*
Роберт. Хозяин дома, похожий на незваного гостя в собственном жилье. Незавязанный фартук висит петлей на шее, лицо белое, как мрамор, а взгляд выражает пустоту на грани с глаукомой. Роберт лениво перемешивает шоколадную глазурь и, кажется, с треском проигрывает этот неравный бой. Нацуки шумно выдыхает. — Мне кажется, ты такими темпами умрешь с миской в руках. — Я учусь, — мычит Роберт, не размыкая губ. — Тогда ты неуч! Роберт пожимает плечами и дальше ковыряет венчиком глазурь с усердием сонной мухи. — Блин, не могу уже смотреть на твои потуги! Нацуки вырывает миску из безвольных рук Роберта, слегка наклоняет ее и усердно взбивает смесь. Он глядит, уронив голову набок и свесив руки, — зомби. — Вот… так… надо делать… дела!! — причитает Нацуки, брызгая глазурью. — А ты как не мужик какой-то… — Ну, я бы не сказал, что я не мужик какой-то. У меня есть серьезный аргумент, — безжизненным тоном отвечает Роберт и трет нос указательным пальцем. — Между ног. Нацу останавливается. Роберт не выражает какого-либо стыда или смущения, смотрит пустыми глазами с по-девичьи пышными ресницами и моргает. — Кхм. — Нацуки отставляет миску на стол и вытирает руки полотенцем. — Извращенец. — Если ты не знала, то он у меня всегда был. Держу в курсе. Роберт говорит это фирменной бесцветной интонацией — как всегда, непонятно: это он так ублюдочно издевается или тупо тупит и беззлобно подшучивает. По сути, если реплики Роберта станут сухим текстом, то ничего не изменится. — Я знаю! — огрызается Нацу. — Крутая. Опять же: это подкол или дежурная фразочка по типу «нормально», «недурно», «ладно»? — Не нужно думать, что из-за того, что я маленькая, я ничего не смыслю в… мужской анатомии, — сдавленным голосом продолжает Нацуки и прячет взгляд. — В конце концов, мне тоже восемнадцать, как и тебе. — Маленькая? Дегенерат. — Ты… — Нацуки запинается и проглатывает невысказанное оскорбление. — Да. Я маленькая. Небольшая. — Как будто для тебя это что-то плохое. — Для меня это что-то ужасное. Роберт усмехается кончиком губ, не прилагая особых мимических усилий, и говорит тихо-тихо: — То есть тебе не нравится быть мелкой, и ты комплексуешь. Я прав? — М-м… — Так некомфортно обволакивать свои постыдные чувства в бесстыдные слова. — Я… думаю, да. Мне не нравится быть маленькой. И… щуплой. По сравнению с остальными девушками. — Щуплой? Смешное слово… — Пустоцветы не смеются, впрочем. — Если тебя это успокоит, то у тебя тоже достойная фигура. Просто другая. — И чем она достойна, а? Своей плоскостью? — Ну… — Роберт рассматривает Нацуки с безучастным видом, утирая себе нос указательным пальцем, и она слегка съеживается. — Даже не знаю, Нацу, про какие такие плоскости ты говоришь. Я вижу привлекательную, стройную девушку. С изящными ногами. С ярко-выраженной талией и эстетичной… элегантной грудью. Чтобы ладошки — поближе к сердцу. Я вижу девушку с красивым лицом и, — его взгляд замирает на промежности Нацуки, — леденцовыми глазами… Под конец монолога Роберт подходит вплотную, а Нацуки стоит перед ним, оцепеневшая, оледеневшая, опустевшая, стоит, потупив леденцовые глаза в пол, ведь щеки пылают вскипевшей кровью — и это стыдно. — Нацуки, у тебя все хорошо, — шепчет Роберт онемелыми губами. — Ты… — Нацу делает пару поверхностных вдохов. — Ты понимаешь, что такое надо говорить только девочке, которая тебе симпатична? — Кажется, это один из тех случаев, когда я сделал, как надо, — произносит Роберт клишированное, вырванное с мясом из самых диабетисто-сахаристых фанфиков высказывание, за которым слышится понятное и прозаичное «трахнуть». В конце концов, Нацуки не дура и способна осилить такой незамысловатый символизм. Это не витиеватые пурпурные оды Юри, в которых за нагромождением метафор и образов отчетливо читается «я латентная лесбуха». Роберт проще, примитивнее — его мысли умещаются в один зиплок шесть на восемь и видны насквозь… Пустой мальчик. Пустышка. …по крайней мере, так хочется верить. Руки Роберта обвивают тело Нацу и скользят