Тёмный лестничный пролёт

      Единственная лампа, одинокой звездой болтающаяся где-то на потолке, никак не может бороться с темнотой. Винтажная лестница, окунутая во мрак, кажется бесконечной. Взгляд тёмных глаз напуганного священника устремляется вверх, туда, где, наверное, тонкие перила долгожданно оборваны, и Томас удивляется, как же так учёные не могут разыскать конца вечности — вот же он, там, где кончаются ступени. Осталось только дойти.       Томас бежит дальше — вдох-выдох, ещё почти двадцать ступеней пройдено. Шаги, глухо раздающиеся за спиной, он честно старается не слушать. Они шуршащей по полу тенью карабкаются следом, упрямо не желая отставать. Томас снова и снова с недюжинной силой цепляется за слова молитвы, но они, режась о зубы, только сбивают дыхание, вопреки обыкновению не прогоняя страх.       Священник знает — оборачиваться запрещено. Нельзя. Ни при каких условиях. Там, позади, остаётся фигура Маркуса, почему-то незнакомого, чужого. Его высокая тень падает на пол, скользит по нему вслед за Томасом, дышит в спину.       Священник слышит собственное имя, хрипловато сорвавшееся с чужих губ, и ускоряет шаг. В расплывшейся громадным пауком темноте ему кажется, что стоит лишь свернуть с этой проклятой лестницы, увести за собой Маркуса, и кусающийся страх сразу исчезнет. — Тебе страшно, Томас?       «Страшно» — какое смешное слово! «Это уже не страх, — думает священник, — это уже что-то большее». Безысходность, потерянность сливаются в удушье, и падре нечем дышать. Да ещё этот азотистый холод, лижущий спину, и хрипловатый голос, раздающийся глухо, как будто из туннеля.       Когда Томас, устав, останавливается и смотрит вглубь лестничной пропасти, дышать становится тяжелее. Маркус — точнее, кто-то с лицом Маркуса, — не шевелится, ждёт. Словно змея, скользящая по холодной земле тихо-тихо, чтобы не спугнуть жертву.       Но тут тишина прерывается: — Что же мы стоим, Томас? Ждём, когда отдохнёшь? — голос шипит, обжигает, словно святая вода, попавшая на кожу одержимого, — А может, стоит просто перестать бегать от меня и последовать зову сердца?       Томас не собирается отвечать, конечно, нет. Но спазм крика отчаяния предательски подкрадывается к горлу, когда знакомый голос продолжает: — Может, откроешь своё сердце правде? Ты ведь отнюдь не глуп, правда, малыш? Так почему же тогда всё ещё надеешься, что мы не прознаем про твои чувства? Ай-ай-ай, отец Томас, святым отцам не положено засматриваться друг на друга…       Ортега сжимает кулаки до белизны костяшек, с трудом проглатывает вставший в горле ком злости. Он идёт дальше, отмеряя ступени решительным шагом, и силится не закричать в ответ на оглушительный шёпот за спиной. — Я ведь всё вижу, Томас, всё знаю. И про то, как ты рукоблудствуешь в душе, и про то, как шепчешь его имя в постыдных фантазиях… Да только зови, не зови — один хрен. Маркус не откликнется, не придёт. Думаешь, этому чёрствому старому сухарю нужно то тепло, что ты способен ему дать?       «Маркусу нужен свет, — думает святой отец, срываясь на бег. Его сухая холодная ладонь скользит по перилам, что на ощупь, как разлагающаяся древесина. — Маркусу нужна правда, нужна вера, Маркусу нужен я…» — Вера? Ты? Даже не знаю, что звучит смешнее, отче, — считывая мысли, демон разрушает их. — Твой Маркус ещё ребёнком создал жалкий мирок с жалкими идеалами, скомкал его до размеров атома, и сидит в этом мирке всю свою жизнь. Прячется в скорлупке от жестокости жизни, придумывает себе бога… Ещё и тебя в свою скорлупку затягивает, — голос не унимается, не утихает ни на секунду, невидимой тенью паря следом, — Ну подумай сам, Томасито: тебе оно надо? Вера — такая шлюха, такая дрянь. Ничем её не удержишь, да и благодарности никакой… Ты вынашиваешь её, как ребёнка, она кормится твоей плотью и кровью; она сидит у тебя в утробе, глухая и бесполезная, прячется в узлах твоих жил, как в корнях столетнего дерева. Но всё, что ты слышишь из темноты своего сознания, взывая к ней, — глухое молчание. Заперлась в тебе, дура, и сидит, даже носу не кажет. Ты всё думаешь: вот, вот, сейчас точно проявит себя! А потом бац — маньяк насилует и разрезает восьмилетнюю девочку где-нибудь на окраине. И что получается? Твоя вера бессильна. И всё, что остаётся от посеянного тобой света, — это мертворождённый, захлебнувшийся — даже не своей, — твоей кровью сгусток беспомощности. И это — твой бог? Это тот козырь, на который ты ставишь всю свою жизнь?       