В Гонконге скучно

В Гонконге откровенно скучно. Алтан целые дни проводит в комнате, любезно выделенной сестрой в пентхаусе. К себе не пускает, но в компании вряд ли нуждается. Вадим не жалуется. Точнее вслух, конечно, ноет на всеобщее обозрение, обивает пороги и даже травит тупые анекдоты, но дверь ломать не собирается. Редкие «пошел нахуй отсюда», сброшенные на телефон, свидетельствуют о том, что босс все еще жив, пускай и не хочет никого видеть. Донимать его приедается. Дни идут, ничего не меняется. Погода еще дерьмовая. Не то чтобы в Питере вечно светит солнце и поют птички, но наблюдать туман с пятьдесят какого-то этажа — так себе перспектива. Вот и развлекаться приходится коллекционным коньяком и сигарами, которые вообще не понятно для кого куплены. Юма не курит, а Алтан к приличному табаку имеет точно такое же отношение, как Вадим к балету. Китайские болванчики оказываются в полном шоке от наглого русского, закидывающего ноги на журнальный столик прямо в грязных ботинках, закуривающего не свои сигары и смотрящего на них так, будто они из разных каст — не больше, не меньше. Ахуй на чужих лицах выглядит забавно, Вадим дым выпускает куда-то наверх и совершенно не заботится о том, что даже пепельницу не взял. — Пиздец вы клоуны, конечно, — на русском и себе под нос. Повторять то же самое на китайском смысла нет, да и не то чтобы у него есть повод хотя бы их различать. — Хозяйка сегодня не в духе, — говорит один из двух одинаковых с лица. Вадим строит серьезную и понимающую мину, а сам чуть дымом от смеха не давится. Хозяйка. Звучит-то как. Без пяти минут владелица плантации. — За такое можно и головы лишиться, — отзывается другой, морща нос от запаха. — Если она узнает… — А вы позаботьтесь, чтобы не узнала, если так ссыте. Вы разве не с ней должны быть? Вадим взгляд с одного на другого переводит, затягивается и не успевает бросить еще одну язвительную фразу. Чужой голос резонирует о пустые стены, а стук каблуков вбивает слова прямо в голову. — И правильно ссут. Тебе тоже не помешало бы. Любой другой на его месте подорвался бы. Поднялся с дивана, спрятал сигару за спину и свалил все на ее непутевую охрану. Любой другой, но не Вадим. Он только сигару от лица в сторону отодвигает, спину отрывает от спинки дивана и напрягается. — А я-то думал, твои дрессированные зверушки сами по себе бегают. Юма в гостиную заходит и руки на груди складывает. А потом смеется. Высоко, звонко, как та, которой уже давно нет. Смеется и резко замолкает, холодным взглядом прошивая насквозь. Вадим тянет сигару к губам и промахивается. Промахивается, слишком откровенно пялясь. Со второго раза затянуться все же получается. — Дрессированная зверушка тут только ты, — произносит она, и голос звенит от холода и отстраненности. Ей требуется несколько секунд, чтобы медленно подойти, протянуть руку и буквально вырвать из его рук сигару. — Совсем охренел. Он кивает, соглашаясь. — Совсем охренел, — вторит ей. И чего угодно ждет, но не того, что происходит. Юма сигару губами обхватывает, и у него ком в горле. Каждое движение ее губ ловит, будто пропустить боится. Пялится, снова пялится, но на этот раз уже похуй. Она затягивается, и от одного вида уже, блядь, можно все к херам слать. Ни одной приличной мысли — все блядские. — Вон, — говорит Юма, выдыхая со звуками дым. Вадим ком в горле проглотить пытается, но выходит целое ничего. — Ага, — и уже поднимается с дивана. — Сидеть. Не ты. Хер знает, как она это делает, но он моментально усаживается обратно. Одинаковые с лица сваливают, а воздух электризуется. Юма внешней стороной ладони хлопает по его ногам, чтобы убрал, и Вадим убирает. Наблюдает неотрывно за тем, как она садится на журнальный столик. И руки к ее бедрам тянутся непроизвольно, он к краю дивана двигается, а она смотрит на его ладони и, не поднимая взгляда, так же тихо, как и до этого, произносит: — Руки. И снова он, блядь, ей подчиняется. Хуй пойми, что она делает с его мозгами, если это вечно так работает. Юма сигару тушит о стопку журналов, оставляет ее поверх и лишь потом голову медленно поворачивает