вниз, огибают бедра и задирают юбку до уровня нижнего белья. Нацуки не знает, как к этому относи́ться, нравится ли ей это или нет, поэтому сжимает кисть в кулак и бьет Роберта в живот: — Извращенец! — Ау, — морщится Роберт, прижимает запястье к месту удара и отходит на шаг назад. — Кхм. Ох. Хорошо, что я не ел последние двое суток, иначе бы точно блеванул. По Роберту не скажешь, что ему больно — но его интерес угасает. Нацуки ощущает слабость в теле. Проклятье. Наверное, этот опустошенец думает, что она недотрога, и уже просчитывает, как приударит за более опытной и зрелой Юри, которую и трогать будет приятнее, чем тщедушную Нацуки… — Прости! — лепечет Нацу и сама льнет к Роберту, как ребенок к матери. — Я испугалась… т-ты… ты такой странный, что мне даже страшно. Такой… пустоид. Как тело без органов. Но ты мне нравишься, честно! Нацу представляет в голове такие сцены с Юри и Робертом, что становится обидно до слез и сердце сжимается, ведь в них нет места ей — ненужное дитя с недетским либидо. — Продолжай, пожалуйста, — просит Нацуки. Роберт смеется. Сухим, безэмоциональным смехом, похожим на хруст. Но ведь пустоцветы не смеются. — Я, может, и тело без органов, — говорит он, — но член у меня еще стоит. Значит, не все органы отсутствуют. Роберт продолжает: — Итак, Нацу-тян, думаешь, что я пустой? Что ж. Тогда я наполню тебя, оставаясь пустым. — Извращенец, — машинально шепчет Нацуки, уткнувшись лбом ему в грудь и вцепившись пальцами в его фартук. — Но сначала, — Роберт выдерживает драматическую паузу и утирает себе нос указательным пальцем, — давай приготовим кексики. К фестивалю. И тихо-тихо говорит на ушко: — А потом будем готовить тебя.*
Нацуки останавливается на пороге, поворачивается к Роберту и говорит: — Я не хочу, чтобы другие об этом знали. Проходит пара медленных секунд, и Нацуки передумывает: — Хотя нет. Я хочу, чтобы другие об этом знали. Чтобы знала Юри. Чтобы знали Моника и Сайори. Я разрешаю тебе рассказать. Я хочу, чтобы они смотрели на меня и думали, не какая я милая зайка или бесячая малявка, а о том, что меня трахали на грязном кухонном столе. — Конечно, — гнусавит Роберт и пьет розовое из пенополистирольного стакана, демонически улыбаясь в пенопласт. — Без проблем. Будет выполнено в кратчайшие сроки. — Ну-ну. Роберт — духовно разоренный ублюдок, но, несмотря на его сальные комментарии (к примеру, он сказал, что очень любит острые зубки Нацуки), они расходятся в хороших отношениях. Даже в такой ситуации ему удается остаться не слизко-мерзким, а стерильно-сухим, как таблетка. Нацу с трудом понимает свои чувства, но в целом довольна: есть приятное ощущение, будто она куда-то успела. С небольшой болью в ребрах, стиснутых в порыве страсти, Нацуки идет под темным, поздневечерним небом домой. Папа сегодня готовит ужин — опаздывать нельзя. По крайней мере, хорошим девочкам — и их фикциям, их симуляциям и суррогатным подделкам — нельзя. Папа… Как же Нацуки хочется заглянуть ему в глаза и соврать о своей прилежности. Как-то скрыто насмехнуться над его удушающими ограничениями во-имя-ее-блага. «Да, папа, я хорошая — я не стану хуже»… Пожалуй, в таком свете Роберт — идеальный кандидат. Точно не прилежный жених из вышки, который понравится папаше, а, скорее, крэкхэд из новостных репортажей, которого до противного правильный отец обматерит пропавшим поколением и выродком. «Папа, у меня нет совести»… На перекрестке, в янтарном свете последнего уличного фонаря, слившись в поцелуе, стоит парочка. Парень и девушка. Нацу замирает. Она рассматривает девушку со спины — и становится как-то дурно и завидно: незнакомка будто состоит из тонких линий, искусно составленных в человеческое естество, в ее изгибах чувствуется грация и звонкость. Она маленького роста, да, по-своему субтильна, но она лучше, и Нацуки, замерев, замирает вновь — следом за телом цепенеет душа. Хочется спросить, но горло разрезает невысказанный вопрос: почему не я? Парень отлипает от девушки, безвольно свесив руки, и