Благородная старость

Женщины. Они даруют нам жизнь; с них все начинается и, стало быть, на них же заканчивается. В женщинах и в литрах алкоголя Ханма топился. Иллюзия отпущения. Иллюзия принятия. После смерти Кисаки ничто не интересовало. Жизнь превратилась в череду унылых будней. Конопляный дым, отросшие волосы, ниспадающие на плечи, и туча, туча банок пива в холодильнике. Сил хватало лишь на подработку, уборку и поход в магазин. И женщин. Всегда они. Робкое дыхание, ласковые руки и трение тел. Шуджи не задумывался над тем, что в нем находили наивные девочки, вешающиеся на его шею. Он ничего не обещал, а им это было и не нужно. Они выдыхали признания в любви и не требовали ничего взамен. Странные. Ками-сама, такие странные. Под стать ему. Годы шли: он смирился, но не забыл. Обиды не держал на коротком поводке, лишь грел у самого сердца змею – змею мести. Надежды на месть. Терано Саус не церемонился: с порога заявил, что наслышан о нем. Опустил тяжёлую ладонь на его плечо и, устрашающе улыбаясь, предложил вступить в его группировку. Рокухара-Тандай – наследник Поднебесья, в конце концов. Но прежде чем согласиться, Ханма словил шесть нокаутов. Саус и впрямь был до безобразия силен. Но так глуп, что хотелось выть. И всё-таки Ханма последовал за ним. Последовал во имя человека, которого считал товарищем. Человека, по которому убивался. И совершил свою месть. Сначала мелкие крысы устранили Доракена, затем – непобедимого Майки, а сегодня Ханма пил – за победу в войне. Такемичи Ханагаки. Малец, вечно мешающий планам Кисаки. Малец, не умеющий кулаками нормально махать. Вечно ускользающий из его рук, неуловимый. Сегодня, наконец, мертв. И на этот раз наверняка. Торжество справедливости. Погоня за ложной справедливостью ни к чему не привела. Должен ли Ханма радоваться? О, он пуст, как сосуд. Даже месть не занимала его в полном смысле. Преследование Такемичи не было занимательным. Если Майки и Доракен могли хоть малость развеять его скуку своей силой, то этот мелкий паршивец... черт побери, каким образом ему удавалось путаться под ногами Тетты Кисаки – неоспоримого гения стратегии? Ханма тушит в себе пожар энтузиазма – от него остались лишь угли. Он пришел отпраздновать, а в итоге лишь погряз в болоте собственных размышлений. Вязких, как его отвратительная, серая жизнь. Зевок. Глоток. Терпкий алкоголь оседает на языке, греет горло и тонет в желудке. Тусклый свет, плывет перед глазами. Пелена. И так из раза в раз. По десятому кругу. Вечность бытия, необратимость смерти. Стук. Скрип. И вновь зевок. Поворот головы – и неожиданная ясность, ударившая в голову молотом осознанности. Непроизвольный смешок. Женщина. И море слез. Они катятся из ее глаз ручьями. Чистый родник. Не то чтобы Шуджи не видел плачущих женщин. Это не редкость. Просто... – Застрелиться!.. – она яро жестикулировала: размашистое движение ее рук было на редкость элегантным, словно бабочка взмахнула крыльями – и села на другой цветок. – Какая нелепая смерть, Озэму, ты так не считаешь? – Вам следует поплакаться дома, Хаякава-сан, – ответил бармен, протирая бокал и даже не глядя на нее. Но не так, словно ему было неудобно, а так, словно он желал, чтобы она поскорее отстала от него. – Ах, Озэму, что слезы? Горю не помогут! – Тем не менее, вы плачете. Она хмыкнула и перестала лить слезы. Это было настолько неожиданно, что Ханма поперхнулся. Вот так в миг собраться с мыслями и задушить собственные чувства. Либо она поразительно себя контролирует, либо тронулась умом. И он с охотой поверит в каждый из вариантов. – Теперь нет. Так что, поговоришь со мной? – Разумеется, нет. У меня работа, – бармен наклонился к ней, погладил обманчиво ласковым шепотом: – Поезжайте домой, выспитесь, а завтра все устроите. – А знаешь что? – Женщина стукнула кулаком по барной стойке. Дрогнула выпивка в стаканах. – Ты прав. Сон решает все проблемы. Она неожиданно скосила глаза в сторону Ханмы. – Вам так не кажется? Вопрос не смутил ни капли. Отчего-то он был уверен, что рано или поздно она к нему обратится. – Вы абсолютно правы. Сны – единственное место, где не предскажешь события. Сон и сны – понятия абсолютно разные. Ханма