Томас чувствует, как в груди беснуется боль, а горькая злость лижет рёбра. Он старается не слушать, не думать, честно старается, но… Там, на верху, через пять или шесть лестничных пролётов, он вдруг видит дверь. Впрочем, может, это только мираж. — Куда благодарнее безверие, — не унимается голос, — Блаженная пустота, Томас, ничего не требует взамен, зато отдаёт всё. Хочешь, пущу горячую похоть плескаться по твоим венам вместо крови? Твоё сердце жаждет любви, а тело — наслаждений. Ты молод и красив — так позволь же хотя бы твоему Маркусу любить тебя! — Любовь и похоть — совсем не одно и то же! — возможно, стоило прикусить язык и не отвечать, но Томас слишком устал от затекающих в голову соблазнов. Ещё чуть-чуть, и он откроет дверь, и выйдет к свету, и оставит мрак позади. — Конечно, нет, Томас, но что выберешь ты?       Томас выбрал бы одухотворённую чистоту, честно. В любой другой момент, но только не сейчас. Потому что когда он наконец добегает до двери и долгожданно дёргает за ручку, в комнате не оказывается света, а он сам слишком тороплив и обессилен, чтобы закрыть за собой. Слишком невнимателен, чтобы расслышать, как темнота прокрадывается следом. Слишком голоден, чтобы отстраниться от Маркуса, подошедшего вплотную.       Томас и глазом моргнуть не успевает, а холодные тонкие пальцы уже щекочут кожу и забираются под резинку белья. Ортега чувствует, как горячее дыхание касается мочки уха, и по телу разбегаются мурашки.       Демон хорошо замаскировался — его запах чертовски похож на запах Кина, только чуть отдаёт горьким дымом. Именно поэтому святой отец сначала ещё пытается спрятаться, отстраниться — вытягивает вперёд дрожащую руку в жалкой попытке что-либо изменить. Но в следующую секунду Маркус притягивает к себе и жадно целует в губы, покусывая, проникая внутрь языком, и в этом столько будоражащего бесстыдства, столько пьянящей откровенности, что сил бороться больше не остаётся. — Маркус… — Томас знает, очень хорошо знает, что существо напротив вовсе не тот, о ком ноет его сердце. Но искорки в животе так щекотно кусают нутро, что священник рад обмануться. — Да, милый? — голос демона становится мягче, уже в точности вторя Кину, — Ничего не бойся. Мы заслужили немного близости.       А потом твёрдые, чуть суховатые губы (Ортега так и знал, что они именно такие) снова целуют — только на этот раз ещё громче, ещё грязнее, спускаясь вниз по шее от мочки уха до ключицы. Маркус целует, оставляя следы, словно специально всем своим существом стремясь показать и доказать — «ты моя собственность».       Томас уже и не думает о том, как темно в комнате и как холодны обнимающие его руки. Вся его жизнь вдруг сосредотачивается на губах, на мягкой коже, на дыхании у уха. Маркус ласкает неторопливо, но настойчиво; раздевает, словно кожуру с дикого фрукта срезая; срывает с губ священника стоны своими касаниями. Где-то на задворках разума проносится мысль о том, что кровать, на которую так бескомпромиссно Маркус толкает Томаса, чертовски похожа на ту, к которой был привязан бедный одержимый Габриель. Ортега даже успел вздрогнуть, вобрать воздуха, хотел уже было отстраниться… Но Кин смотрит глубоко в глаза, разводит Томасу ноги, крепко придерживая за колени, проводит ладонью по члену, и от этого летят искры и голова кружится, и воздуха снова мало, и вместо «стой» священник выпаливает «ещё».       Глухо, как из-под воды звучит смех Маркуса — как-то по-чужому, неправильно. Продолжая ласкать, отлучённый входит в Томаса, ухмылка играет на его губах. Падре чувствует сладкую боль, но прежде чем снова рухнуть в чернеющую пропасть наслаждения, успевает услышать негромкое «отдайся мне» голосом, явно не принадлежащим Маркусу.

***

— Томас? — Ортега открывает глаза и видит до боли знакомое лицо, искажённое чуть заметным испугом.       Маркус стоит, склонившись над кроватью. За его спиной священник видит девственный свет робкого утра, пробивающийся сквозь плохо зашторенное окно.