шевелит губами. Он намного выше, но сутулится; она намного ниже, но держится на носочках, как лань на копытцах. Влюбленные расходятся. Юноша проскальзывает мимо Нацуки. У него модельное белоснежное личико и глаза-стекляшки, и он утирает себе нос указательным пальцем. Де—жа—вю. — Завидуешь? Нацуки оборачивается на женский голос и видит незнакомку, нос к носу. У неизвестной нет левого глаза, вместо него — багровый провал глазницы, теплая бездна плоти, и левая щека рассечена от уголка губ и до скулы, образуя агоническую ухмылку. Зато правая сторона лица… слишком хороша. Леденцовый глаз, единственный целый, выжидательно смотрит на Нацуки. — Завидуешь мне, — говорит незнакомка, обдавая горячим, влажным дыханием, — моя милая Нацуки? Это ее лицо. Лицо Нацуки. Неправильное лицо.*
Альтернатива зажимает голову Нацуки между ладоней и любовно оглядывает ее лицо, целует взглядом каждую линию и держит губы сладострастно полусомкнутыми. Нацуки страшно. Она чувствует коленками холодный бетон тротуара, чувствует щеками теплые руки — свои, но неправильные — и чувствует, как ее очень сильно любят, но эта любовь пугающая. — Нацуки, — шепчет альтернатива, — как ты видишь, я немного комплексую из-за своего косного личика. Нацу молчит. — Тебе же знакомо это чувство — уязвленность собственным телом? Нацу молчит. Конечно же, знакомо. Тщедушная и нескладная, она осматривает свою копию — стройную и элегантную, одетую в сиреневый свитер, плиссированную розовую юбку, белые, как ад, гольфы и розовые кеды, и в таком наряде альтернатива, несмотря на изувеченное лицо и взгляд пропащего человека, кажется нимфеткой, красоткой, милой хищницей. Красивое уродство лица ей даже не мешает. — Мне нравится твое личико, Нацуки, — продолжает копия восхищенно. — Если бы я была мужчиной, я бы его трахнула, честное слово. — Кто ты?.. — наконец, вопрошает Нацу. — Я — это ты, ты — это я. Вот кто мы. Что за вопросы, дурилка? — Ты другая, — со струйной дрожью в дерзком голосе упрямится Нацуки. — Не все куклы с одного конвейера одинаково красивы, да? Некоторые сходят бракованными, а некоторых ломают впоследствии. Я из второго типа. Копия, до этого согнутая в спине, поднимается, и Нацуки поднимается за ней. Они стоят на одной высоте, их рост одинаков — сто сорок девять сантиметров девичьего тела. — Ты сломанная, — говорит Нацу. — Немного, — увиливает копия, — невежливо молодым девушкам говорить в лицо про их недостатки, дурашка. — Я боюсь тебя! — Ты боишься себя? Альтернатива проводит по лицу Нацуки пальцами, по левой половине, и пытается подцепить ногтями веки, видимо, чтобы раздвинуть их и полюбоваться глазом. — Отпусти меня! — плача, требует Нацуки и брыкается. — Что с тобой? — раздраженно полыхает копия. — Мне страшно, мне страшно, я хочу к папе… — Угомонись, идиотка! Альтернатива кинжально пронзает живот Нацу кулаком и выбивает из нее весь воздух. Вспыхивает боль. Копия не останавливается и с силой ударяет по позвоночнику, потом делает подсечку и, схватив за затылок, собирается размазать голову Нацуки по тротуару, но останавливается в паре сантиметров от поверхности и шумно выдыхает. — Черт, Нацу, — говорит альтернатива с ужасом в голосе, — черт, прости, прости, я чуть не испортила твое нежное лицо. Зая, прости… Нацуки плачет. Тело все болит. Хочется блевать, но не получается. Альтернатива присаживает Нацуки на тротуар и обеспокоенно осматривает лицо. — Тщ-щ, все хорошо, — говорит она. — Прости. Меня еще трясет от злобы и твоей кретинической тупости, — на этой фразе Нацу слышит скрежет зубов собеседницы, — но все хорошо, я контролирую себя. Нацуки громко всхлипывает. — Ты должна понять меня, мы же одно целое. У тебя же тоже проблемы с контролем гнева. — Я нормальная! — обиженно восклицает Нацуки. — А я что, нет? — рычит альтернатива. Нацуки молчит. Копия садится рядом с ней на корточки и вкрадчивым, доверительным шепотом говорит: — Нацу. Не обижайся на меня. Мы же единое целое, мы одна и та же личность, так чего дуться? — Я… — отвечает