Сочились вены кровью, иссохли георгины, эмоции изрезаны - ничем, пустой сатирой.

Мысли тугим канатом сжимают и без того измученный самобичеванием разум. Привычная серость стен вызывает рвотные позывы, единственное, что осталось у Дазая из эмоций - раздражение. За окном лето. Многие любят лето, однако большинство не догадывается, что, по сути своей, лето - лишь лживое обличие осени. Уже летом начинают петь цикады, георгины выныривают из почвы, а птицы потихоньку выращивают детей, чтобы отпустить их через пару месяцев туда, куда глаза глядят. Прочь из родного гнезда. Жаркий зной закончится, сменится извечной сыростью и дождями, холодными порывами ветра со стороны океана, особенно ощутимыми близ порта. А Дазай надеется умереть раньше, чем лживое солнце спрячется за серыми тучами. Его лицемерное тепло приятно, особенно если постараться забыть, что оно - лишь прикрытие, лишь кратковременный обман. Греясь под сочившимися сквозь окно без штор лучами, Дазай лежит на полу, вслушиваясь в уличный шум. Машинные сигналы, детские крики, громкие разговоры, возня на два этажа выше. Похоже, ремонт? Безразлично. Эмоции имели смысл тогда, когда Дазай мог их чувствовать. Тогда, когда ещё расстраивался, убивая людей. Сейчас ничто не имеет смысла. Смерть - лишь процесс, естественный конец жизни,а вместе с тем и её прекрасное продолжение, освобождение от суеты, от лицемерного существования. Дазай поворачивает голову влево, вглядываясь в обои. Квартира старая, съемная; он мог бы выбрать что-то покрасивее, вычурнее, но не хотел. Это ведь просто пространство, в котором он сдохнет. Нет разницы - поместье с высокими потолками или сгнившие обои. Когда люди спрашивают Дазая, почему он хочет умереть, он шутит. Весь мир - цирк, причем, довольно скучный. Дазай в нём клоун, который выступает в сотый раз в одном и том же шатре - публика аплодирует, а ему этот спектакль наскучил ещё тогда, когда расцвели георгины. Пожалуй, георгин - самый отвратительный из цветов, особенно если он однолетний. Означает преданность и подлинные чувства, хотя зацветает осенью лишь для того, чтобы утонуть под толщей снега и больше никогда не явиться вновь. Иронично, что цветы, значащие привязанность, столь не долговечны. Переведя взгляд с трухлявых обоев, которые, похоже, скоро окончательно отслоятся, Дазай устремил его на столик. Кофейный, ничем не примечательный, его украшает лишь небольшая записка. Написана наспех, решительно только ради того, чтобы прочие не усомнились в самоубийстве, не искали виновных. Хотя, пожалуй, это ещё ироничнее. Люди ищут виноватых в краже, убийствах, и прочей мути, и, о боги, находят. Да только это не виновные, а лишь исполнители. Во всём виноваты сами люди. Ничего не происходит так просто. Детерминизм, конечно, тема избитая, однако как никогда актуальная. Почему вчера какой-то парень обворовал продуктовый магазин, сумев выкрасть жалких двадцать пять долларов? Почему же Дазай решил умереть? Разве это не очевидно? Если человек чего-то не понимает, то ему не получится объяснить. Даже если привести сотни аргументов, он лишь примет вашу точки зрения, будет верить в неё, даже, возможно, будет думать, будто понял, а на деле останется в неведении. Люди слепы, однако стоит им прозреть - как они сойдут с ума, ибо если мышь полностью поймёт голодную кошку, то сдастся ей на съедение. Дазай же просто устал от пустоты. На столике небольшая записка. Что там написано? "Надеюсь, эта попытка станет удачной! Завещаю свой пост портовому уборщику, а весь хлам Накахаре Чуе - пусть помучается. Пока-пока, надеюсь, что я смогу умереть во сне! P.S. Передаю привет Огаю, скажите ему, что отчеты я сжег." Да, эта записка полна паясничества, лживого смеха, лицемерной натуры, эту записку писал явно не Дазай. Кто? Её писал самоубийца-неудачник, жестокий исполнитель, правая рука Огая, известный всей мафии своим легкомысленным отношением. Все эти черты никак не связаны с тем, кто назван Осаму Дазаем, они - лишь его тени, охватившие настолько, что он и сам не знает, кто из них реален и насколько. Лживые слова, будто шёлк - они сворачивают тебя в кокон, дорогой и прекрасный снаружи, однако внутри лишь окостенелый труп. Бабочки вылупляются из кокона с крыльями, Дазаю же суждено сгнить в нём, так и не взлетев. Окончательно замучившись мыслями о сущем, он вытягивает руку куда-то за спину, туда, куда летнее солнце уже не светит, в тень. Лезвие слегка ранит ладонь, что несоизмеримо мало, для того, кто хочет уйти из жизни. Дазай садится на пол, скрестив ноги, при этом глядя точно в окно. Синее, такое чистое, без единого облака небо. Интересно, когда оно превратиться в невзрачную серую муть? Лезвие в руках уже стало привычным, оно блестит на свету. Иронично, но ради такого и умереть не жалко! Жизнь Дазая - гротеск, сатира, несмешная шутка, улыбка сквозь слёзы, нет, не так. Слёз нет, они расплылись, приобретая очертание улыбки. Нет ни единой эмоции. Ни сожаления, ни тоски, лишь пустота и раздражение. Они одни всегда рядом. Дазай знает как резать вены, чтобы не сумели спасти, однако, непонятно почему, не решается полосовать руки в мясо. Прикусив губы, он делает два горизонтальных пореза, вместо одного продольного, и опускается на пол, спиной назад так, чтобы, умирая, видеть синее небо. Лицемерное, недолговечное, обманчивое, как георгины. Такое, как и он сам.

