nenuphar.

Кицунэ сидит у пруда в позе лотоса. Она пыталась медитировать, как её учил он. Она чувствовала легкое покалывание в кончиках пальцев. Как бы она не старалась сфокусироваться на дыхании и звуке собственной бегущей крови в висках, её носовые рецепторы были сосредоточены на запахе водяных лилий, которые только раскрылись на воде. Удивительно, что хозяин дома не вырвал их с корнями из водного ила, ведь тошнотворно сладкий запах заставлял сжимать его руки в кулаках до беления костяшек. Со временем Мэй помогла ему избавиться от этой травмирующей привычки. Она старалась делить с собой его боль, зная, чего он только не пережил. Кадзу становился нежнее со временем: он не был резок с ней, никогда не грубил, почитал. Лисица доверяла ему свою жизнь, и он научился так же. Синоби был больше не одинок. Но одна его привычка осталась. «Нужная», «Красивая», «Нежная», «Любимая». Мэй сильнее жмурит глаза, когда не удается провести медитацию, как её учил мужчина. В головы всплывают образы синоби, когда она вдыхает запах лилий. Тонкие флюиды снимают напряжение и умиротворения, не зря же она медитировала именно тут. Обучаясь в деревне синоби, лисица и узнала о различных свойствах растений, в особенности лилий. Она радовалась приходу лета, ведь цветы раскрывались вновь и после этого цветы появились и в пруду у дома темноглазого. — Ты не сконцентрирована на дыхании, — голос парня вывел её из размышлений. Кицунэ поднялась, расправляя кимоно, вытянулась стрункой и повернулась к сладкому голосу: — И давно ты следил за мной тут? — Достаточно, чтобы заметить твою ошибку, наблюдательная. — Его мозолистая рука прикоснулась румяной щеки девушки, лисица прильнула ближе. На её устах расцвела самая обаятельная улыбка, предназначенная лишь ему одному. — Ты не соврал, — уже шепотом произнесла Мэй, укутавшись в объятия мужчины: — вернулся ровно через три дня. — Я скучал, пушистая. Кадзу прижал кицунэ только сильнее к себе, отдавая всё тепло и ласку, которая только у него есть, хоть она не была ему присуща. Его руки гладили её спину, иногда играясь с шелковыми волосами цвета вороньего крыла. Их объятия могли бы длиться вечно, они стояли, боясь спугнуть друг друга даже после стольких пережитых бед, вдыхая родной аромат друг друга, вперемешку с цветочно-влажным запахом диких цветов на водной глади. Они перешли во внутрь дома, всё так же боясь нарушить их святое молчание. На фусуме — скользящей перегородке — была изображена лиса с черным веером в зубах, подарок Кадзу для несостоявшейся гейши. Изготовленная из бумаги васи фусума медленно и завораживающе покачивалась от колыханий ветра, словно танцующая девушка. Мэй иногда с грустью вспоминала о своей прошлой жизни в школе гейш, но это стало таким далеким, будто было несколько жизней назад. Мэй заварила чай, так как и делала всю свою сознательную жизнь, уставшему мужчине, вернувшемся с долгой дороги. Хоть синоби и не подавал виду, ведь был закаленным и холодным, но усталость одолевала его. Темноволосый с благодарностью в глазах принял чашку дымящегося травяного чая. Он был уверен, что Мэй добавила травы для снятия измора, всё же он лично её обучал знаниям о различных растениях. Их руки сплелись, как только девушка присела рядом с долгожданным синоби. — Я, когда в городе был, — Кадзу поставил чашку с дымящимся напитком на стоящий рядом столик. — после дел, увидел новые кимоно у торговца. — Он указал на татами, где лежал сверток, украшенный дорогой лентой. — Я не знаю, красивая, понравятся ли они тебе. Нет, тогда не носи. Мэй никогда не забывала о счастье рядом с ним: живой, здоровый после очередной вылазки, лишь уставший, но даже так не забыл о ней и порадовал. Лисица встала и с тихим шорохом от сминающийся ткани подошла к аккуратно упакованному свертку. Изнутри Мэй достала несколько искусно сделанных кимоно, расшитыми дорогими золотыми и серебряными нитями из дорогих шелковых тканей. На этих кимоно были сложные рисунки, заметно, что сделаны вручную, оттого и выше в стоимости. Бледными руками девушка провела по изящным изделиях искусства, отказываясь верить, что мужчина позволил себе потратить баснословную сумму ради её потехи. — Я не знаю, куда их носить, — с робкой улыбкой кицунэ повернулась к синоби. — Они чересчур красивы для того, чтобы просто лежать в сундуке. — Для меня носи, веселая. — Как же редко девушка видела на его губах тень улыбки. — По деревне ходи, Сатоши на зависть. — Спасибо, Кадзу, — девушка вновь подсела к мужчине, который удовлетворенно потягивал травяной отвар из чашки. Лисица вновь сплела свои пальцы с мужскими, уже дозволено положила голову на плече и радостно зажмурилась, прошептав (зная, что всё равно услышит): — я люблю тебя, Кадзу. Мужчина расплылся в улыбке, что была очень редким для него до неё. — И я тебя люблю, неведьма. Чистый аромат водяных лилий приятно ласкал носовые рецепторы, отдавая травяными нотками чая и обжаренными кедровыми орешками на блюде. Солнце падало на расшитые дорогие наряди, разбрасывая по всей комнате солнечных зайчиков, даже на бумажную стену с изображением лисы и с ощущением рядом этого же существа в лучшем его проявлении. Они сидели вдвоем прижавшись: непоколебимый синоби, который наконец-то залечил свои душевные раны, и кицунэ, которая наконец-то нашла своё место в этом жестоком и страшном мире. Рядом с темноглазым синоби, который любил её своим исцелившимся сердцем.