Нацуки и закрывает рот. — Нацу… Я люблю все, что любишь ты, — продолжает альтернатива. — Я люблю готовить и писать стихи. Люблю кексики и бисквиты, валентинки и мило оформленные посты в соцсетях, чулки и плиссированные юбки, белое и розовое, робкие поцелуи без языка и зрительный контакт с человеком, в чьи глаза тебе комфортно погружаться, а не просто создавать иллюзию искренности и вовлеченности. Я люблю забавные слова и мягкие штуки, тряпочные кеды и носки Санрио, чокеры и митенки, милую мангу и пикники на свежем воздухе с друзьями. Люблю обниматься и лежать на чужих ногах. Просыпаться ранним утром и пить прохладный воздух, пока на улице нет ни людей, ни машин. Нацуки слушает, застыв в ужасе. Это… это все про нее. — Я люблю папу… — добавляет альтернатива, и Нацу передергивает. — Оу, ты чего? Ах… я поняла. Походу, тут мы различаемся. Опять. Копия хихикает: — Тогда почему ты хотела к папе, если не любишь его? — Заткнись! — кричит Нацуки и получает пощечину. — Ау! — Не груби мне, — жестко отвечает копия. — Я люблю тебя, но мне тяжело контролировать себя, когда мне хамят. Нацуки пытается отползти, но альтернатива хватает ее за запястье, отводит руку от ушибленной щеки и целует покрасневшую кожу. — Прости, — шепчет копия. — Надо было бить в живот. — Нет, не надо… — хнычет Нацуки. Копия проводит языком по щеке, поднимается к скуле и чертит узоры в опасной близости от глаза. Нацуки не сопротивляется. — Сильно болит? — спрашивает альтернатива. Без ответа. — Ладно, Нацу, признаю́сь. Я искала тебя. Мне нужно твое лицо. — Я заметила, что у тебя в трусах мокро от него. — Кто тебя научил так выражаться? — миролюбивым тоном интересуется копия. — Этот… Роберт? — Откуда?.. — И ты вроде как отдалась ему, да? Даже не знаю… я девственна, и я бы не хотела провести свой первый раз под давлением комплексов и с такой пустышкой, как Робчик. Или тебе нравятся такие? Чье бездушие — это блаженство и награда? Сердце замирает в груди. Нацуки страшно: копия знает слишком много. — Неважно, не хочу стыдить тебя, — говорит альтернатива и встает на ноги. — Я просто заберу то, за чем пришла, и оставлю тебя. Нацуки слышит непонятный треск и поднимает глаза. Альтернатива снимает свое лицо, точнее, отрывает его, обнажая под ним полную пустоту. Маска падает на тротуар. На Нацуки смотрит единственный глаз, лежащий в бездне головы. — Нацу, — говорит существо, — я слукавила… Нацуки рыдает, но не может сбежать, не чувствует ног. — …Я была бракованной изначально. … — Потерпи, это будет больно.*
Он не так часто готовит ужин, но в этот выходной у него защемило что-то в груди, какое-то дурное чувство, и он решил, что самое время поиграть в спектакле роль хорошего отца. Еще утром он сказал Нацуки, чтобы она не шлялась до вечера и пришла домой к ужину, но уже девять, остывшая тарелка еды покрылась жирной пленкой, а он сам, как идиот, сидит за столом и ждет несносную дочурку. О собственных дочерях не принято так говорить, но на языке вертится только слово «шалава». Наконец, хлопает дверь, слышны шаги, звуки скидываемой на пол обуви. Он встает и выходит в коридор. Нацуки встречает его лучезарной улыбкой и говорит: «Папа, я пришла». В ней что-то не то, она другая, и самое главное отличие вечерней Нацуки от утренней — одежда. Сейчас Нацуки одета совсем иначе, и ему это не нравится. — Где шлялась? — Гуляла! — ласково отвечает Нацуки. — Кто тебе разрешил? Я тебе сказал прийти домой к ужину. — Па, я не хотела кушать. Я поела дома у Роберта. Было очень вкусно, я съела все-все! Роберт? — Кто такой Роберт? — Он очень хороший. У него такое большое сердце, точнее, пустое, поэтому там очень-очень много места… — Что ты несешь, больная? — Любовь? Отец хватает Нацуки за ворот свитера и угрожающе тянет на себя, а наглая девчонка упирается ногами в пол и, улыбаясь и искрясь, трясет головой — совсем ребенок, невинное дитя. — Я люблю тебя, папа, — говорит пустоглазое существо и смотрит так, будто вот-вот рассмеется. Но пустоцветы не смеются.