***

Щелчок. Замок проворачивается, и Дазай слышит шаги. Мельком, где-то на фоне звенящего шума в ушах, возникающего из-за упавшего давления, стук в дверь. Дазай не пытается ответить. Через секунду дверь распахивается. - Проклятье. - Слышится разочарованный голос Оды, - Ты ещё в сознании? На его слова Дазай лишь устало болезненно улыбнулся, не в силах кивнуть. - Вот черт. Неделю назад ты говорил в баре, будто оставляешь попытки самоубийства. А я ведь почти поверил. - Голос добрый, ласковый, понимающий. Будто обращенный к плачущему ребёнку. В комнате лишь на миг повисло молчание. - Сейчас я вызову скорую, а ты слушай мой голос. Не смей отключаться. Еле слышимо, с невероятным усилием, Дазай шепчет, чувствуя, как взгляд становится мутным. - Не надо, Одасаку, просто побудь рядом. Сакуноске хмурится, догадываясь обо всём. - Значит, ты специально выбрал это время, чтобы я пришёл в последний момент и равнодушно смотрел, как ты синеешь? - Ода покачал головой неодобрительно, глядя на бледные пальцы руки и ладонь, которые находились точь за порезами. Дазай с трудом кивнул. - Ты неисправим. Хорошо, я останусь здесь. Хочешь, я расскажу что-нибудь? Дазай плохо различал слова Оды, однако слушать его голос было очень спокойно, он убаюкивал так, как ветер треплет старые одуванчики, прежде чем заставить их разлететься. - Что ж, раз ты молчишь, я всё же расскажу. Знаю, ты любишь, когда я рассказываю о чем-то из жизни... Гм, к примеру... Вчера, когда я возвращался с работы, на небе совсем не было звёзд. Темно было - хоть глаза выколи. Так вот, плёлся я домой, как вдруг слышу смех. Представляешь, время позднее, я с трудом различаю дорогу, а тут - детский смех, да такой звонкий, будто нереальный. Ты знаешь, что я не оставляю слабых в беде, ровно так же, как и не убиваю. Я пошёл на звук. Зашёл в какую-то подворотню, вдруг - снова смех. Поворачиваюсь - а это лишь кукла. Представляешь, я работаю в мафии оперативником, однако меня одурачила детская игрушка. А я ведь ещё не сразу понял, что эта игрушка, стал в окна заглядывать... Дазай устало засмеялся, а после мелко затрясся. Кислородное голодание лёгких давало о себе знать. - Прости, - Ода стал серьёзным, прогоняя улыбку с лица, делая голос мрачным, - Я обманул тебя, но, ты сам знаешь - я не мог оставить человека умирать. Даже если ты и сам просил этого В тот же миг послышалось, как в квартиру зашло несколько мужчин. Все в белых халатах, в руках у двоих - носилка, у третьего - чемодан с лекарствами для первой помощи. Похоже, Ода незаметно написал Огаю. Дазая подхватили под руки, укладывая на белесую поверхность. Ткань мгновенно покрылась бордовым пятном близ запястья. - Ода... Ты ведь обещал мне. - Произнёс он бессильно, поворачивая голову в бок. В голове так и крутилась фраза: "Не уж то я так много попросил? Моя жизнь - сплошные скитания среди убивающих меня мыслей, почему он не понимает, что мне.. Больно жить? Больнее, гораздо больнее, чем умирать." Еле заметная одинокая слеза скатилась по щеке, в глазах всё померкло. И он снова проснулся, желая убить себя ничуть не меньше, чем когда разрезал себе запястья.