наклонил голову. Его вдруг разодрало любопытство; предаст ли она этому значение? – Вот как? – спектакль: она подыгрывала, фальшью сочилась мимика. Шуджи давил смешки как тушил сигареты. Без страсти, но с жалостью. – То есть реальность, по-вашему, предсказуема? – Относительно. Есть множество вариантов развития событий. Если ты обдумаешь каждый, тебя уже ничто не увидит. – Но ведь рассмотреть абсолютно все невозможно! Это, должно быть, утомляет. – Вы не ошибаетесь. Ханма прищурился. Эту прелестную бабочку ему бы не хотелось упустить. Разговор с ней странным образом бередил старые раны – и ему это, черт возьми, нравилось. Лучше боль, чем пустота. – Вы даже не спросите, что у меня случилось? – она игриво подмигнула и приподняла плечо. Будь они ближе, она коснулась бы его. Шуджи ощутил острую потребность в чужом тепле. Холодок одиночества щекотал сердце неприятным зудом. – Вам ведь было интересно. – Не особо. Я просто подумал о том, что было бы неплохо с вами переспать. – Вы так прямолинейны! Это почти грубо. Она открыто рассмеялась. Откинув голову, продемонстрировав лебединую шею. Ее тело пело о молодости. В том, как она смеялась и говорила; в том, как стреляла колкими насмешливыми взглядами. Воистину, на столь непосредственную дерзость способна лишь юность. Но девушкой ее не назовешь. – А вы – крикливы. Это почти раздражающе. – А раз почти не в счёт, предлагаю позабыть об этом. – Хорошая мысль. Ханма подержал во рту рисовую водку и, не морщась, сглотнул. Эта женщина не затыкалась, даже когда он попытался ее смутить. Не похоже, что она говорила из-за скуки, скорее, она искренне интересовалась им. Но что столь прелестное создание могло найти в старом забулдыге? – Между прочим, я старше вас. Сколько вам, молодой человек? Неугомонная дрожь прокатилась вдоль позвоночника. – Двадцать восемь. «Почти тридцать бессмысленно прожитых лет», – грозилось сорваться с языка, но Хамна сдержался. Нечего ей знать о его пессимистичном настрое. – Ах, чудесный возраст, чтобы уволиться с нелюбимой работы! Он недоуменно вскинул бровь. Да она, определенно, сама себе на уме. – Откуда вы взяли, что я не люблю свою работу? – У вас глаза дохлой рыбы, не поймите меня неправильно. В вас я узнаю себя – у меня был такой же взгляд в вашем возрасте. Значит, она действительно старше. И почему он не удивлен? Взгляд бежит дальше, скрывается в ложбинке меж грудей и опускается на плоский живот. Синее трикотажное платье облегало тонкую фигуру как вторая кожа. Лишь молодость позволяет себе подобную роскошь. Незамужняя, свободная и наивная молодость. Она кашлянула. Ну конечно. Хриплый голос, подвижная мимика и едва угадываемая усталость во взгляде. Замаскированные морщинки вокруг рта. Все это кричало не о том, что ей нужна помощь, но о том, что она переживает непростой период в своей долгой жизни. Возможно, они были схожи когда-то, но не сейчас. Она любит жизнь; он давно забыл, что значит любить. – Если вы до сих пор живы – и ещё как – то, стало быть, выяснили, как справиться с недугом под названием скука? Сколько вам? – А на сколько я выгляжу? Шаловливый котенок, играющий с клубком в третий раз за день – это она. – Я бы не дал вам больше тридцати восьми. – Бесстыдный льстец! Посмотри на него, Озаму! Вовлекающий в свою игру маму кошку – это она. – Я прошу вас не создавать лишнего шума. Озаму метнул на нее самый горячий взгляд за сегодня. Таким взглядом ненароком можно обжечься. Таким взглядом опаляют кого-то большего, чем врага. – Ах, нас гонят отовсюду. Давайте переместимся. Все равно здесь душно до смерти, мы ничего не теряем. Она демонстративно помахала на себя руками. Капля пота стекла по виску. Ханма глянул на недопитый алкоголь и махнул рукой. Бармен проводил их ревностным осуждающим взглядом. У Ханмы возникли первые ростки догадок. Если на них прольётся дождь и взойдет солнце – он окажется прав. – Сорок один, – ответила она, когда они вышли из паба. – И у меня сегодня умер муж. – Не вы его, случаем, довели? В Ханме эмпатии – ноль процентов, но она почему-то не обижается, лишь мягко упрекает: – Нехорошо так говорить, но мне, впрочем, нравится. Ханма вынул из набедренной сумки пачку сигарет