в его сторону, прямой взгляд в глаза и языком по верхней губе ведет. Не понимает даже, что возбуждает. Ведет себя, как и всегда, а он какого-то хера через раз дышать начинает. Херова женщина. Нельзя иметь такую власть над чужими мозгами. Просто нельзя. — Ответь мне на один вопрос, — заговаривает она. — Хоть на сотню. — Заткнись, когда я с тобой говорю, — и смотрит властно, смотрит прямо и уверенно. Делает глубокий вдох и продолжает: — Как так вышло, что ты окончательно потерял совесть? Вадим усмехается коротко, левый уголок губ вверх ползет. — Смешно? — Пиздец как уморительно. В ответ она ничего не говорит. Почти перестает моргать будто бы, губы поджимает в тонкую бледную линию. Кипит от раздражения, и он снова наклоняется вперед, ладонями от самых ее коленей по бедрам выше. — Я разве разрешала тебе себя трогать? — Я соскучился, — горячим шепотом почти что в губы. Юма подбородок чуть задирает, смотрит пристально и с превосходством. Да похуй на самом деле, как она там смотрит; главное, что смотрит. А потом длинными ногтями в ладонь впивается со всей силы. — Убери. Свои. Руки. Ладонь его от себя буквально отшвыривает. Вадим отстраняется, шею разминает, отворачиваясь, пару-другую раз моргает и куда-то в сторону выдыхает. — Хочешь пошпынять? Ладно, шпыняй, — больше даже для себя, чем для нее. — Напоминаю тебе твое место. И не поспоришь ведь, блядь. Ставит на место и вдавливает в грязь, как следует наступив. А у него, видимо, на корню самоуважение сдохло, раз он в который раз позволяет. Не язвит и не паясничает, как с Алтаном. И при всем своем росте всегда смотрит на нее снизу вверх. Дело совсем не в росте ведь. Сука. Гребаная сука. — Я не мой брат, — продолжает Юма, вбивает буквально каждое сказанное слово. Вадим взгляд возвращает к ней и сохраняет на лице титаническое спокойствие. — За каждую вскрытую бутылку ты будешь лишаться оклада, за каждую пропавшую вещь — работать в долг. Алтан позволил тебе сесть ему на шею и свесить ножки, но в моем доме порядки устанавливаю я. Только попробуй тронуть что-нибудь… — А если я хочу тронуть тебя? За это сильные штрафы полагаются? Она замолкает на мгновение. Пауза получается подчеркнутой. — Скотина, — с придыханием и гипертрофированным возмущением. — Та еще, — поддакивает ей и губы облизывает. Когда она встает, ее широкие штанины касаются его ног. И так делать нельзя, так и без руки можно остаться, но он ее за руку хватает, останавливая. — Ну так что? — Наглеешь, — коротко отзывается она. Уже без ироничных интонаций, уже по-другому. Голос будто бы мягче становится, но совсем ненадолго. Проверить все равно не удается, потому что она нацепляет на себя хорошо знакомую маску безразличия. — Тебя разве не это зацепило? — наклоняется к ней ближе. Так, что еще немного, и щекой живота, скрытого белой шелковой блузкой, коснется. Юма смотрит сверху вниз, руку, зажатую в его руке, гнет так, будто он и правда больно делает. Будто он может сделать ей больно, а она здесь всего лишь беспомощная жертва. Только взгляд на жертвенный совершенно не походит. — Мне нужно, чтобы ты… — Чтобы я?.. — Вытащил Алтана из его комнаты и привел на встречу с инвесторами, — продолжает она, и ему стонать хочется от бессилия. От того, как она в который раз играет с ним. Позволяет приблизиться, чтобы оттолкнуть. Мучения, которые можно терпеть снова и снова. Раз за разом. — Допустим, я это сделаю… — задумчиво произносит он. — Вадим. — Музыка для моих ушей. А громче можешь? Свободной рукой бьет по лицу прямо наотмашь. Кожа на нижней губе лопается, и он кончиком языка ведет по свежей ране. — Не допустим ты это сделаешь, а ты это сделаешь, — чеканит Юма, наклонившись так близко, что ее волосы касаются его лица. — И не смей ставить мне условия. Понятно изъясняюсь? — Более чем, — отзывается он и за руку ее на себя дергает. Поцелуй выходит со вкусом крови, отчаянного желания и многомесячной разлуки. Ее ногти цапают щеки, а язык сам скользит в рот. Он усаживает ее к себе на колени, за талию прижимая ближе, и почти не чувствует боли, когда она кусается. Зато вполне чувствует стояк.