последствиях. Я ведь… Джек, я… я люблю тебя, идиот, и я умираю… связано ли это? Да, конечно, иначе бы я не распинался тут как на исповеди… После этих слов послышался яростный отрывистый кашель, затем стук, словно диктофон уронили на пол. Лающие звуки кашля продолжились, но уже в отдалении — источник звука встал на ноги, а диктофон остался там же на полу. Еще две минуты ничего не менялось, только прибавились влажные призвуки, словно кого-то тошнило, а затем запись стихла. Видимо, кончилось место для единичной записи. Приборчик щелкнул; Джек отложил его на пассажирское сиденье и откинулся на спинку водительского кресла. Несколько минут он сидел в полной тишине, затем медленно провел руками по лбу, зачесав пальцами густые темные волосы. В больнице ему сообщили, что пациент пришел в себя довольно скоро после госпитализации — всего-то промыли желудок и положили под капельницу. Общая интоксикация плюс тяжелое поражение легких, судя по первичному осмотру; больше смогут сказать, когда пациент оклемается достаточно. Даже посетить разрешили, как ни странно. Состояние стабильное, жизнь пока что вне опасности… Он зашел в палату, плохо сдерживая спешку и обеспокоенность, и пациент немедленно узнал его, даже не поворачивая голову, чтобы взглянуть.  — Привет, — слабо прохрипел он, и даже это простое слово заставило его закашляться вновь. На прикроватной тумбе лежала свернутая в несколько слоев марля, которую он использовал как платок; он и сейчас схватил белый комок и поспешно приложил ко рту. Джек ничего не сказал, только вытянул вперед руку с диктофоном. Мужчина с толстой иглой капельницы в вене моментально все понял.  — Что ты там услышал? Правду? — Тот раскрыл рот, чтобы ответить, но не успел. — Да конечно, правду, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Ты знаешь, я стал записывать, как сам с собой разговариваю, чтобы понимать вообще, что со мной последнее время происходит.  — Феликс. Сначала он думал разговаривать в том же положении, потом передумал и подвинул к кровати стул.  — Объясни мне, что не так. Почему ты умираешь, что именно с тобой творится, вот это все. Я уже услышал, что это из-за меня, из-за того, что я… не отреагировал на что-то? Что-то не так сделал? Я не понимаю…  — Все просто. У меня в легких растут цветы, которые периодически ищут выход наружу. Поэтому я кашляю как туберкулезник, поэтому я кашлял и тогда, в колледже. Это одно и то же, ты правильно говорил. Я просто не хотел тебя этим загружать, да и ты бы… — он болезненно усмехнулся, — все равно мне не поверил.  — В смысле — цветы? Ты что, в легких ничего не может расти, они же не смогут так функционировать…  — Ну а это что по-твоему. На, посмотри. Феликс протянул ему скомканный кусок марли, и только сейчас Джек увидел, что с внутренней стороны он был покрыт темно-красными пятнами. Какой-нибудь одухотворенный человек, вероятно художник, мог бы сравнить их с мазками краски или лепестками кровавых, налитых цветом маков. Но Джек не был художником, он был обеспокоенным сбитым с толку человеком, у которого на руках умирал давний хороший друг, поэтому к описательным картинам он прибегать не стал и сказал все как есть.  — Это кровь, — просто ответил он. Феликс сперва не поверил ему и снова засмеялся.  — Ты что, не разглядел? Дай покажу, смотри, — он попытался выхватить у Джека импровизированный платок, но тот отдернул руку с отрезком марли. Лицо его неожиданно стало максимально серьезным, каким Феликс никогда его раньше не видел.  — Феликс, я не шучу. Ты отхаркиваешь кровь, когда кашляешь. И это по-твоему не туберкулез? Неверие во взгляде пациента сменилось паникой, затем гневом; он снова попытался отобрать «платок» у посетителя, и его рука сорвалась в воздухе, ударившись о край тумбы. Но он как будто даже не заметил боли от этого действия.  — Я… нет. Джек, ты мне не веришь? Ты, ты снова мне не веришь, да? Я уже три месяца как смотрю дома в раковину и вижу там эти… комочки красные, это лепестки, правда. Если их смывать водой, они расправляются, видно, что это такое… они тонкие, красные, как на картинках…  — По-моему сгустки крови просто размываются в пятна на раковине, пока ты пытаешься их смыть водой из крана, — возразил Уолтен, все еще нестерпимо серьезный и неподвижный.  — Джек, пожалуйста, ты единственный человек, которому я могу доверять с этим! Если даже ты отвернешься от меня, я… я не знаю, я… Феликс заметался в постели, и пока не выскользнула игла капельницы или, того хуже, он не нанес себе какую-нибудь еще травму, Джек наклонился к нему и придавил руками к подушке, поворачивая к себе лицом.  — Я не могу верить тому, чего не понимаю. Поэтому скажи мне… подтверди то, что ты сказал вот здесь. — Он указал на диктофон, который теперь лежал на тумбочке. — Ты сказал две вещи. Что… что ты меня л… любишь и одновременно с этим умираешь. И что это связано. Это правда?  — Да, — еле слышно выдохнул Феликс, одновременно от слабости и от того, что Джек буквально прижал его руками к кровати. — Я тебя люблю. Но ты не сможешь сказать мне того же в ответ, правда? Уже практически стемнело, но в палате горел только настенный ночник; в полумраке глаза Джека казались двумя прожигавшими насквозь углями — наступишь, обожжешь ногу сквозь ботинок.  — Нет, — наконец проговорил он, снисходительно прикрыв глаза, — не смогу. Он отнял руки от Феликса, освободив ему наконец дыхательное пространство. Но тому это не сильно помогло.  — Я могу сказать, что люблю тебя больше всех своих друзей, но это погоды не сделает, так ведь… А врать тебе я не могу. Я всегда говорил тебе все прямо, я просто не смогу тебя обманывать. Еще несколько минут молчания.  — Поэтому ты так много пил, да? Чтобы отвлечься, чтобы не чувствовать, что с тобой происходит? Феликс едва кивнул, уже не пытаясь отвечать вслух. Он стал казаться Джеку полупрозрачным, ускользающим из его поля зрения, и чтобы побороть мираж, тот взял друга за ближайшую к нему руку.  — Мне сказали, что все очень плохо. С легкими у тебя. — Никакой реакции. — Точно можно будет сказать после обследования, но прогнозы даже сейчас отвратительные.  — Поскорей бы, — прошептал больной, и на этот раз Джек даже его не расслышал.  — Что ты говоришь?  — Поскорей бы догнало. Он немедленно захотел воскликнуть что-нибудь ободряющее, пожалел, что вывалил плохие новости именно так, а теперь должен отговаривать друга от дурных мыслей… затем поразмыслил и не сказал ничего, только крепче сжал обессилевшую руку.  — Линда сейчас у нас. Я отвез ее к Розмари, как только успокоил немного… Что ты ей наговорил?  — Ничего хорошего, наверняка. Я не помню. Но если после этого она не захочет меня видеть, я пойму. Феликс кратко усмехнулся, но по звуку это больше было похоже на фырканье.  — Надо ж было так упустить свою жизнь из-под носа. На обратном пути из больницы Джек просидел в своей машине на парковке еще почти час, прежде чем завести мотор и отправиться домой. Он много размышлял о том, что расскажет жене своего хорошего друга, о том, может ли вообще теперь называть его другом, или с новоприобретенным знанием нужно использовать какое-то другое слово. Он думал о том, что уже почти пятнадцать лет не переживал о том, каково это — испытывать неразделенную любовь, какой отпечаток это может наложить на личность человека. Возможно, думал он, Феликс не столько сумасшедший, сколько отчаявшийся. Даже его собственный разум исказил для него правду об увядании организма, чтобы удержать на плаву. На этом же самом месте спустя три недели он будет размышлять о тех же самых вещах, только с налетом большей обреченности. Какая-то часть его сознания сожмется в углу, с трудом сдерживая слезы маленького ребенка, у которого на глазах машина сбила котенка-любимца семьи; какая-то вздохнет с облегчением, что все это наконец осталось позади. Еще одна часть скажет, что неправильно думать о таком в отношении своего лучшего друга. Но Джек пока еще не сошел с ума достаточно, чтобы отдать контроль над своим телом какой-то из этих частей, поэтому через полчаса молчаливого оплакивания он заведет машину и по привычке крутанет руль влево до предела, выезжая с парковочного места.