и, покрутив колёсико зажигалки, выдохнул табачный дым прямо в женское лицо. То ли дразня, то ли провоцируя. Сам бы знать хотел, почему так поступил. – Дайте-ка закурить. И он дал бы ей больше, если бы мог. Не захотел. Разделил с ней сигарету. Одна на двоих. Почти романтично, не будь так абсурдно. – Вы заметили, как нам вслед смотрел Озаму? – Не нам. Вам. Она усмехнулась, но как-то болезненно грустно. Впервые он увидел на ее лице нечто сродни сожаления. – Мы были женаты. – Почему были? – Ханма дивится тому, что лезет в чужую жизнь. Тому, что ему действительно интересно. – Все по классике: я сделала аборт, он был против. С горя я пошла и изменила ему. Ханма прислонился боком к стене. Сдавленный, истеричный смешок сорвался с его губ. Ничего себе классика. – У вас, я вижу, какой-то звоночек на тему семьи? Этот вопрос – следствие проницательности или интуиции? Шуджи передал ей сигарету, на этот раз навсегда. Посмотрел в небо. В Токио звезд не увидишь, нужно ехать в Киото. Там живёт дух старой Японии. Возможно, там найдется и покой. – Уверен, что нужен своей семье, но не уверен, что они нужны мне. – Бога ради, бросьте их, как сделала я, – она говорила это с небрежностью, но от него не скрылось, какая боль царапала ее горло в миг, что она говорила. И в тоже время... облегчение. – Чтобы затем наведываться к жене на работу и доставать ее сплетнями? Оставьте этот совет при себе. – А что, по-вашему, лучше возвращаться домой к нелюбимым, целовать их и желать спокойной ночи, пряча от них этот страшный секрет – свое чертово равнодушие? – Мне нужна стабильность. Ханма выпрямился. Он... никогда не признавался себе в этом напрямую. – Стабильное несчастье, – она выбросила сигару прямо на асфальт и растоптала каблуком с каким-то садистским удовольствием. – Великолепный выбор. Какой же вы старик на самом деле. Не этого я ожидала. Шуджи улыбнулся. Он растерял хватку, раз не сразу догадался, почему она тогда рассмеялась и почему сейчас так раздосадована. Она хотела с ним переспать. Навестила своего бывшего мужа именно с этой целью, но нашла кое-кого получше. И разочаровалась. Ей нужен был кто-то наподобие ее. Такой же живой. Заговорив с ним, она обратилась не по адресу. – Разве? – бросил он ей вслед. – Мне казалось, из нас двоих старость грозит вам. Она обернулась – и в свете фонаря тени окрасили ее лицо старостью. Такой, какая она есть. Уродливой и мудрой. – Вы пенсионер не по паспорту, а по состоянию души, Ханма-кун. Запоздалое осознание: он даже не узнал ее имени. Да плевать. Главное, что она знает его.

***

Ханма ввалился в дом, сбросив пиджак прямо на пол. Отвратительно, он весь пропах алкоголем и дымом. Никогда его это не смущало, так почему сегодня?.. Чем сегодня отличается от вчера, от позавчера? Он помассировал переносицу. Голова раскалывалась так, словно ею играли в теннис. – Папочка! Шуджи сел на корты, чтобы расшнуровать ботинки, но дочь, выбежавшая из комнаты с фонариком, повисла на его шее. Он приобнял ее за затылок и погладил спину. – Я разбудил тебя? – Нет-нет! Я ждала тебя, папочка! Ты сегодня долго. Мама сказала, что ты не придешь, но я верила, что ты... – она недоговорила: уткнулась носом в его плечо и горько расплакалась. Ханма с удивлением обнаружил, что сердце не на месте. Пятилетняя дочь, непохожая на него, будет принимать его таким, какой он есть. Он не должен утратить ее доверие, пока оно ещё бьётся в ней. И снова гонка этих мыслей, несвойственных ему. Фонарик упал. Скрип половиц. Щёлкает выключатель. Да будет свет. – Я думала, ты останешься на ночь у какой-нибудь... подруги, – фраза жены – двусмысленнее не придумаешь. Дочь отнимает руки от него и оглядывается на маму. – У папочки очень много друзей, да? Девушка ведёт плечом и зевает. – Да, твой папа обожает гостить у них. Больше, чем у нас. Ханма вдруг улыбается ей с обольщением, которое пленило ее, и впервые за много лет очаровывается тем, как она раздражается. Целует ее черты лица, вспоминает, что были времена, когда он питал нежность. И почему-то ему кажется, что испытает не раз. На смерти Кисаки Тетта его жизнь не завершилась. На это простое осознание ему потребовалось грёбаных двенадцать лет.